Огонь и лаву, скрытые в утробе. —
Клубился дым, стоял несносный смрад,
Как будто в мерзкой городской трущобе. —
Сменили курс: не воздух — сущий яд,
И раскаленных глыб весьма опасен град.
Примерно в три часа метеоритом
Накрыло наш обоз. — Какой удар!
Жалею о сервизе, вдрызг разбитом
(Еще погибли паж и кашевар). —
Царевне обожгло подол — кошмар!
Она визжала: „Ух, головотяпы!“ —
И обещала уйму лютых кар.
Да, не хотел бы ей попасться в лапы…
О ужас! Нетопырь моей коснулся шляпы!
Три двадцать и четырнадцать секунд. —
Большой пожар на западной равнине:
Пылает город. — Битва или бунт? —
Ах, это город Балх! Боюсь, отныне
Конец его богатствам и гордыне… —
Близ нас парит чудовищный грифон!
Удвоил стражу: дам отпор скотине! —
Отставить. Пронесло. Убрался вон.
Летим не без помех, но все же без препон.
Три тридцать. — Отдохнуть велит рассудок.
Пятиминутный сделали привал
На облаке. — Внизу, под звуки дудок
И бубнов, шел пикник, иль карнавал:
Облюбовав обширнейший прогал
Меж древних кедров, буйные оравы
Отплясывали. Кто не танцевал —
Другие находил себе забавы,
А кое-кто и спать ложился прямо в травы.
Убил гуляку, обронив брегет
(Хорошие часы, ей-Богу, жалко!) —
Два золотых тотчас метнул вослед,
В уплату за услуги катафалка. —
По мопсу ханской дочки плачет палка:
Ворчал в ответ на мой игривый свист! —
Царевна, как заправская гадалка,
Тасует карты: назревает вист. —
Сыграли. Говорит, я на руку нечист.
И в шахматной игре свою сноровку
Царевна показала после карт.
Под шахом совершая рокировку,
Вошла в неподражаемый азарт
И зарычала, точно леопард. —
Четыре с чем-то. — Ранняя пичуга
Поет. — Прислуга дремлет у бомбард. —
Царевна спит. — Царю придется туго:
Во сне зовет она возлюбленного Гуго.
Ох! Маховое выпало перо
Из левого крыла! Ужель дряхлею?
Да нет же! Чует, чувствует нутро:
Я полон сил! Ведь я себя лелею
Как цветовод — любимую лилею! —
Примерно пять. Зарей горит восток. —
Примерно в шесть увидели Пантею. —
Велю снижаться за витком виток,
Чтоб нами весь народ полюбоваться мог.
По нисходящей прянули спирали. —
Какие толпы! Сколько суеты! —
Мещане в высь восторженно взирали,
Как солнце увидавшие цветы. —
Велел парить, убавить быстроты. —
Бутоны, первоцветы луговые
Несметно, как осенние листы,
Повсюду сыпались на мостовые. —
И ликовал народ, вытягивая выи.
А дальше, мнилось, лицами зевак
И улицы и площади мостили!
Над каждой кровлей полоскался флаг,
И стягами украсили все шпили:
Старались, не ленились, простофили!..
По городу катился громкий гул,
И чудилось, бушует море, или
Большое стадо буйволов спугнул
Охотник (сей пассаж — народу не в похул).
„Ура невесте царской! Честь и слава!“ —
Разнесся рев. Невеста же в ответ
Раскланялась налево и направо,
Меча пригоршни золотых монет —
Не медяков, как утверждали, нет!
Я не иду к царевне в адвокаты,
Но клевета сия — постыдный бред!
О, сколь неблагодарны скорохваты,
Спешившие ловить цехины и дукаты!
Но все же всяк ревел, как добрый слон:
„Кроханна, славься!“ И под эти клики
Мы низлетели наземь близ колонн
Имперской знаменитой Базилики.
На караул гвардейцы взяли пики,
Вельможи низко поклонились нам
И подняли приветливые лики.
Вступаем во дворец… О стыд и срам!
Какой хаос! Какой нежданный тарарам!
Замест монарха и монаршей свиты
За широко раскрытыми дверьми
Крикливые столпились троглодиты,
С несмысленными схожие зверьми —
Вернее, эльфы, пьяные вельми.
Шваль: судомойки, вице-судомойки,
Лакеи — эту дрянь поди уйми,
Когда у них разгар лихой попойки!
И все до одного трещали, словно сойки.
Потом узрел коронного судью
На четвереньках: полагаю, эля
Несчастный выпил целую бадью;
Градоначальник, ставший жертвой хмеля,
Вовсю бранился, кулаками целя
Соседу в ухо, или же в висок;
Стряпухи же лобзали менестреля.
Кто мог шагать — шагал наискосок,
И от паденья был подчас на волосок.
