Не имея надобности выходить больше на платформу, Кросби, почти крадучись, пробрался в кеб, куда два услужливых носильщика принесли его багаж. Но во всем этом было мало целительного бальзама для его уязвленной гордости. Отдавая приказание везти его на улицу Маунт, он чувствовал, что погубил себя, сделав шаг в жизни, который вводил его в родство с семейством графа Де Курси. Куда бы он ни посмотрел, нигде не видел утешения.
– Будь проклят этот мальчишка! – сказал он вслух в своем кебе, но хотя звуки этого проклятия относились к Имсу, но в глубине души он проклинал самого себя.
Джонни Имсу позволено было выйти на платформу и там отыскать свой саквояж. Один молодой носильщик подошел к нему и почти дружески сказал:
– Ловко, очень ловко поднесли вы ему в самый последний момент. Но только, сэр, вам бы не следовало вцепляться в него с самого начала. К чему вам было хватать его за лацканы?
Было четверть двенадцатого, но несмотря на это Имс явился на службу аккуратно к двенадцати.
Глава XXXV. Vae victis[6]
В тот день Кросби должен был явиться по двум адресам. По одному, совершенно естественно, – на службу. По другому, что теперь тоже часто становилось совершенно естественным, – на обед в Сент-Джонс-Вуд к леди Эмилии Гейзби. Взглянув в зеркало, он сразу убедился, что не представлялось никакой возможности исполнить ни того, ни другого.
– Ах Боже мой, мистер Кросби, что это у вас? – спросила хозяйка дома, увидев подбитый глаз.
– Видите ли, – отвечал Кросби, – несчастный случай, из-за которого я получил синяк под глазом. Скажите, чем бы лучше всего помочь этому горю?
– Ах Боже! Несчастный случай! – сказала хозяйка, знавшая очень хорошо, что в этом несчастье участвовал кулак другого человека. – Говорят, самое лучшее – это сырое мясо. Но тогда вы должны беспрестанно прикладывать его целое утро.
Что угодно – только не пиявки, которые надолго оставляют следы, и поэтому Кросби провел большую часть утра в прикладывании сырого мяса к подбитому глазу.
Между тем ему необходимо было написать две записки – одну к мистеру Буттервелу в комитет, другую – к своей будущей свояченице. Он сознавал, что безрассудно было бы скрывать свойство постигшей его катастрофы, так как некоторые из сопровождавших ее обстоятельств, по всей вероятности, сделаются известными. Если он скажет, что споткнулся об угольный ящик или каминную решетку, упал и расшиб себе лицо, то многие сочтут это за выдумку и станут доискиваться причин подобной выдумки. Поэтому он составил свои записки из фраз, не обязывавших его излагать подробности. Буттервелу он сказал, что попал в неприятную историю или, вернее, в ссору, из которой вышел со значительным повреждением своей физиономии. Он намеревался явиться на службу на другой день, все равно, будет это прилично или нет, но ради приличия он считал необходимым оставить за собой половину присутственного времени. Леди Эмилии он тоже написал, что с ним приключилось несчастье, сопровождавшееся небольшим ушибом. «Опасного нет ничего, страдает только моя наружность, так что на этот день необходимо остаться дома. В воскресенье я буду у вас непременно. Пусть Гейзби не беспокоится приезжать ко мне, тем более что завтра меня целый день не будет дома».
Гейзби так часто беспокоился приезжать на улицу Маунт, где квартировал Кросби, и на улицу Одли, где находился комитет, в котором служил Кросби, на улицы, расположенные в столь неприятно близком соседстве одна от другой, что Кросби нарочно поместил последние слова, чтобы избавиться от посещения. Отправив записки, Кросби отдал приказание говорить, что его нет дома ни для кого, он боялся, что Гейзби заедет к нему после своих занятий и всецело увезет его в Сент-Джонс-Вуд.
Сырое мясо, компрессы из примочки и холодной воды, прикладываемые к подбитому глазу в течение всей ночи, не в состоянии были вывести этого страшного темно-синего пятна к десяти часам следующего утра.
– Опухоль опала, мистер Кросби, совсем почти опала, – говорила хозяйка дома, дотрагиваясь пальцем до пораженного места, – но синяк так скоро не проходит, уж вы извините. Нельзя ли вам остаться дома еще на денек?
– Да пройдет ли он через день, мистрис Филлипс?
Мистрис Филлипс не решалась дать утвердительного ответа.
– Перед тем как пройти, на нем еще появятся багровые полосы с желтоватым отливом, – отвечала мистрис Филипс. Казалось, что она была жена кулачного бойца: до такой степени хорошо она знала свойство синяков, поставленных под глазом.
– Значит, не пройдет и до завтра, – сказал Кросби, показывая веселость, между тем как в глубине души испытывал страшную муку.
– Пройдет дня через три, да и после того будет заживать постепенно. Пиявки… не знаю, чтобы они приносили когда-нибудь пользу.
