ыдень, напросившийся в работники, так жестоко насмеялся над ним. Впрочем, вспомнив о серебряном сотейнике, Пахом Авдеич малость повеселел и, позвав злыдня, велел тащить господских кушаний.
– Рано еще, – отказался злыдень. – Господа почивают, завтрак им еще и готовить не начали, не то что обед. Это мужик в полдень ест, а баре чем знатнее, тем обедают позже. Царь, говорят, и вовсе на другой год обедает.
– Тогда вот что, – произнес Пахом Авдеич, полночи обдумывавший новое задание. – Будет тебе такой приказ. У меня в стаде две кобылки ходят неогулянные, а жеребца в деревне нет, одни кобылы да мерины. На конном заводе жеребца просить – в копеечку влетит…
– Хочешь, чтобы я жеребца с конного завода увел? – спросил злыдень. – Это хоть прямо сейчас.
– Нет, – твердо ответил Пахом Авдеич. – На заводе жеребца тотчас хватятся, всю волость на уши поставят. Ты мне его издалека пригони.
– Если жеребец хороший, все равно найдут, а абы какого и угонять не стоит.
– Правильно говоришь. Только ты этого жеребца, когда он моих кобылок огуляет, назад отгонишь. Так что если и найдут его на полпути, то я тут ни при чем. А жеребята породистые мои будут.
– Из соседней волости коня угонять – дело долгое. Мне сейчас идти или сперва на господскую кухню наведаться?
– Сперва на кухню. Да смотри, чтобы свежее было, а то рога пообломаю.
В седьмом часу вечера злыдень объявился у Пахома Авдеича с серебряным блюдом, полным макарон. Блюдо было тем самым, на котором приносилась Палею недоглоданная курица.
– С пылу, с жару! – объявил злыдень, ставя блюдо на лавку. – До столовой не донесли, так что не беспокойся, все свежее. Вермичели с сыром пармезан! Скоромного на обед не готовили: сегодня пяток, господа пост держат.
– Какое же это постное? – удивился Пахом Авдеич, обнюхав блюдо. – Маслом коровьим полито, и сыра вон сколько.
– У господ пост католический, с молоком и яйцами. А если тебе это грешно, то и не ешь.
– Уж как-нибудь!.. Пост не мост, можно и объехать. Старуха, иди вечерять! У тебя пироги с горохом, а у меня, глянь, вертичели с пармезаном на серебряной тарелке. Ты теперя про горох забудь, будем с княжеской кухни питаться. А ты, братец, – повернулся он к злыдню, – о делах не забывай. К завтрашнему утру жду тебя с жеребцом.
К утру жеребец стоял на Пахомовой конюшне. Уж и вправду, хорош был конь! Пахом Авдеич и хотел бы худо сказать, да нечего. Стати соразмерны, грудь широка, бабки тонкие…
– Его поводить надо, а то засечется, – предупредил злыдень. – Я его сюда сорок верст гнал. Ездок не тяжел, да путь не легок.
– Где ж ты его добыл? – снисходительно спросил Пахом Авдеич.
– Ой, и не спрашивай! У цыган увел. Табор нагнал и свел коника. Они его берегли, прятали, шкуру глиняной болтушкой под мышиную масть перекрашивали, гриву спутали колтуном, но я все равно понял, какой конь самолучший, и свел. По дороге выкупал, гриву расчесал. Красавец, да и только!
– У цыган, говоришь, свел?.. – Пахом Авдеич задумался. – Так им можно и не возвращать… Это племя такое – нехристи, сами все как есть конокрады.
– Смотри, Пахом Авдеич. Цыгане народ злопамятный, коня не простят. Впрочем, мое дело предупредить, а решать тебе.
– Бог с ним, – отмахнулся Куваротов. – Время терпит. Сегодня жеребчик пусть отдохнет, вечерком по прохладе подпустим его к кобылам, а завтра, глядишь, дело и сладится. Там уже и решать будем, как дальше быть.
Полчаса Пахом Авдеич водил коня по проулку – сам, никому не доверив. Потом напоил и отправил в стойло, насыпав в кормушку овса. Перед огульным днем жеребца надо кормить, как перед тяжелой работой.
Вечером, отужинав господским обедом, Пахом Авдеич повел жеребца на луг. Но тут грянул на улице колокольчик, и с подлетевшей тройки пал на Пахомову голову исправник Валериан Сергеич. И прежде, бывало, исправник подъезжал с шиком к богатому дому, но разговаривал с Куваротовым ласково, а тут, слова не сказав, припечатал по сусалам чугунным кулаком и ухватил за шиворот.
– Вяжи вора!
Следом хожалые накинулись, что воронье на падаль. Лишь в избе, крепко связанный и при понятых, сообразил Пахом Авдеич, в какую историю влип. Конь оказался заводской, племенной жеребец. Его свели три дня назад, и многотысячную пропажу искала полиция нескольких волостей.
– На цыган грешили, – восклицал Валериан Сергеич, – а он вона где! Верно говорят: от домашнего вора замка нет!
– Я не крал! – взывал Пахом Авдеич.
– Верно, не крал, лишь чужое брал. Я ж тебя с поличным взял, весь мир видел. Если не крал, то откуда у тебя конь?
– Цыгане увели, а я нашел. Грешен: хотел к своим кобылам подпустить, а назавтра вернул бы.
– Экие цыгане полорукие! Коня свели, да потеряли – таких цыган еще поискать.
– Свят крест, правду говорю!
– Я и не сомневаюсь. Коня свели, может, и цыгане, а ты его у них перекупил. Переводчик краденого, вот ты кто!
– Христом-богом!..
– Ты, Пахомка, зря не божись. Грех это. Сейчас узнаем, что у тебя еще в хозяйстве чужого есть. Понятые собрались? Приступайте к досмотру!
