Наконец, оглядевши напоследок внимательнейшим образом комнату, Эстер, одетая в элегантное легкое платье, бросила на канапе пару английских, в роскошных переплетах книг и обратилась, по-английски же, к первому Ничто, которого она, отворив дверь, как раз впустила на сцену маленького своего театра. Чуть только успела она ответить по-английски от имени гостя, и сразу же оказался перед ней высокий мрачноватый англичанин, и в каждом жесте его сквозили разом отменное воспитание, полная непринужденность и верность традициям, коими нация эта выделена из всех прочих народов Европы. Чаепитие становилось понемногу все оживленней, с каждым возникающим у чайного столика — из ниоткуда, буквально — французом, поляком, итальянцем; появился среди прочих и философ-кантианец, и еще один немецкий князь, торгующий между делом лошадками, и молодой теолог, сторонник Просвещения, и несколько путешествующих от скуки дворян. Говорила за всех, естественно, одна Эстер, с невероятной скоростью меняя маски, мнения, манеры речи. Завязался разговор о положении во Франции. Кантианец учинил едва ли не демонстрацию, чем привел француза в ярость. Эстер пыталась, как могла, уладить ссору, но под конец ей пришлось все же пойти на, так сказать, диверсию и, сделавши вид, что ее подтолкнули, пролить кантианцу на панталоны чашку горячего чаю. Едва успели вытереть пролитый чай, как Эстер сказала громко, что слышит шаги Майоратс-херра; это новый ее знакомый, она совсем недавно имела честь быть ему представленной, редких достоинств молодой человек, он буквально на днях вернулся из Франции, и уж он-то наверняка поможет разрешить все спорные вопросы. При этих ее словах словно бы невидимая холодная рука сжала сердце Майоратс-херра. Он испугался вдруг, что вот сейчас увидит самого себя входящим в комнату напротив; ощущение было такое, будто его, как перчатку, вывернули наизнанку. К облегчению своему, на стуле, что придвинула к столику Эстер, он вовсе никого не увидел, однако, прочие гости нашли, в облике его нечто зловещее и, пока Эстер шептала ему что-то на ухо, откланялись один за другим. Когда никого, кроме них двоих в комнате не осталось, Эстер сказала, уже вслух, обращаясь к пустому стулу: «Итак, вы утверждаете, что я не та, за кого себя выдаю; что ж, на это я отвечу вам — вы тоже не тот, кем кажетесь». И ответила себе сама, с точностью необычайной, к удивлению Майоратс-херра — он весь обратился в слух — копируя голос его: «Я попытаюсь говорить яснее; вы не дочь тому человеку, которого весь свет считает вашим отцом, по рождению вы христианка, вас лишили родителей ваших, и вашей веры тоже; с тем я и пришел к вам, чтобы все это вам вернуть. Но объяснитесь же и вы, наконец». — Эстер: «Что ж, пусть будет так. Вы — это я, а я — это вы; нужно все расставить вновь по своим местам, вот только сдается мне, что я-то ничего от этого не выиграю, а вы, вы даже и не представляете себе, сколько потеряете вы, и только Кузен, противный ваш красноносый Кузен поднимется на головокружительную высоту».