Кросби и второй день пробыл дома, но на третий решился во что бы то ни стало отправиться на службу с синими и желтыми пятнами под подбитым глазом. В одной из утренних газет того дня он прочитал описание всего приключения. В ней говорилось, каким образом мистер К., который служит в Генеральном комитете и который в скором времени должен привести к брачному алтарю прекрасную дочь графа Де К., сделался предметом наглого нападения на платформе железной дороги, а вследствие этого должен оставаться безвыходно в своей квартире. Дальше говорилось, что виновный, как полагают, осмелился иметь виды на ту же самую леди и за эту дерзость получил в ответ презрение со стороны каждого члена упомянутого благородного семейства. «Утешительно, однако же, знать, – говорила газета, – что мистер К. вполне отмстил за себя, и так выпорол молодого человека, что тот не в состоянии встать с постели».
Прочитав это, Кросби увидел, что ему необходимо показаться немедленно и объяснить истину хотя бы настолько, насколько общество узнало бы ее без его объяснения. Поэтому на третий день Кросби надел шляпу и перчатки и отправился в комитет, хотя для подбитого глаза и не наступил период багровых полос с желтоватым отливом. Переход по коридору через курьерскую в его кабинет было делом весьма неприятным. Разумеется, все смотрели на него, как, конечно, ему не удалось притвориться, что он на это не обращает внимания.
– Боггс, – сказал Кросби одному из курьеров, – посмотри, не здесь ли мистер Буттервел!
Через несколько минут, как и ожидал Кросби, мистер Буттервел вошел в его кабинет.
– Кажется, дело серьезное, – сказал мистер Буттервел, взглянув на подбитый глаз своего сослуживца. – На вашем месте я бы не вышел.
– Конечно, неприятно, – сказал Кросби. – Но нельзя же все время сидеть дома. Вы знаете, что если человек день-другой не покажется, где нужно, про него сразу придумывают ужасные лживые истории.
– Но ради Бога скажите, как это случилось? В газетах пишут, что вы чуть не убили человека, который сыграл над вами такую шутку.
– Газеты по обыкновению лгут. Я до него не дотронулся.
– Неужели? Ну уж извините, после такого удара по лицу я переломал бы ему все ребра.
– Явились полисмены, и тем дело кончилось. Не позволят же поднимать шум и драку на платформе, ведь это не поле в Солсбери[7]. И притом, кто же знает заранее, что он может или не может сделать?
– Разумеется, это только и можно сказать после того, как сам поколотишь или тебя поколотят. Но что это за человек и что такое говорится в газетах насчет презрения к нему со стороны благородной фамилии?
– Все это вздор и ложь, и больше ничего. Он ни разу не встречал никого из фамилии Де Курси.
– Значит, правда в том, где дело касается другой девушки, не так ли, Кросби? Я ведь знал, что при нынешней помолвке вы находились в каком-то затруднительном положении.
– Не знаю, из-за чего и почему он изображал такого разъяренного зверя. Вы, верно, что-нибудь слышали о моих оллингтонских знакомых?
– О да, слышал.
– Клянусь, как перед Богом, что у меня и в мыслях не было ничего дурного против них.
– Молодой человек тоже был знаком с ними? О, теперь я все понимаю! Он просто хочет занять ваше место. Как видно, он недурно принялся за дело. Что же вы намерены с ним делать?
– Ничего.
– Ничего! Очень странно! Я бы представил его судьям.
– Дело в том, Буттервел, что я обязан пощадить имя той девушки. Я знаю, что поступил весьма дурно.
– Да-да, мне кажется, что очень дурно.
Мистер Буттервел произнес эти слова весьма решительным тоном, как будто он не намерен был допустить ни малейшего извинения в этом поступке и, во всяком случае, скрывать свое мнение. Кросби осуждал себя в деле своей женитьбы и вместе с тем заботился, чтобы другие, услышав от него самого подобное обвинение, сказали бы что-нибудь в его оправдание. Ведь приятелю нетрудно сказать, что подобные интрижки весьма обыкновенны и что в жизни нередко случается поступать неосмотрительно, даже опрометчиво. Он надеялся на такую благосклонность со стороны Фаулера Прата, но тщетно. Буттервел был добрый, снисходительный человек, старался всем угодить и никогда не брал на себя обязанности читать мораль, а все-таки и Буттервел ни слова не сказал в утешение Кросби. Кросби не имел на своей стороне ни одного человека, который бы смотрел сквозь пальцы на его проступок, считал бы это не проступком, но безрассудным увлечением. На стороне Кросби не было никого, кроме членов семейства Де Курси, которые совершенно овладели им и, как говорится, проглотили его живьем.
– Теперь этого дела не поправить, – сказал Кросби. – Что касается человека, который совершил на меня такое жестокое нападение, то он знает, что за ее юбками его никто не тронет. Я решительно ничего не могу сделать без того, чтобы не упоминать ее имени.
– Да, я понимаю, – сказал Буттервел. – Неприятно, весьма неприятно. Не знаю, могу ли я что-нибудь сделать для вас. Будете вы сегодня в совете?
– Непременно, – отвечал Кросби, становясь более и более печальным.
Его острый слух говорил ему, что он потерял к себе всякое уважение Буттервела, по крайней мере на некоторое время. Буттервел хоть и занимал высшую должность, но по привычке всегда обходился с Кросби как с человеком, которого следует уважать. Кросби пользовался и умел пользоваться, как в комитете, так и в обществе, почето