Сама Матрёша — сразу было видать, что не деревенская. Бойко постукивала она каблучками. Русые волосы красиво были подняты кверху, а на них держался накрахмаленный чепчик, похожий на белую бабочку, опустившую крылья.
И была она вовсе не чучело, как когда-то думал Миша, а очень миленькая девушка.
— И причёсан-то как чуднó! — И она мигом взъерошила ему волосы.
— Сегодня же причешем его так, что на Матигорах и не узнают, — сказал Михайло Васильевич. — А что, Мотя, готов ли кофей?
— Тётенька Лизавета Андреевна уже вышли в столовую, — ответила Матрёша. — И Леночка сейчас выйдет. — И она убежала, позванивая связкой ключей.
Столовая была большой комнатой. В ней стоял длинный стол, а вокруг вперемешку были расставлены простые крашеные стулья, табуретки и два кресла. На одном из них сидела невысокая пожилая дама.
Мише, привыкшему к тёмным сарафанам матери, очень не понравилось её яркожёлтое платье с узором из незабудок.
«Экая шутиха!» — подумал он, но подошёл и низко поклонился.
По одну сторону от Елизаветы Андреевны стояло кресло для Михайла Васильевича, по другую сидела очень молоденькая девушка, одетая точь-в-точь, как Матрёша.
— Леночка, — сказал Михайло Васильевич, — вот Мишенька Головин, твой двоюродный братец. Не обижай его.
— Ах, что это вы! — ответила Леночка и потупила голубые глазки.
Мишу усадили рядом с Михайлом Васильевичем, и почти тотчас через другую дверь вошло несколько молодых людей, одетых по-домашнему — в рубашки без манжет, стянутые у кисти, и в длиннополые камзолы без кафтанов. Они скромно расселись у другого конца стола и тотчас принялись пить кофей, который разливала Матрёша.
Мише тоже дали чашку, и Михайло Васильевич, заметив, что он недоверчиво посматривает на незнакомый тёмный напиток, шепнул ему:
— Ты пей. Он сладкий.
Миша взял чашку обеими руками и звучно потянул в себя кофей. Леночка тихонько фыркнула и прикрыла рот платочком. Миша поднял глаза и увидел, что Михайло Васильевич держит чашку одной рукой за ручку. Миша тотчас сделал так же, исподлобья поглядывая на Леночку.
Завтрак кончился, молодые люди встали, поклонились и чинно пошли к дверям. По дороге один из них легонько толкнул Мишу в бок и шепнул:
— А я видел в окошко, как ты в мастерскую шагал. Вот, думаю, приехал знаменитый мастер из дальних стран.
— Я не мастер, — серьёзно ответил Миша. — Я ещё буду учиться.
— Когда так, приходи в мастерскую, я тебя обучу. Спросишь Матвея Васильева.
Он вышел вслед за другими. Миша увидел, как все они в одних рубашках и камзолах бежали по двору и один запустил в Матвея снежком, а Матвей на ходу захватил пригоршню снега и вытер обидчику лицо, и потом оба бросились догонять товарищей.
Елизавета Андреевна вынула из кармана зелёное шёлковое вязанье и села к окошку. Леночка села против неё, сложив тонкие ручки на коленях. Матрёша убежала, звеня ключами. А Михайло Васильевич взял Мишу за руку и увёл в свой кабинет.
Здесь жарко горел камин. Михайло Васильевич сел в кресло около огня и сказал:
— Расскажи мне про себя, дружок. Что ты делал, что видел любопытное?
Миша тотчас вспомнил, как Иван Макарыч говорил ему, что Михайло Васильевич любит сполохи, и ответил:
— Как мы от Матигор отъезжали, в небе сполохи играли.
— Как бежали лучи? Вот так? — И Михайло Васильевич, взяв свинцовую палочку, набросал на бумажке рисунок северного сияния.
— Нет, не совсем, — ответил Миша. — Лучи будто пошире были. И вот здесь, внизу, не сходились, а немного до земли не доходили, будто занавесь с неба спускалась, а потом стала сдвигаться и раздвигаться. Дайте-ко я покажу.
Он взял палочку из руки Михаила Васильевича и неумело начертил сияние — такое, каким он его видел.
Михайло Васильевич посмотрел рисунок, сложил его и спрятал в карман.
— Ещё я на промыслах был, — сказал Миша и рассказал, как провёл лето.
— И меня мальчиком отец на промыслы брал, — сказал Михайло Васильевич. — Но я в море далеко ходил.
— И китов ловили?
— Случалось.
— А мне не пришлось, — сказал Миша и вздохнул.
— Что ж! — сказал Михайло Васильевич. — Твоё время ещё не ушло.
— Где уж там! Теперь я наукам буду обучаться. Теперь уж некогда будет. Я учиться очень люблю.
— Любишь? А много уж научился?
Миша раскраснелся и, стоя у Михайла Васильевича меж колен, начал перечислять свои знания:
— Читать, и писать, и считать, и стишки говорить.
— Видишь на той полке две книги толстые в кожаных переплётах? Дай-ка их сюда, — приказал Михайло Васильевич.
Миша влез на табуретку и достал книги.
Михайло Васильевич, подумав, одну из них отложил, а другую протянул Мише:
— А ну-ка, открой, прочитай, что тут написано.
Миша внятно прочёл:
— «Арифметика, практика или деятельная. Что есть арифметика? Арифметика или числительница...»
— Хорошо читаешь, — прервал Михайло Васильевич. — Переверни несколько страничек и прочти задачу.
