— Черт возьми, какой нынче холодный день!
Он удивился, когда стали смеяться. Это матросское выражение было подхвачено им от одного «старого моряка», по имени Джерри, рассказывавшего ему историю, где это выражение употреблялось то и дело. Судя по рассказам о его собственных приключениях, Джерри совершил около двух или трех тысяч путешествий и каждый раз обязательно претерпевал крушение или попадал на какой-нибудь остров, густо населенный кровожадными людоедами. Принимая во внимание эти поразительные приключения, приходилось сделать тот необходимый вывод, что его жарили и съедали и скальпировали раз пятнадцать или двадцать, по крайней мере.
— Оттого он и такой лысый, — объяснял лорд Фонтлерой своей матери. — Когда тебя несколько раз оскальпируют, тогда волосы совсем перестают расти. Вот и у него они не растут больше с того последнего раза, как вождь парромавачикинцев снял с него скальп ножом, сделанным из черепа предводителя вупслемимкисов. Он говорит, что ему никогда не приходилось так плохо, как в этот раз. Он был так испуган, когда вождь замахнулся над ним своим ножом, что волосы встали у него дыбом, и такими торчащими и остались на скальпе; вождь и до сих пор носит этот скальп, очень похожий на головную щетку. Я еще никогда не слыхал о таких страшных приключениях, какие случались с Джерри. Мне бы очень хотелось рассказать о них м-ру Хоббсу!
Иногда, в дурную погоду, когда пассажиры не выходили на верхнюю палубу, оставаясь в кают-кампании, взрослые друзья Кедрика любили заставлять его рассказывать им об этих приключениях Джерри; и когда он усаживался и с воодушевлением передавал эти рассказы, казалось, ни на одном пароходе, переезжающем Атлантику, не было такого популярного путешественника, как лорд Фонтлерой. Он всегда был готов по-своему, по-детски, способствовать общему раз-влечению, и что составляло в нем особую прелесть, это полное несознание им такого значения для других своей юной особы.
— Истории Джерри очень интересуют их, — говорил он своей маме. — Что меня касается, — ты должна извинить меня, Милочка, — иной раз я думаю, что им нельзя было бы вполне поверить, если бы они случились не с самим Джерри; но так как они все случились с Джерри — стало быть, они только очень странны, ты понимаешь; а, может быть, он иногда забывает и немножко ошибается, потому что его несколько раз скальпировали. Понятно, что человек начинает плохо помнить, если с него сняли так много скальпов.
Через одиннадцать дней после того, как он распрощался со своим другом Диком, они приехали в Ливерпуль, и в ночь двенадцатого дня экипаж, повезший его с матерью и с м-ром
Хавишамом со станции, остановился у ворот Каурт-Лоджа. Таково было название дома, назначенного графом для помещения м-сс Эрроль. Вследствие темноты здание нельзя было рассмотреть как следует. Кедрик успел только заметить, что от ворот вела дорога, обсаженная большими развесистыми деревьями и, когда вскоре карета доехала до самого дома, он увидал открытую дверь и хлынувший из нее поток яркого света.
Мэри приехала с ними, чтобы ухаживать за барыней, и добралась сюда раньше их. Выпрыгнув из кареты, Кедрик увидал в обширной, сильно освещенной передней одного или двух слуг и Мэри, стоявшую в дверях.
Лорд Фонтлерой бросился к ней с радостным криком.
— Ты уже приехала, Мэри? — сказал он. — Мэри здесь, Милочка, — и он поцеловал служанку в ее грубую, красную щеку.
— Я очень рада, что ты здесь, Мэри, — тихо сказала ей м-сс Эрроль. — Для меня такое утешение видеть тебя. Теперь мне не так дико будет казаться здесь.
И она протянула ей свою маленькую руку, которую Мэри крепко сжала в знак своего непритворного сочувствия и как бы желая ободрить хозяйку. Она знала, как живо должна была чувствовать молодая мать тяжесть своего нового положения, покинув родину и готовясь отдать своего ребенка.
Английские слуги с любопытством смотрели и на мать и на мальчика. До них дошло уже немало слухов насчет новоприбывших; они знали, как прогневан был старый граф и почему мать должна была жить в этом доме, а ее маленький сын в замке; им было хорошо известно, какое большое наследство ожидало его, и какой суровый, непреклонный и сварливый человек был его дед и что он страдал подагрой.
— Не легко ему будет, бедному мальчонке, — говорили они между собою.
Но они не знали, каков был этот, попавший к ним, маленький лорд; они не могли предвидеть, что выйдет из будущего графа Доринкура.
Он снял с себя пальто, как человек, привыкший обходиться без посторонней помощи, и начал осматриваться кругом. Он глядел на высокую переднюю, на украшавшие ее картины, оленьи рога и другие удивительные вещи. Они казались ему любопытными, потому что ему еще не приходилось видеть чего-нибудь подобного в частных домах.
— Милочка, — сказал он, — это очень хороший дом, не правда ли? Я рад, что ты будешь жить здесь. Это очень большой дом.
Действительно, дом этот был очень велик в сравнении с тем, который они с матерью занимали на одной из глухих улиц Нью-Йорка, и, несмотря на свою величину, смотрел приветливо и уютно. Мэри ввела их по лестнице в обитую ситцем спальню, где топился камин, и, нежась на пушистом ковре перед ним, спала большая, снежно-белая персидская кошка.
