Пожар распространялся со всё большей стремительностью, катился неотвратимой огненной лавиной. Удушливый смолистый дым густыми, взвихрёнными клубами взмётывался к побагровевшим от зарева тучам, растекался чёрно-бурыми потоками между деревьями, над мхами и травами.
Рассыпая мириады искр, высоко над тайгой летели головни, увлекаемые ураганным ветром. Не успевшие вовремя улететь птицы опаливали в раскалённом, клокочущем воздухе крылья и падали в огненную крутоверть.
А дождя всё не было и не было…
— Скорее, скорее, скорее! — шептал Ермолай, прижавшись к шее четвероногого друга, всецело доверившись его инстинкту. Оглянулся на миг: «А где же Николай? Неужели в дыму и огне его Алмаз свернул на другую тропу?»
Ермолай не заметил, как Ездовый с разлёту спрыгнул в речку; понял это, лишь очутившись в воде. Придерживаясь за луку, спрыгнул с седла, окунулся с головой.
В речке кишмя кишели звери: олени и медведи, лисы и зайцы, росомахи и бурундуки. На загривке медведя пристроились летяги, на рогах лося — белки. Всех помирила и уравняла общая страшная беда. Звери плыли, отфыркиваясь, подминали в тесноте друг друга, тонули, увлекаемые быстрым течением.
— Спа-а-си-и-те! — послышался вдруг отчаянный человеческий вопль.
Кто это зовёт? Не Ивлев ли?
— Спа-а-си-и-те! — снова донеслось сквозь рёв пожарища со стороны горящего берега.
И Ермолай повернул коня обратно.
В речку с шипением плюхались горящие головешки; обрушилась с всплеском полыхающая сосна. Пожар подступил к самому урезу. В дыму, в чаду, в огневом разгуле Ермолай не сразу рассмотрел две головы, торчащие из воды, позолоченной пламенем. Парень и мальчонка! Как они тут очутились?..
Вытаращив от ужаса глаза, держа на закорках потерявшего сознание мальчика лет десяти-одиннадцати, парень едва ли слышал, что им прокричал невысокий пограничник в тлеющей гимнастёрке, с опалёнными бровями..
Ермолай подхватил обоих, подсадил на спину вздрагивающего, храпящего Ездового.
Речка была не так уж широка — сажен десять, и пожар легко переметнулся на противоположный левый берег. Попадать из огня да в полымя — равносильно смерти, и Ермолай направил коня вниз по течению, благо речка и не глубока! Он то и дело окатывал и спасённых и Ездового пригоршнями воды. Только бы не задохнуться в дыму, только бы не угодить под падающие, горящие деревья… «Где же Николай?»
И тут наконец-то туча смилостивилась над тайгой и обрушилась на неё тугим, стойким ливнем. К едкому дыму прибавились клубы пара, но пар этот не был страшен — пар помогал дождю тушить пламя…
Когда ливень одолел пожар, Ермолай, Ездовый и спасённые парень и мальчуган лежали на крохотном островке, посреди вздувшейся речки.
— Господь с тобой, не реви! — успокаивал парень всхлипывающего мальчонку.
— Откуда вы, паря? — спросил Ермолай, едва шевеля распухшими от ожогов губами. И снова подумал: «Где же Ивлев?»
— Из Максимовки. По грибы ходили… Братаны мы…
Из Максимовки? Слыхал Ермолай про такую деревню. Вёрст тридцать с гаком отсюда до Максимовки. Хотел было спросить, каким же путём их, бедолаг, занесло по грибы в такую даль, да ещё в запретную пограничную зону, но раздумал. На заставе всё выяснится: так или иначе, а он обязан будет задержать парня с мальчишкой, нарушивших пограничный режим.
— Утром потолкуем, отдыхайте…
«Может и Николай обнаружиться». Ермолай скинул из-за спины автомат, прижался к коню, погладил его влажную морду, прошептал:
— Спасибо тебе, Ездовый, погибли бы мы без тебя. Ездовый тихонько заржал, ткнулся в щёку тёплым, бархатистым храпом…
Проснулся Ермолай от рассветной свежести. Ездовый лежал недвижимо — боялся потревожить пригревшегося под его боком хозяина. В нос шибануло резким запахом сырой гари. Ливневая вода в речке спала, островок заметно увеличился в размерах.
Как себя чувствуют спасённые?
— Паря, живы вы там?
Никто не ответил. Ермолай приподнялся, огляделся вокруг и не поверил своим глазам: парня с мальчонкой и след простыл.
Куда же они подевались? Ермолай вскочил; тотчас, как по команде, поднялся и Ездовый.
Не сразу бы узнали Малыша и его коня пограничники заставы, доведись им сейчас увидеть их. Лицо у Ермолая распухло, покрылось волдырями; брови и ресницы спалены; растрескавшиеся губы кровоточат. В ссадинах, ожогах почерневшие кисти рук. Продымлённые гимнастёрка и брюки во многих местах прожжены; левого погона нет, правый наполовину обуглился. Яловые сапоги — уезжая из отряда, он начистил их до зеркального блеска — порыжели, пожухли. И Ездовый из гнедого превратился в чёрно-рыжего; грива и хвост полуобгорели; спина, бока, шея и грудь в багровых ожогах. Да и всё вокруг неузнаваемо изменилось — вместо зелёной, вчера ещё полной жизни тайги по обоим берегам реки, насколько хватал глаз, торчали чёрные, обугленные стволы. Чёрной стала и сама земля. И речная вода превратилась из прозрачной в тёмно-бурую.
Ермолай снова и снова осматривал помертвевшие берега, кричал:
— Эге-гей! Где вы?..
