Вот, значит, как, – подумал я.
Но промолчал.
А сам посмотрел на экранчик. Мне пришло сообщение от моей девушки.
Спасибо за все, – прочел я. – Мы больше не увидимся
Ни точки, ни вопросительного знака. Но я знал: на ее языке это была точка. Тяжелая, как мельничный жернов, привязанный к моей шее.
Роман окончен, подумал я.
Теперь я понял, о чем он.
Почему-то я улыбнулся и опустил голову на руки. А когда снова поднял, взвинченный Онегин – то есть ты – стоял в трех шагах и смотрел на меня. По твоему лицу расплывались цветные пятна.
– Вам понравилось? – спросил ты с улыбкой.
– Шел бы праздновать, – посоветовал я. – Сегодня твой день.
За соседним столиком уже было весело. Рыжий Ленский что-то говорил с полным пластиковым стаканом в руке. Он смотрел на нас с беспокойством. А сам еле стоял на ногах. И когда только успел, подумал я.
Ты оглянулся и продолжил:
– Это была премьера. Значит, вам понравилось?
– Главное – чтобы администратору нравилось.
– Мне сказали, что больше нас сюда не пустят, – здесь ты беззаботно засмеялся. – Что мы зала не соберем. И к тому же прожектор разбили, а он денег стоит. Да: меня Дмитрием зовут, – спохватился ты. – Можно просто Митя.
– Сергей.
– А я вас сразу узнал. Видел по телевизору. Я все ваши спектакли смотрел. Только я не знал, что вы тоже в Питере. У вас здесь гастроли?
Я покачал головой. Ты задавал слишком много вопросов. Кто хочет знать ответы, не спрашивает вслух.
– Вы знаете, Сергей… – тут голос тебя подвел, и ты начал сначала. – Вы знаете, я бы всё отдал, чтобы только у вас играть. Именно у вас. Ну, хотя бы не сразу, а когда-нибудь. – Ты снова оглянулся. – Я много умею. Я же в театральном учусь. Сразу поступил, как приехал, с первого раза. Но я хочу в Москву. А здесь…
– Петербург – прекрасный город, – жестко сказал я. – Я здесь родился. Вот уж не надо гнать на Питер. Только питерцы это могут, и то не все.
В твоих глазах мелькнула паника. Сейчас начнет отмазываться, – подумал я. И ошибся.
– Не-ет, – пробормотал ты упрямо. – Я точно знаю, что с вами… в общем, вы могли бы просто попробовать.
Когда-то я и сам был таким, подумал я помимо воли. Веселым и нахальным. И мои друзья вот так же смотрели на меня и просили вернуться. Но я их не слушал.
Я стиснул зубы. А потом произнес:
– Назови мне хотя бы одну причину, по которой мне стоит попробовать что-то сделать с тобой. Если за пять минут не назовешь – я беру такси и уезжаю.
– Хорошо, – вдруг сказал ты.
Оправил черную рубашку. Пригладил волосы. Кинул взгляд в потолок (под бетонные своды бункера). Потом снова посмотрел на меня. Твои глаза блестели. Ты вдруг вытянулся в струнку и вскинул ладонь в запрещенном приветствии.
Я вяло отмахнулся в ответ.
– Мой фюрер, – произнес ты озабоченно. – Враг у ворот, и не следует терять ни минуты. Я только что посадил самолет на Унтер-ден-Линден. Баки заправлены. Нужно лететь, пока не начался обстрел. Me-262 будут прикрывать нас в воздухе.
– Благодарю вас, Ганс, – милостиво кивнул я. – Вы как всегда вовремя. Летим, и да поможет нам бог. Как жаль, что фрау Ева не сможет составить нам компанию.
Потом мы гнали по ночному Питеру на дешевом такси. Фонари выстраивались в цепочки, как елочные гирлянды. С ходу мы перелетели через два моста, и тут наступил рассвет.
Еще чуть позже я стоял у подъезда, роясь в карманах в поисках ключа. Многоэтажная реальность заметно пошатывалась. Не обращая на это внимания, ты весело помахал мне рукой и вскочил обратно в машину. Кто-то там был еще, с тобой на заднем сиденье – ага, Гермиона, – вспомнил я и нащупал ключ в самом дальнем кармане. Железная дверь отворилась и захлопнулась за мной, оглушив на мгновение. Я удивился: на стене подъезда, прямо напротив лифта, кто-то намалевал светящийся череп.
Значит, тебя зовут Митя Меньшиков, – подумал я. Попробуем вспомнить наутро.
Да, в тот раз ты всё спрашивал, понравилось мне или нет. Теперь я могу ответить: нет, конечно. Меня только рассмешила ваша щенячья возня. И еще было слишком много виски. И еще я вспомнил, каким идиотом был сам в свои девятнадцать.
Главное в нашем ремесле – прийти вовремя, думаю я сейчас. Потом тебя уже никто не прогонит. Но у входа нужно оказаться ровно минута в минуту. Помочь директору снять пальто и вовремя улыбнуться. Театр ведь начинается с вешалки: еще одна банальность в ряду банальностей, из которых складывается культура.
Но опоздавшие однажды и вправду опаздывают навсегда. Им остается всю жизнь бежать по шпалам вдогонку ушедшему поезду. А еще я знаю анекдот про ручную дрезину, но он неприличный.
