чаешь? Получай!» Размахнулась и ударила меня по уху. Никто никогда в жизни раньше меня не бил. Я так удивилась, что даже не испугалась.
В детприемнике я провела два месяца. Все два месяца нас не выпускали на улицу, и свежим воздухом я не дышала. Я часто подходила к окну. Из окна я видела, как конвой ведет по улице женщин на работу. Я кричала: «Мама, мама, я здесь, ты смотри меня в окно!» После обеда был тихий час, и каждый тихий час я плакала. Все уже знали заранее, что я буду плакать. И как только приходило время ложиться в кровать, воспитатели говорили: «Если только заревешь, мы тебя уведем голышом в подвал, будешь спать там!» Я тогда плакала тихо, в подушку. Мне было все время страшно и все время хотелось спрятаться. Кровать была для меня единственным спасением — я знала, что там я буду одна, что меня там никто не тронет.
В детприемнике я начала сочинять сказки. Я придумывала очень много сказок — каждый день новую. Однажды я придумала историю, как голодный король собирал крошки со стола. — «Как же король может быть голодным? Что ты, дура, не знаешь? Короли не бывает голодные! Это ты бываешь, а они не бывают!», — сказали мне старшие ребята. Это было для меня открытием.
А через два месяца нас повезли на поезде. Когда поезд шел по пригородам, я смотрела в окно: «Куда меня увозят? До свидания, Нижний Тагил! Что будет дальше? Где мне найти маму? Ты меня никогда не найдешь, мама!»
4
Из Нижнего Тагила мы доехали до Алапаевска, там сделали пересадку, и по узкоколейной железной дороге небольшой поезд повез нас на Новошайтанку.
Новошайтанка раньше была селом золотоискателей. Золото в этих краях уже давно перестали искать, но названия в селе остались прежние: «Купеческий дом», «Поповский дом», «дом Золотой Россыпи». В 1941 году сюда свозили детей. Корпуса детского дома были разбросаны в радиусе трех с половиной километров, в каждом жило по сорок-пятьдесят человек, всего в Новошайтанке было 800 детей. Кухня была общая, оттуда по корпусам развозили пищу. Развозили сначала на лошадях, потом на быках. Школа была далеко, надо было идти к ней через всю деревню, через реку.
Нас, нижнетагильских, прежде всего поместили в изолятор. Через несколько дней после приезда нас осматривала врачебная комиссия, которая должна была определить наш возраст. Многие были безвозрастные. Я тоже. Мои документы куда-то пропали. Кое-кто даже не имел имен. Врачи в белых халатах сидели за длинным столом, я вышла перед ними. — «Фамилию свою знаешь?» — «Вознесенская» — «Молодец! Ну, а имя у тебя какое-нибудь есть?» — «Анастасия». — «Настя, значит». — «Нет, мне мама всегда говорила, что я Анастасия!» — «Ну хорошо, Анастасия. А папу твоего как звали?» Я молчала. — «Ты будешь Анастасия Артуровна Вознесенская. Ладно?» Я кивнула. Главврачу нравились красивые имена, он раздавал их направо и налево, и у нас в Новошайтанке было потом полным-полно Рубенов, Артуров, Элиз и Мариан. Мне мое новое имя-отчество даже понравилось. Так звучно звучит. — «А день рождения у тебя когда?» — «Не знаю». У тех, кто не знал, медицинская комиссия определяла возраст по рукам и росту. По рукам он у меня выходил один, а по росту другой — я очень маленькая была. — «Ну, он будет у тебя 15 августа 1933 года. Запоминай! А корпус твой будет — двенадцатый. Это вон там, напротив. Одевайся и иди!»
По протоптанной в снегу тропинке, с узлом в руках, я подошла к бревенчатому дому с маленькими окошками, толкнула двумя руками тяжелую дверь и попала в большую комнату, где на вбитых в бревна гвоздях висели тулупы, пальтишки и стояли валенки и галоши. Это была передняя. Нижний этаж был разделен на две половины — в одной столовая, в другой рабочая комната. В рабочей комнате длинный стол, скамейки. В столовую заходить без разрешения было нельзя. Когда я пришла, все сидели за столом в рабочей комнате. В торце стола, привалясь спиной к стене, в вялой скучающей позе сидел бледный парень с грязными рыжими волосами и грыз ногти. — «Ну-ка ты, поди сюда!» Я подошла. — «Новенькая?» Я кивнула. Он лениво протянул руку, взял у меня мой узел и вытряхнул его содержимое на пол перед собой. Тонкой деревянной палочкой с заточенным концом, выскользнувшей ему в ладонь из широкого рукава красной, навыпуск, рубахи он пошевелил мои туфли, отодвинул платья и выудил перетянутую резинкой стопку фотокарточек. Он стал смотреть их. — «Мама твоя?» — «Да». — «Ну, собирай свои манатки», — сказал он, встал, прошел к печке все той же ленивой, развинченной походкой, отодвинул заслонку и бросил всю стопку в огонь. Я заплакала. Все молча и настороженно смотрели на меня. Я видела, как горят фотокарточки, на которых была мама, и наш московский дом на Ордынке, и маленькая я с большой куклой. Эти фотокарточки мы взяли с собой из Москвы, когда уезжали в Нижний Тагил. На виду у всех, под несочувственными взглядами, плач мой быстро замер и превратился в сухие всхлипы, дергавшие мне грудь и горло. Здесь нельзя было плакать.