Миша прочёл:
— «Послан человек с Москвы на Вологду, и велено ему в хождении своём совершать на всякий день по сорок вёрст. Потом другой человек в другой день послан в след его, и велено ему идти на день по сорок пять вёрст, и ведательно есть, в коликий день настигнет вторый первого?»
Миша на минуту задумался, потом сказал:
— Он его нагоняет каждый день по пять вёрст. Он его нагонит... он нагонит его на... сорок разделить на пять... на восьмой день вечером.
— Хорошо! — сказал Михайло Васильевич, взял книгу из Мишиных рук и закрыл её.
— Что же вы мало спрашиваете? Я бы и другую книжку почитал, — сказал Миша.
— Почитай, — ответил Михайло Васильевич и чуть улыбнулся.
Миша раскрыл книгу и прочёл:
«Речь хитрость добро глаголати».
— Что это значит? — спросил Михайло Васильевич.
— Я подумаю, — ответил Миша и стал думать.
Но сколько ни старался, не мог понять, о чём говорится — про речь ли, про добро или про хитрость.
— Я тебе помогу, — сказал Михайло Васильевич. — «Добро» — значит «хорошо», «правильно». «Хитрость» — значит «уменье».
— Всё равно не пойму.
— Ты не смущайся, — сказал Михайло Васильевич. — Книжка эта написана очень давно. С тех пор многие слова устарели и вышли из употребления. В грамматике, по которой ты будешь учиться, я написал: «Слово дано для того, чтобы сообщать свои мысли другим». Это тебе ясно?
Миша кивнул головой.
— Смекалка у тебя есть, видишь ты ясно, говоришь толково. Я тобой доволен. Недаром ты Ломоносову племянник.
Он взял обе книги из Мишиных рук, провёл ладонью по истёртым переплётам и сказал:
— Арифметика Магницкого и грамматика Смотрицкого — врата моей учёности. С ними когда-то я пришёл в Москву.
Глава четвёртая
Волнуясь и сочувствуя, слушал Миша рассказ Михайла Васильевича и ясно представлял себе, как бредёт рядом с санями высокий исхудавший парень с обветренным лицом. Как он в первое утро в Москве просыпается в санях под заснеженной рогожей и снег тает у него на лице, как он стоит посреди площади и не знает, куда ему двинуться, потому что в огромном городе нет ни одного человека, которому было бы до него дело.
Вот он находит угол, где жить, и школу, где он хотел бы учиться. Но в эту школу его не примут, потому что во всей стране нет школы, куда бы брали крестьян. Тогда он говорит, что потерял паспорт, и выдаёт себя за дворянского сына из Холмогор, и его принимают.
Вот они, Спасские школы — Славяно-греко-латинская академия. Сквозь маленькие квадратики окошек едва пробивается дневной свет. В классах холодно и грязно. На длинных некрашеных скамьях — ученики: солдатские и поповские дети, изредка дворянский сынок, дети мастеровых, даже дети нищих. Только крестьянских детей нет. Крестьяне — крепостные, рабы. Господам невыгодно отпускать их учиться. С раннего детства крепостные ребятишки в тяжком труде. Но по виду спасские ученики немногим лучше крепостных — грязные, голодные, в обтрёпанной одежде. Им выдают жалованье — три копейки в день, на седьмой день — четыре копейки. На эти деньги надо питаться, одеваться, покупать бумагу, перья, книги. Оттого книг почти нет, учатся по замызганным запискам. Перья выдирают из хвоста первого попавшегося гуся, и окрестные гуси, увидев спасского ученика в длиннополом кафтане, гогочут и удирают. А не то ученики, сплющив дробинку, пишут свинцовой палочкой.
На голодный ум не идёт ученье. Ученики подметают дворы, колют дрова, чтобы хоть немного подработать. А то попросту на соседнем рынке стащат у зазевавшейся торговки пирог с ливером или зайчатиной, кусок рубцов, жирный блин.
Но Михайло не колет дров и не ворует пирогов. Его еда — на полкопейки хлеба, на полкопейки кваса. Он дорвался до ученья и все мысли и всё время отдаёт науке. Драчуны и забияки дразнят его: смотри-де, какой болван — в двадцать лет пришёл латыни учиться.
В Спасских школах — четыре низших класса, два средних и два высших. Михайло вовсе не знает латыни, и ему приходится начинать с самого первого класса. Через полгода он переходит во второй, к концу года — в третий. В третьем классе ученики должны говорить между собой по-латыни. Они говорят, путая латинские слова с русскими.
В третьем классе — такое наказание: кто сделает ошибку в латинском языке, тому на смех вешают на шею бумажный свиток. Избавиться от позорного свитка есть одно только средство — поймать на ошибке другого ученика и перевесить свиток ему на шею. У кого к концу дня окажется свиток, того ставят на колени на горох или дерут плетьми. Но Михайло так хорошо учится, что ни разу не был наказан.
На следующий год он переходит в средние классы. Теперь он уже свободно читает латинские книги и пишет латинские стихи на заданные темы. И тут он пишет своё первое русское стихотворение.
Было это так. Кто-то из учеников украл туесок с мёдом и спрятал его в стол. Был жаркий осенний день, мёд таял, и от него исходило сладкое благоухание. В открытое окошко налетели мухи. Они вились тучами над головой воришки, забирались в стол и жужжали. Ученики начали их гонять, поднялся шум. Учитель-монах, осердясь, бранился и махал руками, а мухи садились ему на лицо. Михайло, сидя за своим столом и глядя на кутерьму, улыбался и думал: «Почуяли мухи медовые д