Авт.) и ничего не получается. В практической работе с партиями не беседую, потому что боюсь, как бы не искривить политику в Германии. Немецким языком совершенно не владею, потому что мне приходится овладевать русским языком»111.
Так СВАГ ломал судьбы и, не оглядываясь, шел дальше. Советское руководство импровизировало, организуя оккупацию и набирая для этого людей, а затем запускало чуть ли не механизм естественного отбора. Кто сумел выжить и удержаться, тот и молодец. Кто не сумел, придется попрощаться. Образовывать, воспитывать, искать подходящее место для нужного человека времени не было. Да и навыков такой работы тоже. Проще было брать сотрудников по анкетным данным, а потом избавляться от неподходящих, которых начальство приказным порядком само же и направило в оккупированную Германию. Так советская система постоянно вступала в противостояние с людьми, которые должны были решать задачи, ею же декларируемые, отбраковывала не только тех, кто сопротивлялся, ленился, возражал, думал по-иному, но и других, кому сама же определила неправильное место работы, кого вообще не следовало брать в СВАГ, кто на эту работу, мягко говоря, не рвался. Это держало людей в постоянном напряжении и даже доводило до психологических срывов. Выйти из этой кадровой карусели система не могла. Путь, который в таких условиях мог сделать кадровую политику хоть сколько-нибудь эффективной, оставался один – постоянно набирать и отбраковывать новых сотрудников, вести не прекращающуюся чистку, ужесточать надзор и контроль, совершенствовать методы изучения кадров, то есть «следить не только за работой каждого отдельного товарища, но и за его поведением. Следить друг за другом для того, чтобы предупредить тот или иной проступок и тем самым спасти товарища от… откомандирования в Советский Союз»112. И продолжать закручивать гайки едва ли не до срыва резьбы.
Речь о целесообразности, профессионализме или хотя бы о специальной подготовке людей для сложной оккупационной работы шла в последнюю очередь. Сама идея организовать специальные курсы для тех, кто был намечен на работу в Германии и кого по большому счету следовало готовить как специализированную часть дипломатического корпуса, на мгновение мелькнула в голове первого заместителя заведующего Отделом внешних сношений ЦК ВКП(б) Б. Н. Пономарева в разговоре с И. С. Колесниченко лишь в 1948 году. Но дальше прекраснодушных и повисших в воздухе предложений начальника УСВА земли Тюрингия об идеальном сваговце дело не пошло113. А там и история самого СВАГ подошла к концу. Предпринимать что-то для подготовки особенных кадров было уже поздно. Идеальный сваговец так и не появился. Разумные предложения положили под сукно, предпочтя запреты, ограничения, чистки и пропагандистские накачки, интенсивность которых достигла апогея в последний год существования военной администрации.
ЧАСТЬ 2. РУССКИЕ И НЕМЦЫ: КРИЗИСЫ НЕПОНИМАНИЯ
«Руки должны быть чистыми…»
Победная эйфория, как и стресс от поражения, запоминается надолго. Вид поверженного противника, пока еще гремят выстрелы, мало у кого вызывает жалость. Он только оживляет память о войне, смертях друзей и близких, включает глубоко проникший в сознание образ врага, превращает трагические воспоминания в действия, весьма далекие от сочувствия и сострадания. Ненависть слишком сильная эмоция, чтобы ее можно было притушить по приказу вышестоящего начальства или простым усилием воли. И поскольку ожесточенное восприятие вооруженного врага неискоренимо, ненависть при определенных условиях и у определенных личностных типов может распространиться и на гражданское население, которое «разум возмущенный» склонен воспринимать как «трижды проклятых родичей, трижды проклятых фрицев»114.
Острота послевоенных отношений с немцами была осознана советскими военными руководителями не сразу. За несколько дней до капитуляции Германии военный прокурор 1-го Белорусского фронта генерал-майор юстиции Л. И. Яченин оптимистически докладывал маршалу Жукову: «В отношении к немецкому населению со стороны наших военнослужащих, безусловно, достигнут значительный перелом»115, хотя им же приведенные конкретные факты этому утверждению противоречили. Спустя месяц начальник Политуправления 1-го Белорусского фронта генерал-лейтенант С. Ф. Галаджев сдержанно оговорился: «абсолютного перелома» добиться так и не удалось. И добавил: «В частях фронта еще есть такие люди, которые никак не могут смириться с изменением отношения к немцам», в первую очередь это те, чьи семьи «сильно пострадали от зверств немцев и имеют к ним личные счета мести»116. С тех пор и до настоящего времени месть и ненависть к врагу считаются чуть ли не универсальным объяснением тех неприемлемых явлений, которые обычно связывают с сохранением непримиримо-военного отношения к послевоенным немцам.