Поэт придворный вскачь по вестибюлю
Примчал к царевне, оседлав шута,
И проталаму спел, а после — дулю
Явил… И вся лихая сволота
Заржала! В гневе я отверз уста:
„Где государь? Ответствуйте!“ Куда там…
Царевну одолела дурнота.
Я крикнул, дал приказ войти солдатам.
И кинулся царя искать по всем палатам.
И тут новейший царский блюдолиз
Навстречу мне шагнул, давясь от смеха:
Напившийся до положенья риз
Гадатель Плудт…»
Немалая утеха!
Маг не разбил, что скорлупу ореха,
Себе главу! Меж персонажей враз
Возникла бы досадная прореха —
Но летописец утешает нас:
В живых остался маг, меж магами — алмаз.
И, как сановник, облеченный властью,
Плудт повелительно прервал дебош.
· · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · ·
ГиперионОтрывок
Сойдя в глубокий, мглистый, гиблый дол,
Где свежестью не веет поутру,
Где полдней жарких нет, и звезд ночных,
Воссел недвижной глыбой древний Крон,
Безгласнее обставшей тишины;
За лесом лес навис над головой —
За тучей туча, мнилось. Воздух был
Безжизненней, чем в летний зной, когда
Чуть-чуть колеблются метелки трав,
Но палый лист покоится, где пал.
Ручей неслышный мимо тек, журчать
Не смея, ибо скорбный падший бог
Был рядом — и Наяда в камышах
Держала хладный перст у сжатых уст.
В сыром песке следы огромных стоп
Туда лишь и тянулись, где застыл
Седой Титан. И на песке сыром
Покоилась, недвижна, нежива,
Десная длань, утратившая скипетр.
Сомкнувши вежды, к матери-Земле
Поник челом, просил подмоги сын.
Казалось, он уснул навек. И вдруг
Чужая пясть на мощное плечо
Легла; но прежде отдан был поклон
Тому, кто стыл недвижен, глух, незряч.
Се бысть Богиня древних, первых дней;
И рослой амазонке близ нее —
Глядеть бы крохой; карликом глядеть
Ахиллу; Иксиона колесо
Остановила бы она перстом.
Не столь великий лик являет сфинкс,
Возлегший во дворце на пьедестал —
Мемфисский сфинкс, наставник мудрецов.
О! лик Богини мог бы изумлять
Красою, да красу печаль затмила —
Печаль, прекрасней, чем сама Краса.
И чуткий страх в огромных был очах:
Как будто беды шли — за строем строй,
Как будто лишь передовой разъезд
Метнул стрелу, а грозный арьергард
Погибельные громы снаряжал.
Одну прижавши длань к своей груди,
Туда, где сердце смертных бьется — точно
Бессмертной быв, испытывала боль,
Богиня выю Крона обвила
Другой рукой и, стан опять согнув,
Титану в ухо молвила слова —
Трубой органной грянул горний глас —
Печальные слова, что наш язык
Способен так воспроизвесть (о сколь
Бедней он, чем былая молвь богов!):
«О Крон, очнись… Но, бедный, старый Царь —
Зачем? Никак, увы, не ободрю;
Не изреку: „Почто же опочил?“
Ты от небес отторжен, а земля
Низринутых богов не признает,
И славный, многошумный океан
Тебя отверг; и в воздухе седой
И ветхий бог не властелин отнюдь.
И твой же гром, невольник вражьих рук,
Обрушился на прежний твой чертог;
Дотла твоей же молнией сожжет —
Наш мир сожжет! — неловкий супостат.
Безвременье! Мгновенья — точно годы!
Чудовищная правда, что ни миг,
Вспухает, нагнетает нашу скорбь,
Дабы неверье не смогло вздохнуть.
Почий, о Крон, и далее! Вотще
Тревожу твой пустынный тяжкий сон,
И втуне ты бы очи разомкнул!
Почий, а я восплачу, павши ниц».
Июльской ночью заворожены,
Зеленые старейшины лесов —
Маститые дубы, при свете звезд
Недвижно дремлют, спят, не шевелясь —
А ветер лишь единожды плеснет,
И до зари уляжется опять.
И, что случайный ветер, эта речь
Утихла. И Богиня, возрыдав,
Сырую почву тронула челом,
Дабы волос рассыпавшихся шелк
Сокрыл стопы Титану, и согрел.
Луна успела за ночь миновать
Неторопливо все четыре фазы,
А эти двое стыли близ ручья,
Незыблемые, словно валуны —
Безгласный Бог, склонившийся к земле,
Простертая Богиня, вся в слезах —
Покуда Крон, опомнясь, не подъял
Угрюмый взор на чуждый, жуткий край,
На сумрак и печаль окрестных мест —
И не узрел Богиню… Крон отверз
Косневшие уста — и, точно лист