– Выступление и показание, – объявил он невнятно, с трудом прожевал и проглотил. – Достойные песни на волне Достоевский Эф. Эм.
Где-то за сценой негромко заиграла музыка:
ты еще жива, моя старушка…
Я нахмурился. В это время ступени проскрипели снова, и на сцену вступил рыжий увалень Разумухин.
– Экая морская каюта, – закричал он, входя, – всегда лбом стукаюсь; тоже ведь квартирой называется!
Огласив эту ахинею, он утих и мирно присел на койку. Тогда Раскольников придвинул к нему сковородку с картошкой. Разумухин принялся за еду.
Тянулись минуты. Наконец гость оставил вилку, вздохнул и повернулся к хозяину:
– Вопрос не терпит отлагательств.
Он поднялся и без разрешения присел к столу. Тронул touchpad ноутбука, и заставка пропала. Вместо нее на экране появился портрет старухи-процентщицы. Так могла бы выглядеть Гермиона Грэйнджер на голливудской пенсии. Портрет тоже вращался в трех плоскостях, демонстрируя время от времени чепец на затылке, крысиную косичку и шею в фотошопных бриллиантах.
– Вот это любопытно, – оценил Раскольников.
– По мне ведь как хочешь, – книжным голосом отозвался Разумухин. – Так берешь или нет?
Я только головой покачал. Подумаешь, секрет Полишинеля: наш добрый друг Родион Раскольников был мальчиком по вызову, а его приятель – банальным сутенером. Я потянулся к бутылке, свертел пробку, налил (и краем глаза заметил, как ты взглянул на меня – тоже краем глаза – и тоже улыбнулся).
Дальнейшее запомнилось отдельными картинами. Среди прочих была и такая: Раскольников долго выбирал себе топор, взвешивал в руке один за другим – у одного топорище было длинным и тонким, у другого – толстым, но коротким, третий зачем-то был выкрашен в черный цвет. Я уже начал уставать от этого фарса, когда наконец, заткнув за пояс подходящее орудие, герой отправился на вызов.
Старуха-процентщица напоминала подтянутую во всех местах business-woman, родом из эпохи первоначального накопления (симпатичную Машку-Гермиону удалось изуродовать до неузнаваемости). Алена Ивановна встретила Раскольникова на пороге и впилась в его губы страстным поцелуем; через старухино плечо юный жиголо бросал в публику загадочные взгляды. Теперь за сценой пела старая советская пластинка:
лаванда-а,
гор-рная лаванда…
Под эту мелодию Раскольников овладел старухой прямо на полу. Раскинув тонкие ножки, банкирша в ритме поганого танго изгибалась и постанывала. Когда же над ее головой взлетел символический, но все же немалых размеров топор, старуха завизжала и стала биться в судорогах, по-прежнему сжимая любовника в объятьях. «Вжик, вжик», – скрежетал диск: кто-то неумелый пытался играть на виниле. Наверно, рыжий Рон, подумал я. Кто же еще.
Как вдруг что-то пошло не так. В зале стало весело. С дальних стульев откровенно заржали. Раскрасневшаяся Гермиона сорвала старухин парик и уселась на полу, поправляя лифчик. А ты как ни в чем не бывало хлопал глазами. И даже не пытался скрывать свои оттопыренные штаны, т-твою мать. Ты еще гордо поглядывал на меня, сволочь!
– Ну, хватит, – громко сказал я.
Поднялся и вышел. На выходе заляпался о крашеную дверь.
Мне было и смешно, и противно. Гребаный молокосос, думал я. Льстивая хитрая скотина. Да пропади ты пропадом вместе со своим идиотским театром, талантливый мистер Меньшиков. Ты хочешь работать со мной? Хочешь стать крутым? Так вот что я скажу тебе. Меня еще никто и никогда не разводил втемную. Хотя многие пытались. Еще никогда и никому я не позволял себя использовать. И ты, сука, не станешь первым.
За спиной раздался грохот шагов, размноженный эхом. Ты не сбежал, а рухнул вниз по лестнице, перелетая через три ступеньки. И нагнал меня.
– Прости, – сказал ты мне в ухо. Схватил за рукав и повторил: – Прости пожалуйста.
Зубы у тебя были белые. Я сжал кулак.
– Что. Ты. Этим. Хочешь. Сказать? – спросил я раздельно, очень ясно представляя, как выбиваю тебе зубы – один за другим.
– Прости, – повторил ты.
Мы были одного роста, но я стоял двумя ступеньками выше. Твое лицо пошло красными пятнами. Волосы растрепались. Я втянул носом воздух: от тебя пахло жареной картошкой и еще чем-то острым.
– Я хотел тебе показать… – начал ты жалобно. – Просто хотел доказать, что я могу всё. Чтобы только ты заметил. Понимаешь?
– Чтобы я заметил – что? Твой член в штанах? Ошибся адресом.
– Нет… это случайно… нет. Я хотел, чтобы ты знал: я не боюсь ничего. Хочешь, убью кого скажешь. Хочешь, умру. Мне наплевать на всех. Я хочу, чтоб ты знал.
– Ты переигрываешь, – сказал я.
Одним движением ты перескочил заляпанные краской перила и остался стоять на самом краю пролета. Ты продолжал переигрывать. Здесь было не так уж высоко. Ты это понял, когда я усмехнулся. Но ты упрямо сказал:
– Возьми меня с собой. А то я ведь и повыше поднимусь.