Однако дело было не только в чувстве мести и «остаточной» ненависти к врагу. Преодоление послевоенных эксцессов в армиях, вышедших из войны, как и борьба с травмирующей мирных жителей послевоенной преступностью, было частью глобального процесса, который переживал весь мир, – человеческие сообщества переключались с операционного кода «война» на операционный код «мир». А «мир» – это и другое понимание ценности человеческой жизни, и иное восприятие недопустимого в человеческих отношениях, и преодоление синдрома «война все спишет». Понятно, что наиболее болезненно этот переход, хотя и очень по-разному, переживали общества, больше всего пострадавшие от войны. В отношениях русских (слова «россияне» в то время еще не придумали) и немцев, помимо взаимной ненависти, присутствовал еще и комплекс превосходства над побежденными фашистами у одних и страх перед «восточными варварами» – у других. Какофония припоминаний и отрицательных эмоций, принесенных победителями в Германию, была отягощена послевоенной эйфорией и вольницей, а для кого-то из «затесавшихся», как говорили в то время, еще и уверенностью в безнаказанности. Эта была лишь очевидная часть сложного социального процесса, к анализу которого мы еще не раз вернемся в нашей книге.
Какое-то очень короткое время представители военного командования и оккупационных властей смотрели на ситуацию через призму сдержанных донесений комендантской службы и политических органов и оставались в счастливой уверенности: апрельская директива об изменении отношения к немцам117 воспринята правильно и подчиненные слышат именно то, что им говорят начальники. Но все предшествующие утверждения о «значительном переломе», пусть и не «абсолютном», были дезавуированы директивой Военного совета ГСОВГ от 30 июня 1945 года. Подписавшие документ Г. К. Жуков и К. Ф. Телегин ни разу не сослались на, казалось бы, главные и достоверные источники информации о поведении войск и отношениях с немцами (доклады, докладные записки, донесения комендатур и политорганов) – слишком приглаженной и смазанной была рисуемая этими документами картина. Зато авторы директивы наполнили ее «немецкими смыслами» и отослали исполнителей к многочисленным жалобам органов немецкого самоуправления, крестьянских общин и отдельных жителей на «произвол, насилия и отдельные факты прямого проявления бандитизма»118. Немцы были услышаны, а военное руководство признало их жалобы легитимным источником информации о беззакониях. Это само по себе резко повысило политический статус «немецких обид».
В директиве утверждалось, что, несмотря на неоднократные и строжайшие требования Военного совета «о самой суровой борьбе с произволом и самовольством», эти требования до сих пор не выполнены, порядок не наведен, а командиры «своей нерешительностью, мягкотелостью, по существу, поощряют преступное поведение своих подчиненных». Главнокомандующий попытался свести к минимуму и взять под контроль контакты военнослужащих с немцами. Под запрет попали отпуска и увольнения. При передислокации командиры или ответственные офицеры должны были обходить жилые дома, где были размещены их части, и опрашивать домохозяек о претензиях «для немедленного разбора на месте». Было приказано обеспечить безопасность населения при полевых работах, усилить патрулирование. Для организации подвижных патрулей на дорогах в полосе армий маршал приказал использовать войска НКВД по охране тыла. Всех отставших и заходивших в немецкие дома, а также одиночек и группы, оказавшиеся вне расположения своих частей без письменного разрешения командира, надлежало задерживать119.
Было ясно, что умиротворяющих цитат товарища Сталина, приказов, передовых статей в «Правде», как и разъяснений политработников явно недостаточно для решения проблемы. Требовалось время и серьезные усилия, чтобы произошли изменения в сознании солдата, четыре года видевшего немца через прицел автомата. Методично и последовательно менять психологические установки – на это у советского командования не было ни времени, ни ресурсов. Нужно было как можно быстрее убедить, а если не помогут убеждения, принудить «своих» к правильному оккупационному поведению. Потому переход к миру сопровождался угрозами, запретами, наказаниями и затянулся в силу сложившихся обстоятельств на довольно долгое время. Именно это «замедление» способствовало первому кризису непонимания внутри самого оккупационного сообщества и вызвало недоверие немцев к оккупационной власти, сомнения в способности «русских» быстро навести порядок и обеспечить безопасность гражданского населения.
Кадровая слабость комендатур в сочетании с неспособностью ряда командиров навести должный порядок в частях были особенно опасны из-за предстоящего перемещения больших масс людей через советскую зону оккупации. В конце июня 1945 года была объявлена демобилизация старших возрастов, начинался вывод нескольких полевых управлений армий и частей в СССР, туда же направлялись походным порядком нескольких сот тысяч репатриантов. Маршал Жуков понимал, что подобные перемещения чреваты неизбежными, плохо контролируемыми контактами с немцами