е, предупредить и посоветовать, так ведь нет же – заковыляла в деревню, разохалась там на все лады. Все из домов повыскакивали, мол, что случилось, где пожар. «Ах, там такое! – завопила старая сплетница. – Ох, глаза б мои не глядели! Эта Леспа-недотрога, что целый год к себе никого не подпускала, – на самом деле тварь распоследняя! Теперь понятно почему! Ох, да кабы вы видели…» – «Да что такое случилось?» – «Как – что?! Ох, мерзость какая! В лесу козел ее бастает – здоровенный вонючий козел! Я своими глазами видела, вот не сойти мне с этого места!» – «На костер ее, ведьму! Она порчу на деревню наводит! С бесами сношается!» – «А хуже всего, что ей это в радость!»
Тут все деревенские похватали дубинки, колы да вилы и в лес отправились, а по пути все придумывали, как бы с мерзавкой расправиться. Вот вбежали они в чащу, к тому самому озеру, где Леспа с Шаккарном миловались – ну или не миловались, не знаю. Сельчане-то шум подняли, но Шаккарн – бог, смертные ему – что мошкара, ради них он останавливаться не собирался. А красавица Леспа доверилась своему возлюбленному и убегать не стала, хоть и боязно было поначалу. Вдобавок сердце у нее не дрогнуло, ведь она знала о божественной сущности Шаккарна.
Так вот, деревенские любовников окружили и давай на Леспу орать, кулаками махать, а на козла внимания не обращают, мол, козел – он козел и есть. Леспа стоит перед ними в чем мать родила, только никто даже и не подумал дать ей одеться. А потом какой-то умник в нее камень швырнул, прямо в плечо попал. Леспа вскрикнула, рану рукой зажала, а кровь оттуда так и хлещет.
Тут Шаккарн Леспу собой заслонил и на толпу уставился горящими глазами. Один из сельчан, портной, ткнул в красавицу шестом – и вдруг все заверещали, потому что каждый на себе удар ощутил. Ну, они перепугались и с воплями убежали, а в чаще одна Леспа осталась со своим круторогим богом.
И вдруг Леспа почувствовала, что стала легче воздуха и взмыла над деревьями вместе с Шаккарном, не чувствуя ни холода, ни боли. Нагота утратила смысл – не назовешь же нагой ласточку или стрекозу. А Шаккарн принял свое истинное обличье, только описать его я не могу, и никто из смертных не может, потому что нашим глазам узреть его не дано, но преображенная Леспа, обретя свою божественную сущность, без страха глядела на ослепительный лик своего любовника. Весь долгий летний день – с рассвета до полудня, с полудня до росных сумерек – возносились они в небеса, а когда закатилось солнце, Леспа вошла в звездный дворец и стала вершить свои божественные дела. Да-да, а вы думали, у богов дел нет? Есть, и превеликое множество, и творят их боги безостановочно, вот как музыканты или там зодчие и ваятели.
Понимаете, Леспа достигла того, к чему стремятся все женщины, – познала себя до самого конца, без утайки, и приняла все свои достоинства и недостатки. И каждую ночь она дает возможность пройти этот путь тем, у кого хватит на это терпения и смелости, – посылает вещие сны, наводит морок и дурманит голову… О владычица сокровенных грез! Хотите, я расскажу вам, какая она на самом деле? У меня на родине… ах, у меня на родине…
– Ага, вот и ты расплакалась! – вздохнула Майя.
– Да помолчи ты! – вскричала Оккула. – У меня на родине, в Серебряном Теджеке, площадь перед храмом Канза-Мерады вымощена золотыми и зелеными плитками – твердыми, как камень. Однажды я ждала там Зая, отца своего, и вдруг увидела у ног стебелек крапивы, тоненький, как ниточка, – расколов плитку, он пробился сквозь мостовую, потому что богине так было угодно. Ну и я его не тронула…
Все замолчали.
– Ты сама как стебелек, – сказала Майя.
– Ох, молчи уж. Лучше своими делами займись, а с собой я уж как-нибудь разберусь, – проворчала Оккула. – Знаешь, загадки Леспы так просто не разгадать. Она никогда не скажет, что делать, а просто напомнит, где ты сейчас.
За окном вспыхнули огни на часовой башне в нижнем городе.
– Что ж, пора и расходиться, – опомнилась Оккула. – Сейчас узнаем, вернулся ваш провожатый или нет еще.
74Эвд-Экахлон задает вопрос…
Из ночи в ночь комета заливала туманным сиянием небо на севере, но ничего ужасающего и необычного не происходило, поэтому бекланцы постепенно успокоились. Жрецы изрекали расплывчатые объяснения о благоволении богов и о том, что ничего дурного звезда не предвещает. Однажды паломники дождались появления верховного жреца у входа в храм, обступили его плотным кольцом, и ему пришлось снизойти до разговора с простолюдинами.
– Представьте себе, как испугались люди много тысяч лет назад, – важно начал он, – когда в небесах впервые появилась луна. Наверняка они содрогались в своем невежестве и ожидали всевозможных несчастий. И даже теперь, когда нам доступны особые приспособления и искусство точных вычислений… – он обвел рукой храмовый квартал и указал на Тамарриковые ворота, – многое остается скрытым от нашего взгляда. К примеру, мы можем предсказать фазы луны, но не знаем, чем они вызваны, хотя, как известно, луна – благое, а не дурное знамение.