Так вот: ты даже сам не понял, что ты сделал. Ты оказался на своем месте в свое время. В мое время. Я-то уже научился поворачивать время под себя. Но как это получилось у тебя, да еще с первого раза? Я не знал. Не знаю и сегодня.
И ты сделал еще одну вещь. Спас меня от…
Назовем это скукой.
Если ты думаешь, что мне некогда скучать, ты ошибаешься. Половина моих театральных проектов отчаянно скучные. Половина оставшихся интересны только мне. И только два-три действительно хороши. Ты не помнишь, но однажды в Питер приезжала с концертом Мадонна. Ты еще зависал в своей Костомукше, Кандалакше или где там? OFIGENNO, – сказала тогда Мадонна в промо-ролике. По-русски, хотя и коряво: друзья-эмигранты научили. Ofigenno, или вроде того. This is Madonna. С тем и вышла на Дворцовую. И я видел ее там. Не самая офигенная вещь из тех, что нужно было успеть до смерти, но всё же.
У нее ведь тоже всё получилось.
В нашем деле главное – никогда не работать с неудачниками. С ними найдется, кому работать, уверяю тебя. У них даже есть своя публика: на каждого садиста найдется свой мазохист. Но работать с ними неинтересно. В сущности, это просто разводка на деньги. И на время заодно.
Да: третья главная штука, и даже самая главная – никогда не думать о времени. Время само позаботится о тебе. В тот раз я хотел сказать тебе что-то подобное. Но не сказал. Ты решил бы, что я учу тебя жизни. А я хотел бы научить тебя совсем другим дисциплинам.
Принципиально другим.
«О. Евгений» не продержался на сцене и недели. Последний клуб, из которого вас выгнали, ты пообещал сжечь, и он даже сгорел через год – но твоей заслуги в этом, кажется, не было. А тогда ты увлекся новым проектом. Звонил мне и рассказывал, как это будет круто. Я сомневался.
Наконец меня пригласили на последний прогон.
В учебном театре на Моховой, как обычно, шел ремонт. Полузабытые запахи штукатурки и масляной краски меня вдохновили. Здесь ничего не изменилось за пятнадцать лет.
Я огляделся, поддернул брюки и зашагал по парадной лестнице, обходя белые меловые лужи. Кто-то выглянул с верхней площадки, присвистнул и бросился по коридору с воплем: «Митька! Митька-а!»
В кармане запел мобильник. Я взял.
– Сергей, привет, – услышал я радостный голос. Мы все никак не могли окончательно перейти на «ты». Так и разговаривали, не забывая об этом.
– Я боялся, что вы не придете, – услышал я дальше. – Мы вас ждем. Только это… не входите сразу, ладно? Там будет дверь, только не трогайте ее, она крашеная, – вы подождите там, и вас пригласят. Это будет типа сюрприз. Не обижаетесь?
– Ты наглец, – сказал я.
Смех и гудки.
У белой деревянной двери я и вправду остановился. Для глупых на стене рядом была прилеплена табличка:
НЕ ВЛЕЗАЙ, УБЬЮ
и нарисован знакомый череп. Я прислушался: за дверями кто-то передвигал мебель. П-продюсер хренов, – выругался я в твой адрес, но тут дверь отворилась.
Я потянул воздух носом: откуда-то запахло жареной картошкой.
– Здравствуйте, – сказала мне стриженая бывшая Ольга. Впрочем, я уже знал, что ее зовут Лизой и что она приехала из Ангарска. Лиза церемонно подала мне руку и дождалась, пока я войду, и я вошел – и увидал сомкнутый занавес, редкие стулья для публики и одно-единственное кресло для меня. А также столик и фляжку «Джонни Уолкера». Это было трогательно.
На столике я заметил самодельную программку, распечатанную на принтере. Название спектакля несло на себе липкий отпечаток творчества Донцовой:
ТОПОР ДЛЯ СТАРУШКИ
проект Мити Меньшикова
Состав & stuff:
Раскольников – Митя Меньшиков
Разумухин – Максим Колесников
Алена Ивановна – Маша Кричевская
Лизавета – Лиза Ермошина
Прочитав это, я в который раз усмехнулся. К чему было переделывать Разумихина в Разумухина, думал я. Впрочем, я знал: рыжий Макс (в прошлом – Рон Уизли) был согласен играть хоть ломовую лошадь, лишь бы стоять на сцене рядом со своим другом. Никого больше в спектакле не ожидалось, ни Мармеладова, ни Порфирия Петровича, ни уж тем паче господина Лужина: вернее всего, режиссер не потрудился дочитать Достоевского даже до середины. К тому же в театре имел место дефицит исполнителей.
Но думать об этом было лень. Прозвенел колокольчик, и занавески расползлись в стороны. На просторной сцене обнаружилось сразу несколько символических предметов: железная общажная кровать с провисшей сеткой, пара колченогих стульев (на одном – томик Достоевского из школьной библиотеки), стол, а на столе – стопка учебников и раскрытый недорогой ноутбук с вертящейся экранной заставкой:
ÜBERMENSСH
За сценой послышались шаги. Это явился главный герой. В руке он держал чугунную сковородку на ручке. На сковородке что-то шкворчало.
Помедлив как бы в нерешительности, Раскольников опустился на скрипучую койку. Поставил сковородку на стул – или на книжку вместо подставки. Вооружился вилкой и некоторое время молча поедал картошку со шкварками, даже не поднимая глаз.
Съев ровно половину, Раскольников остановился.