— Это вам прислала экономка из замка, — объяснила Мэри. — Она добрая женщина и старалась все для вас приготовить. Сама я видела ее несколько минут; она, говорит, очень любила капитана, сударыня, и горюет о нем. — Пускай, — говорит, — кошка спит здесь на ковре: с нею комната все-таки поуютнее вам покажется. — Она знала капитана Эрроль еще мальчиком. — Красивый же, — говорит, был он мальчик и прекрасный молодой человек, всегда находивший доброе слово для старого и малого. — Он оставил сына, — говорю я ей, — ни дать ни взять такой же, как отец, — любо-дорого посмотреть.
Переодевшись, они спустились вниз, в другую комнату, с низким потолком; здесь стояла тяжелая резная мебель, большие стулья с массивными спинками, прихотливые полки и комоды со странными, затейливыми украшениями. Перед камином вместо ковра лежала большая тигровая шкура, и с каждой стороны стояло по креслу. Важная белая кошка не устояла перед ласками маленького лорда; она последовала за ним вниз и, когда мальчик уселся на тигровой шкуре перед камином, кошка мурлыча расположилась с ним рядом, как бы намереваясь вступить с ним в дружбу. Кедрику это так понравилось, что он положил свою голову рядом с головой кошки и принялся ее гладить, не обращая внимания на то, что говорили между собой его мать и м-р Хавишам.
А разговор их велся тихим голосом. М-сс Эрроль казалась несколько бледною и взволнованной.
— Сегодня ему не следует туда ехать? — спросила она. — Он переночует со мною?
— Да, — отвечал м-р Хавишам так же тихо, — нынче ему уже нечего туда ехать. Сейчас же после обеда я сам поеду в замок и сообщу графу о нашем приезде.
М-сс Эрроль посмотрела на Кедрика. В красивой беззаботной позе лежал он на пестрой шкуре; огонь отражался на его миловидном, раскрасневшемся личике, и волнистые пряди его волос спускались на ковер; пушистая кошка сладко мурлыкала, видимо довольная ласковым поглаживанием маленькой ручки.
М-сс Эрроль слабо улыбнулась.
— Его сиятельство не понимает, чего он лишает меня, — сказала она с оттенком грусти и посмотрела на адвоката. — Не возьмете ли вы на себя, — продолжала она, — сказать ему, что мне бы не хотелось получать от него деньги?
— Деньги! — воскликнул м-р Хавишам. — Вы, конечно, говорите не о доходе, который он намерен предоставить вам?
— Да, — отвечала она совершенно просто, — я думаю, что лучше мне не получать его. Я принуждена согласиться жить в принадлежащем ему доме и благодарю его за это, потому что это позволяет мне быть вблизи моего ребенка; но денег у меня есть несколько своих — для моей скромной жизни их хватит, принимать же от него что-нибудь сверх этого мне не хотелось бы. При таком недружелюбии его ко мне, мне казалось бы, как будто я продала ему Кедрика. Я уступаю его лишь потому, что, любя его, я забываю себя ради его блага и потому, что его покойный отец пожелал бы для него того же самого.
М-р Хавишам потер свой подбородок.
— Это весьма странно, — сказал он. — Граф очень рассердится. Он не поймет этого.
— Я думаю, что он поймет, когда хорошенько обдумает, — возразила она. — Мне в самом деле деньги не нужны, и зачем стала бы я принимать предметы роскоши от человека, который ненавидит меня настолько, что берет от меня моего ребенка — дитя своего собственного сына?
М-р Хавишам оставался несколько минут в раздумьи.
— Я передам ваше поручение, — сказал он потом.
Затем подан был обед, за который они сели все вместе; на стуле рядом с Кедриком поместилась кошка и все время громко мурлыкала.
Когда, поздно вечером, м-р Хавишам явился в замок, то принят был графом немедленно. Он застал его сидящим в роскошном мягком кресле подле камина, причем больная нога его покоилась на особой скамейке. Граф проницательно взглянул на адвоката из-под своих густых, нависших бровей, но м-р Хавишам мог видеть, что, несмотря на его желание придать себе спокойный вид, он был в нервном состоянии и внутренне взволнован.
— Ну, — сказал он, — ну, Хавишам, вы вернулись? Что нового?
— Лорд Фонтлерой и его мать находятся в Каурт-Лодже, — отвечал м-р Хавишам. — Они хорошо перенесли дорогу и находятся в вожделенном здоровье.
Граф издал полу нетерпеливый звук и беспокойно двинул рукою.
— Рад это слышать, — сказал он отрывисто. — Пока хорошо и это. Садитесь поудобнее и налейте себе стакан вина. Еще что?
— Лорд Фонтлерой остается сегодня с матерью. Завтра я привезу его в замок.
Локоть графа покоился на ручке кресла; он поднял руку и заслонил ею глаза.
— Хорошо, — произнес он, — продолжайте. Вы знаете, я просил вас не писать мне об этом деле, и ничего о нем не знаю. Что он за мальчик? Матерью я не интересуюсь; что он за мальчик?
М-р Хавишам отпил немного портвейна и продолжал держать стакан в руке.