– О премудрый наставник, значит звезда останется с нами навсегда? – спросил один из паломников.
– Увы, сие нам неведомо, – ответил верховный жрец. – И ответа на твой вопрос у меня нет. Однако следует помнить, что не всякое знамение предвещает перемены или несчастье.
– Значит, Серрелинда правду говорила?
– Я не слышал ее речей и ответить на твой вопрос не могу, – снисходительно улыбнулся верховный жрец. – Храмовые звездочеты проводят долгие годы, изучая всевозможные явления в небесных сферах. Против Серрелинды я ничего не имею…
– Попробуй только! – пробормотали в толпе.
– Да, она оказала городу неоценимую услугу, но роль жрецов заключается в другом. – Он широко раскинул руки и повысил голос: – Мы вознесем молитвы Крэну и Аэрте о благополучии всех честных бекланцев, и боги не обделят своими милостями нас всех.
Он резко обернулся, колыхнув складками церемониального одеяния с алой полосой на подоле, и чинно взошел по широким ступеням под своды храма.
Тем временем Майя, твердо решив выучиться читать и писать, со свитком в руках лежала в гамаке под сенью раскидистой яблони и по слогам разбирала слова. Свиток – героическую поэму о подвигах Депариота – ссудил ей Саргет. На заре цивилизации – а значит, и в Бекланской империи – было принято читать вслух. Майин звонкий, нежный голосок разносился по саду, смешиваясь с плеском озерных волн и прерывистыми трелями дамазина.
– В бла-го…сло-вен-ный… благословенный лес глухой… стрем-люсь из-му… Да что за слово такое?…из-му-чен-ной… А, измученной душой! Там, в диком су-мрач… Сумрачном, что ли?… краю о-ста-вил я любовь свою…
Майя хорошо знала сказание о Депариоте и таинственной красавице по имени Среброцвет, которая спасла ему жизнь в дремучем Синелесье и, растаяв в воздухе, исчезла навсегда.
И Майя задумчиво повторила:
В благословенный лес глухой
Стремлюсь измученной душой.
Там, в диком сумрачном краю,
Оставил я любовь свою…
Синелесьем называли древний бор в северной Катрии, далеко за пределами империи, там, где Жерген сливался с водами Тельтеарны. Майя отложила свиток и погрузилась в размышления. Можно ли тайком добраться до Катрии? Далеко ли до Жергена? Как через него незаметно перебраться? До Дарай-Палтеша – дней пять пути, а до Жергена и того больше.
«Ох, если бы вернуть ту ночь, когда Зан-Керель кинжалы мне принес… – уныло подумала Майя. – Нам так было хорошо вдвоем… там, в диком сумрачном краю…»
– Майя! Ты где? – внезапно окликнул ее мужской голос.
Она поднялась из гамака. По садовой тропинке от дома шел какой-то смутно знакомый мужчина. Майя сообразила, что говорил он на уртайский манер, и вгляделась в нежданного гостя – неужели… «Нет, не Анда-Нокомис», – разочарованно вздохнула она.
К гамаку приблизился Эвд-Экахлон.
Майя всегда считала тридцатипятилетнего наследника Урты человеком в возрасте, чтобы не сказать пожилым, вроде Кембри, Сендекара или Саргета, хотя он и водил дружбу с Эльвер-ка-Виррионом и молодыми Леопардами. Нрава он был флегматичного, держался с некоторой робостью, так что Оккула однажды презрительно обозвала его «тупым уртайским козлом», но Майя хорошо помнила проведенную с ним ночь – ох, всего-то в прошлый мелекрил, а кажется, будто давным-давно! – и неприязни к Эвд-Экахлону не испытывала, наоборот, гордилась тем, что доставила ему удовольствие.
За прошедший год наследник уртайского престола постарел; в бороде серебрилась седина, а широкие плечи будто бы поникли под невидимым грузом. Эвд-Экахлон широко улыбнулся и тепло поздоровался с Майей. Она обрадовалась его приходу и пригласила отобедать. Он тут же согласился.
За обедом разговор зашел о Вальдерре и о Майином подвиге.
– Знаешь, уртайцы за тебя горой стоят, – заявил он. – Ты нас от Карната спасла…
Майя от всей души поблагодарила его и, памятуя о смутьянах, что пытались настроить население провинции против Беклы, поспешила заговорить о другом. Эвд-Экахлон с удивлением отметил, что убийц Сенчо до сих пор не обнаружили, справился об Оккуле и огорчился, услышав от Майи, что о судьбе подруги ей ничего не известно.
– Ох, бедняжка! – удрученно вздохнул он. – Наверное, от нее сразу же избавились, а жаль. Очень уж она была заметная. Знаешь, даже я испугался, когда она Ка-Ротона одурманила. Впрочем, он сам виноват, не надо было нарываться.
После обеда Майя похвасталась подарком Рандронота; резную шкатулку она очень любила и не упускала случая ее показать, хотя и не объясняла, откуда взялась безделушка. Эвд-Экахлон повертел вещицу в руках и пробормотал что-то невразумительное, – похоже, искусная работа неизвестного мастера оставила его равнодушным. Майя, напротив, хоть и выросла в нищете, тонко чувствовала прекрасное, – например, когда она впервые увидела выступление Флелы на празднестве дождей в особняке маршала, то сразу оценила искусство танцовщиц.