Не прошло и пяти минут, как на свет появились три серебряные посудины, последняя так даже с остатками недоеденного паштета из протертого перепелиного мяса.
Тут уже оставалось валяться у исправника в ногах и пенять на злыдня, который все это добро притащил.
– И каков этот злыдень собой?
– Маленький, зеленый, навроде черта!
– Понятно. Как воровать, так «господи, помоги!». А ответ держать – «черт попутал». Нет уж, скупал краденое – значит, в воровстве виновен. Не тот вор, кто ворует, а тот, кто переводит.
– Не переводчик я! Правду говорю! Злыдька, мерзавец, подь сюды! Скажи им, что я прав.
Не видать злыдня, не хочет на людях показываться.
Пахома Авдеича под причитания жены погрузили на тройку, а там доставили в волость и заперли в блоховнике. Только тогда злыдень и объявился.
– Что, хозяин, попал под закон? Я ведь тебя предостерегал: не жадничай, лихва – грех смертный. Но ты духом не падай, на каторге тоже люди живут. К тому же я с тобой. Хочешь, я тебе молока принесу, собакой нанюханного?
– Изыди! – простонал Пахом Авдеич. – Век бы тебя не видеть, поганца!
– Слушаюсь, хозяин, слушаюсь! Больше ты меня не увидишь! Ох, до чего же я рад!
– Стой! – спохватился Пахом. – Сначала вытащи меня отсюда! Вернись, кому говорят!
Но в темном блоховнике уже никого не было.
Озимая рожь родилась на диво, да и мышееденный овес не подкачал. Отбыв страду, Палей с Ваняткой вернулись в почти заброшенный дом. Из первого обмолоченного овса Палей испек хлеб. Горячий каравай положил на чисто выскобленный стол. Отрезал горбушку, благоговейно коснулся исходящего вкусным паром мякиша.
– Ванька, поди сюда! Поешь овсяничка заместо пряничка.
Ванятка, игравший на полу, поднялся на ноги, подошел и начал карабкаться на лавку. Палей подсадил сына, вручил горячий ломоть.
– Вот что я думаю, Ванятка… Не дело нам с тобой бобылями жить. Надо бы тебе мамку. Тогда и у меня руки будут развязаны. Ты небось не слыхал, а в Степанове вдова молодая живет, Липой зовут. Муж у ней в извоз зимой поехал, а его волки заели. Одна осталась с двумя девчонками. Кто ж ее возьмет с таким обозом? А так она и работящая, и ласковая, и собой уродилась… Вот я и думаю: неужто мы, двое мужиков, трех баб не прокормим?
– Покомим! – согласился Ванятка.
– Тогда завтра поедем свататься.
– Поедем! – подхватил Ванятка.
Палей присел на лавку, отломил корочку овсяного хлеба, пожевал, потом произнес:
– Где-то сейчас злыденек гуляет?..
– Привет! – зеленая мордаха высунулась из-под лавки. – Зачем звал?
– Злыдька! Как я рад!
– Ну так чего надо? Чего тебе принесть-то?
– Да вроде как и ничего. Сам видишь, малость поправились мы с Ваней. А чего нет, то сами заработаем или так обойдемся. Просто я тебе спасибо сказать хотел.
Злыдень сморщился.
– Это какой же «бо» меня спасать станет? Мне от этого «бо» не бобо, но все равно неприятно. Мой народ под старыми богами досыта находился, так нам теперь никаких богов не надо: ни старых, ни новых.
– Коли так, – улыбнулся Палей, – то давай чай пить. Вода сейчас закипит, а чай у меня теперь торговый, настоящий кяхтинский, без изъяна.
– Вот это – с радостью! – Злыдень вспрыгнул на стол, придвинул стакан.
Палей заварил чаю, налил себе и гостю, Ванятке плеснул в блюдечко.
– Хорошо у тебя, – протянул злыдень. – А то ведь Пахомка меня ни разу за стол не пригласил.
– У кого много, тому и жаль.
Злыдень, не обжегшись, хлебнул чая, потом спросил:
– Кяхтинский чай, говоришь? Без изъяна?.. И где ты его приобрел?
– В лавке, где же еще.
– Схожу-ка я завтра к вашему лавочнику, погляжу, где он такой кяхтинский чай раскопал…
Чисть
Внешность Виталика Вешлева задалась прямо-таки эстрадная, а вот музыкальный слух отсутствовал по определению, и голос был хриплый и на редкость немелодичный. Впрочем, петь Виталик не любил; лишь растапливая по субботам деревенскую баньку, непременно принимался напевать:
Истопи ты мне баньку по-белому,
Я от белого света отвык.
Угорю я, и мне, угорелому,
Пар горячий развяжет язык…
Язык Виталику развязывало еще до бани, во всяком случае, в плане пения. Что касается голоса, то хриплость в данном случае Виталик полагал достоинством, а отсутствия мотива в своем исполнении попросту не замечал.
Не замечал он и еще одной важной вещи, в которой повинен уже не Виталик Вешлев, а Владимир Высоцкий. Ну как, скажите на милость, можно угореть в бане, истопленной по-белому? Нет, при желании, конечно, можно, но кто на это пойдет, кроме явного самоубийцы?
Баня у Вешлева была старая, срубленная еще позатеми хозяевами. Продавалась она вместе с домом и на цену заметно не влияла. И топилась вовсе не по-белому, а чернее не бывает. Баня по-белому – изобретение новейшего времени, ей и трехсот лет не исполнилось, в отличие от древней каменки, уходящей корнями в каменный век. Только в черной бане и настоящий пар, и опасный угар, и полузабытое, но поныне живое язычество.