Она замолчала и принялась умолять самое себя голосом Майоратс-херра говорить дальше, ибо необычайное ее сходство с любимой его матушкой открыло-де ему лишь половину загадки. Чуть времени спустя, она заговорила снова: «Что же загадочного в желании старого Майоратс-херра, вашего отца, оставить лелеемое нежно состояние свое не Кузену вашему, Лейтенанту, от которого он натерпелся в свое время — не приведи Господь, — а собственному сыну? И согласитесь, что надежде этой суждено было вот-вот осуществиться, ведь жена его была уже на сносях; вот только, что если родится не мальчик, а девочка? все рухнет в одночасье, не так ли? Опасеньями своими он часто делился с одной совсем не глупой Хоф-дамой, и когда ребенок, наконец, родился, повивальных бабок у него — то есть у нее, ведь родилась-то я — оказалось куда как много; эта самая Хоф-дама и вручила батюшке вашему мальчика, которого сама за неделю до того как раз и родила. Меня же отдали услужливому одному еврею, который, помимо денег, хотел еще и послужить вере своей, воспитав из девочки еврейку. Вы читали „Натана Мудрого“?» Майоратс-херр: «Нет!» Эстер: «Ну, да ладно, вас приложили к груди матери, как кукушонка в соловьиное гнездо соловьи, кстати, ничего обычно не имеют против. А мне все это рассказал мой приемный отец, незадолго до смерти; и еще объяснил что заяви я права на родительское наследство, и мне, согласно майоратному праву, считай, вовсе ничего и не достанется, уж лучше он сам оставит мне солидный капитал; от старого Майоратс-херра, в чьих интересах было тайну сохранить, он денег получил-де раза в три больше, чем следовало бы, и только благодаря моим деньгам сумел открыть столь солидное дело. Вы молчите; вы не знаете, как вам дальше быть? Вы клянете суетность рода людского, готового на любую низость, чтоб сохранить в веках свое ничтожное имя и семя? Но что же, и впрямь, делать? Осчастливьте смешного старого Кузена богатством вашим, впрочем, это вы и без того уже успели сделать; я же, я скоро закончу свой путь — погода, знаете ли, меняется в наших местах, и мне перемен этих не пережить. Что такое, вы уверяете, что любите меня? Ах, дорогой мой, я поняла это сразу, с первого взгляда, но наша любовь не от мира сего; сей мир безумен, он испортил меня, он отнял все, не давши ничего взамен. Друг мой, не все мужчины были так же порядочны со мной, как вы; сколько раз пленялась я по-детски щегольскою мишурой отточенных суждений, и попадалась в сеть. Довольно, теперь уходите, знали бы вы, как тяжко мне говорить — Вам — что я не могу подарить вам сердца своего; оно разбито, разлетелось на кусочки, а это только в пьесах разбитые сердца заживают — и заживаются на свете». При этих словах ее слезы хлынули из глаза Майоратс-херра. Когда же он снова смог видеть ясно, Эстер, потушивши ночник, лежала грудью на каменном подоконнике, в тоненькой своей ночной сорочке, и вдыхала жадно холодный ночной воздух; затем она легла в постель, он же сел за свой дневник, чтоб записать, и по возможности в деталях, все сегодняшние чудеса.
Незадолго до полудня, по обыкновению своему, в спальню к нему зашел Кузен и спросил, не появилось ли часом у него желания нанести визит Хоф-даме. Каково же было его удивление, когда в ответ он услыхал более чем внятное «да»; правда, Майоратс-херр оговорился тут же, что охотнее сходит к ней один. Он немедля оделся и отправился в путь; Кузен вызвался все же проводить его, зная прекрасно, что в этот час Хоф-дама уж наверное дома одна. Дорогой они минули высокое здание, при виде которого у Майоратс-херра забилось учащенно сердце: «Что это, магазин? там торгуют людьми? — спросил он, — вон там, где зеркальные стекла? Видите вон ту статую, я как-то ночью и сам сидел за нею, в нише». — «Вы что же, не узнали собственного Майоратс-хауса? — спросил Кузен. — Уж там-то жить наверняка много лучше, чем в скромной моей лачужке.» — «Боже, сохрани! — ответил Майоратс-херр, — уж лучше б я и вовсе не видел его; такое впечатление, что вместо раствора камни эти сцементированы Голодом и Горем». — «И то правда, те люди, что строили дом этот, едва ли ели досыта, ведь батюшка-то ваш был куда как прижимист он и мне самому вчинил как-то иск, а мне тогда, к слову сказать, едва хватало на кусок хлеба; он, видите ли, погасил мой счет от портного, а я не уплатил ему долга в срок». — «Бог мой, и впрямь нехорошо, — сказал Майоратс-херр, — вот по таким-то векселям и платят потом наследники».