Сгоревшая тайга отвечала хмурым молчанием. Даже эхо исчезло, будто вчерашний пожар сжёг и эхо. Как же так всё получилось? Где же Николай? Когда и куда ушли парень с мальчишкой? Почему они не разбудили его? Неужели они удрали, скрылись?
— Эге-гей! Где вы там? Выходите!
Цел ли автомат? Нет автомата! Тщетно обшарил Ермолай весь небольшой островок — автомат исчез. Отчётливо помнил, как снимал его вчера, положил вот сюда под руку, вот на это самое место. Стащил, украл подлый парень! Зачем он ему понадобился?
Первым помыслом было броситься вдогонку за беглецами. Но где их искать: на левом или на правом берегу, вверх или вниз по течению? Опять взялся дождь, и яснее ясного — никаких следов среди головешек и гари не найдёшь.
А автомат, принадлежавший раньше герою-пограничнику Карпову, пропал! Нет, не пропал, а попал в руки врага. Теперь и сомневаться нечего: спасённый вчера вечером парень — враг. «Подлый хитрец — мальчишку с собой таскал для отвода глаз! А я развесил уши, разжалобился, поверил, что они грибы искали».
Ермолая трясло, голова и тело в жару, зубы отбивали частую дробь. Гроза, лесной пожар во всём виноваты. Глупости, чепуха! При чём тут пожар? Разве на войне солдаты не оказывались во сто крат в более опасном положении? И разве может, разве имеет право пограничник, в какие бы сложные и трудные обстоятельства он ни попал, забывать о том, что он всегда обязан быть бдительным? Ни за что бы не уснули Коля Ивлев, старшина Петеков и Александр Николаевич Яковлев, окажись они на месте Ермолая. Не уснул бы и Карпов. Ни один бы солдат заставы не уснул, даже повар Сысоев. Ни один…
Вот где, на боевом посту, а не на шахматном турнире, он, Ермолай, подвёл свою заставу. Мало того, что сам навсегда опозорился, — на весь отряд, на весь пограничный округ бросил пятно. И на отца с матерью, и на всю Ивановку. Ничем теперь не искупить вину!
С трудом Ермолай взобрался в седло, склонился к уху Ездового:
— Поехали, дружок… Что ж ты-то меня не разбудил?..
Сторожко нащупывая копытами дно, Ездовый начал спускаться с островка в речку. Покачиваясь в седле, Ермолай как сквозь сон вспомнил, что не спросил даже имени парня. И в лицо его не угадает, если бы и довелось снова чудом встретиться. Запомнились только вытаращенные от страха глаза в отблеске пожара. Больше ничего… Как так — ничего? Ермолай встряхнулся, передёрнув от озноба плечами. Парень сказал, что они с братом забрели сюда из Максимовки. Значит, в Максимовке и надо искать их след. И как это сразу не пришло в голову! Тут же вспомнилось, что в Максимовке, как и в некоторых других таёжных деревнях и посёлках, имеются сектанты-староверы. По наущению богатеев проповедников они долгое время не желали признавать колхозы и убегали от коллективизации на север и даже за границу.
Если бы всё это рассказывали не отец и не учитель Фёдор Ильич, то трудно было бы поверить, что и поныне существуют такие тёмные, несознательные люди, заражённые религиозными предрассудками; что они не пускают своих детей в школу, не читают газет и никаких книг, кроме «Священного писания», не слушают радио, не смотрят кино, будто бы всё это — сатанинское дело и великий грех…
Уж не сектантский ли сын удравший парень? (Неспроста он увещевал именем бога плачущего братишку!) Не задумал ли и он тайком пробраться за границу? А может, и насчёт Максимовки парень набрехал, и они с мальчонкой вовсе не братья? Думай не думай, гадай не гадай, а толку мало— всё равно теперь уж ничего не узнаешь…
Ездовый не торопясь переступал по воде — всего-то по грудь ему тут речка. Он сам, без понуканий, обходил свалившиеся с берега обгорелые деревья, искал твёрдое дно. Не ослышался ли Ермолай, будто что-то звякнуло под конской подковой?
— Стой, дружок!
Ездовому — по грудь, а его хозяину — по горло. Даже на цыпочки пришлось встать, чтобы не окунуться с головой. Вода показалась такой холоднющей, что защемило сердце и перехватило дыхание. Перетерпев, Ермолай пошарил ногой по дну. Приклёпанная к носку подошвы подковка скребнула обо что-то металлическое, длинное. «Неужели?» Ермолай нырнул и нащупал рукой автомат. Да, автомат! Схватив его, вынырнул, взобрался в седло, отыскал на казённой части номер. Его автомат!
Значит, парень стащил его, чтобы обезоружить пограничника, а потом почему-то утопил. Побоялся, наверное, чтобы не задержали с оружием. Возможно, этот парень вовсе никакой и не враг, просто перепугался, что и впрямь случайно забрёл в пограничную зону, потому и удрал. А раз так… Стоит ли рассказывать обо всём происшедшем на заставе? Никто ведь никогда ничего не узнает, если не расскажешь об этом сам. Не найдись автомат, тогда хочешь не хочешь давай объяснения. А теперь…
Что это за околесицу он несёт? Подсказывает сам себе, как обмануть капитана Яковлева и всю заставу? Допустим, никто никогда не узнает, что Серов уснул на посту, проворонил нарушителя пограничного режима. Но от себя-то самого, от своей совести не спрятаться, совесть-то ведь свою не обманешь! «Правду соблюдай во всём!» — наказывал отец, а он, Ермолай, посмел подумать такое…