– Слушай, – сказал я тогда. – У тебя родители есть?
– Мама. В Костомукше.
– Она за тебя платит?
– Я на бесплатном.
– Удивительно. Ты совсем не умеешь играть.
– А я и не хочу у них учиться.
– Вот бы это слышал ваш проректор по учебной работе. Прямо сейчас.
– Никто сюда не придет. Здесь ремонт. Мы ключ на охране попросили.
Где-то высоко хлопнула дверь. Я поднял голову: рыжий Макс глядел на нас сверху с недоумением, переходившим в отчаяние. В такой дурацкой ситуации я давно не оказывался – с тех пор, как… ну, в общем, с тех же девятнадцати.
А тебе все было пофигу.
– Макс, – окликнул ты своего друга. – Я не смогу закончить. Я ногу подвернул.
Глупый Рон шмыгнул носом. Отступил, ни говоря ни слова, и скрылся из виду.
И тогда ты просто перелез обратно. И встал рядом.
– Я хочу учиться у тебя, – сказал ты тихо.
Вот дерьмо. Ты и вправду ничего не боялся. И уж точно не боялся моралиста внутри меня. Взрослого. Тридцатишестилетнего.
Я не знал, что ответить. А пока я не знал, ты облизнулся и проговорил, загадочно улыбаясь:
– А еще… Только ты не думай… у нас с Машкой ничего. Ты ей тоже очень понравился. Хочешь, я вас познакомлю? Она совсем… как это… без комплексов… она…
Тут я сказал тебе несколько фраз, которые ты, должно быть, запомнил надолго. Или не запомнил. Скорее нет, чем да. Но мне было все равно. Я послал тебя подальше и ушел, не оглядываясь.
На следующий день я смог наконец заняться делами. Отдал кое-какие распоряжения ребятам в Москве. Съездил в продюсерскую контору. Договорился о гастролях в «Балтийском Доме».
Мы привозили в Питер «Коллекционера» Фаулза. Я не восторгался этой историей. Герой-маньяк был неудачником, а я не люблю работать с неудачниками. Похитить девушку и спрятать в подвале своего дома – подумаешь, невидаль! Каждый второй русский интеллектуал мечтает о том же. Хорошо еще, что у русских интеллектуалов редко бывает свой дом. Одно не вытекает из другого. Два этих факта существуют параллельно.
Правда, название спектакля мне нравилось. Оно было темным. Оно провоцировало. В свое время оно породило тысячи подражаний и в театре, и в жизни. По крайней мере, сегодня о каждой престижной профессии уже написан свой роман, остались только непрестижные, вроде концертных администраторов. Об этом мы болтали с приятелями из продюсерской конторы, глушили кофе и смеялись.
Афиши висели в их офисе на каждой стене.
– Светка будет играть? – поинтересовались мои приятели.
– Нет, – сказал я.
Светка была моей женой. Впрочем, мы старались не надоедать друг другу и уже давно жили свободно. Роли в «Коллекционере» у нее не было. Собственно, на роль жертвы годилась любая студентка второго курса. Такую я и пригласил. Но это была отдельная забавная тема, и моему приятелю рановато было знать об этом.
Потом мы пошли пожрать в ресторан. Мы не так уж часто виделись.
В полседьмого стало понемножку темнеть, и снова полил дождь. Такси – белый «солярис» – ждал меня у выхода. Я назвал адрес и умолк. Город казался до странности серым и унылым. Почему не выкрасить все «солярисы» желтым, думал я. Все как-то веселее.
Минут через сорок мы добрались до скучного спального Купчино, и я вышел под холодный ливень, разом промочив ноги.
– Ч-черт, – сказал я.
Ты сидел под козырьком на крыльце, там, где дверь на черную лестницу, на бетонном парапете. В белых кедах, как в первый раз. Увидав меня, соскочил вниз. И спустился по ступенькам навстречу.
Моралист внутри меня уверенно подбирал слова. Беда в том, что все они были слишком театральны. А я очень не любил казаться неискренним. В таких случаях молчание бывает золотом. Наверно, в этом и был настоящий смысл «качаловской паузы».
– Здравствуй, – сказал я просто.
– У меня украли телефон, – сказал ты. Конечно, соврал.
– С чего ты взял, что я сюда приеду? – спросил я. – Я вообще собирался в Москву. Мог бы поехать прямо в аэропорт.
– А я со своими поругался, – ответил ты невпопад. – Скажи, я правда ничего не умею?
– Врать умеешь.
Ты вытер нос и покачнулся. ОЯ видел, что ты замерз. А еще от тебя пахло пивом. Выпил для смелости.
Интересно, куда ты ходил отливать, подумал я. На лестницу, где мусоропровод? Я бы на твоем месте так и сделал.
Может быть, именно поэтому я послал внутреннего моралиста на хрен. Зато мне в голову пришла одна мысль.
– Играешь в бильярд? – спросил я.
– Ага, – отозвался ты охотно.
– Тогда пошли. Тут рядом.
Невдалеке торговый центр светился неоновой рекламой. Осторожно ступая по лужам, я вспоминал, сколько раз доверял выбор важных решений дурацкому жребию. Получалось, что много. Тебе не нужно было знать об этом… хотя почему бы и нет, подумал я. Почему бы и нет.
И предупредил:
– Играем на желания. Понял?
Пирамидка раскатилась с цирковой элегантностью. Так акробаты рассыпаются по разным углам арены, закончив номер. И рассыпают белозубые улыбки в публику.