За разговором они и дошли как раз до нужного дома; Хоф-дама попросила их обождать с полчаса — ей-де нужно дописать буквально несколько строк. Кузен взглянул на часы: ждать он не мог, как раз наступило время обычной его полуденной прогулки, он откланялся и Майоратс-херр остался один. В комнате ему было неуютно. Резная квакша с разинутым ртом на маленькой стремянке в углу, казалось, одержима была злобным бесом; цветы в горшках тоже выглядели отнюдь не безобидно; ему мерещилось, что из-за штор подслушивает за ним дюжина отставных дипломатов. Но пуще прочего не нравился ему черный пудель, этот уж точно был инкарнацией черта, хоть и жался от Майоратс-херра подальше. Наконец, подобно китайскому фейерверку, где каждый цвет звучит отдельно, явилась из соседней комнаты Хоф-дама, и всеми пятью своими органами чувств, коими принято было в те годы заменять туманное понятие «душа», ощутил он, что ужасная эта женщина и есть его мать. «Мама, — сказал он и внимательно на нее посмотрел, — сыну твоему очень плохо.» Ему казалось, вот сейчас она испугается или сочтет его за безумца; она же села с ним рядом и сказала, совершенно спокойно: «Сын мой, матери твоей очень хорошо.» Пытаясь его успокоить, она достала большой эмалированный флакон с нюхательной солью, но он, отшатнувшись от флакона, сказал чуть слышно: «Бог мой, там, внутри, чья-то душа, я вижу ее.» Она отставила флакон в сторону и сказала: «Если ты и впрямь углядел там душу, значит это душа твоего отца, Красавчика; когда Лейтенант, твой кузен, пронзил его шпагой у самых моих дверей — дуэль была для меня неожиданностью совершенной — я, услышав шум, выбежала из дома и пыталась привести его в чувство при помощи этого самого флакона». — «Значит, я живу под одною крышей с убийцей отца моего, а вы — его подруга, его…дама сердца?» — «Ты слишком много знаешь, сын мой, — продолжила она, — тебе не следовало бы знать так много, ты должен бы благодарить меня за все, что я сделала для тебя. Отец твой был красив необычайно… весь город так считал; и оттого в его присутствии я забывала о всякой осторожности. Мы виделись тайком; он обещал на мне жениться, но обещания своего исполнить не успел, я же — если бы я не сумела скрыть последствий тайного нашего романа, никто не стал бы терпеть меня более при дворе, меня бы просто вышвырнули вон. Я, однако же, сумела их скрыть». — «Я это знаю». — «И вместе с тем я отомстила за отца твоего, прибрав к рукам состояние, которое если кому и должно было принадлежать по божескому праву, то ему. Я сделала больше. С помощью высокопоставленных моих покровителей я пресекала малейшую попытку нашего Кузена хоть как-то утвердиться в свете и залучила его при том в сети свои. Он неглуп по-своему, он храбр, но ни того, ни другого свет не замечает; так он и состарился, ничего не добившись, торгуясь, хлеба ради, до хрипоты с евреями-перекупщиками, этакая пародия на человека, в то время как отца твоего не просто помнят, он стал уже почти легендой, ведь красота того, кто умер молодым, не стареет. Я знаю, ты вырос в роскоши, наследником одного из благороднейших семейств Европы, и все пути перед тобой открыты; и когда я, зная это, думаю о Кузене, о том, как он выхаживает каждый день своим нелепым петушьим шагом мимо окон моих, под косыми взглядами стариков, под насмешки уличных мальчишек, или приходит по воскресеньям в мой дом, чтоб расчесать в очередной раз пуделя, я чувствую, что отомстила за твоего отца, что заклала духу его настоящую человеческую жертву. А может быть, мне следует сделать больше, отнять у него все, все совершенно: женить его на себе, не давать ему гулять по городу, смешать, разбить его коллекц