Парень, сжегший мои фотокарточки, был Васька Кот, атаман. В каждом корпусе был свой атаман. Кто это такой, для меня долго оставалось неясным, но я знала, что это почему-то самый главный человек. Ему все должны подносить все, что он хочет, кланяться ему, уступать лучшую постель. Он же, вместе с другими старшими ребятами, издевался над маленькими и слабыми. В нашем корпусе жили брат и сестра — Володя и Шура. Они были из Баку. У них были хорошие голосишки, и часто они пели вместе:
До свидания, мама, не горюй, не грусти
Пожелай нам доброго пути.
Шура хромала, одна нога у нее была короче другой. Из-за этого Васька Кот и его помощники все время били и обзывали ее. Но пробыл Васька Кот атаманом недолго — месяца три. Чем-то он не угодил еще более крупным атаманами, и его свергли. Его били на моих глазах насколько человек. Это было в марте. Когда его выбросили из дома на снег, весь снег кругом был в крови. Он потерял сознание, а когда очнулся, убежал. Больше он у нас не появлялся.
5
По утрам все старшие уходили в школу, а я оставалась с малышами, будущими первоклашками. В школу я должна была пойти на будущий год. С малышами я сошлась. Кроватей не хватало, и меня положили вместе с Шурой, сестрой Володи. Она немножко командовала мной — могла себе позволить. Она знала, что если я отвечу ей, то она быстро позовет брата, и он нахлопает меня. А у меня никого не было. Я очень завидовала им. Дружила я и с Машей Ивановой. Она была чувашка. Мать ее умерла, брат был в армии, а отец в трудармии. Поэтому она оказалась в детском доме. У нее было бельмо на глазу, и ее обижали за это. Она знала много песен и пела так красиво, что я забывали наши беды. Меня она всегда просила подпевать. Но особенно я подружилась с девочкой Дашей Богдановой, которая в первый же день сама подошла ко мне и повела по дому, показывать, что где. — «Ты не плачь», — сказала она, глядя на меня своими серыми спокойными глазами. «Мы все привыкли, и ты привыкнешь!» Она была верующая, из крестьянской семьи. Однажды зимой разразилась гроза. Над деревней гремело. И Даша в ночной рубашке бегала и крестила углы, окна и двери, чтобы Сатана не вошел в дом. Все малыши притихли. Даша говорила какие-то слова, что-то бормотала. Мы спрашивали ее: «Никто не придет теперь?» — «Никто не придет! Дверь перекрестила!» И мы верили ей. От нее я впервые услышала о Боге.
В один из первых моих дней в детдоме Даша повела меня показывать церковь. Церковь в деревне была красивейшая, белая, с тремя изящными маленькими куполами. Когда-то ее на свои деньги построили золотоискатели. В ней оставались иконы. Двери ее были закрыты большим проржавевшим брусом. Когда мы с девочками проходили мимо, то всегда радовались: так красиво был разрисован вход со стороны двора. Даша говорила, что там святые угодники, и Мария, и Христос. Она научила меня, что когда проходишь мимо, надо перекреститься, но так, чтобы никто не видел. И еще три раза плюнуть туда-сюда, чтобы Сатана не привязался. Сатана — это были все воспитатели. Но особенно — воспитатель нашей группы, Александра Ивановна Федорахина.
Я не знала, как буду жить в детском доме, среди чужих людей. По ночам я опять плакала по маме, но так, чтобы никто не слышал: услышит Васька Кот или кто-нибудь из больших ребят — прибьют. Мне было жалко сожженных фотокарточек, и вспоминалась кукла, которую мне не дали с собой, и было так одиноко, так тоскливо! Многие ребята вокруг меня открыто говорили, что убегут из детдома. Убежать было просто. Утром привозили хлеб на целый день. Его складывали в шкафчик, под замок. Мальчишки отвертывали замок, забирали хлеб — и бежали. Бежали все, кто мог, большие и маленькие, не только мальчики, но и девочки. Была девочка по прозвищу Наташка-бой, она убегала пять раз. Все ребята были стреляные, они знали, куда бежать, как бежать и зачем бежать. А я понятия не имела — куда? У меня не было, куда бежать. Я должна была оставаться в Новошайтанке, в детском доме, вырасти и найти маму. «Помни, мы должны найти друг друга!»
Мне нужно было выжить. Это велела мне мама. Выжить и найти ее. Сделать все, чтобы не пропасть в этом мире. А как? Во мне не было ни особенной силы, ни особенной хитрости — качеств, которые позволяли ребятам завоевывать место под солнцем. Я, чтобы выжить, должна была уметь всем понравиться. Я должна была хорошо учиться, хорошо работать, быть вежливой и веселой — чтобы развлекать. Быть веселой я умела. Я могла петь и плясать, разыгрывать сценки, могла вечерами рассказывать сказки и пересказывать книги. Все очень скоро уже знали это. «Спросите Настю… Она в любую группу пойдет и что хочешь расскажет!»
6
Нашей воспитательницей была Александра Ивановна Федорахина. Она же преподавала в школе русский язык. Это была высокая худая женщина с грубым желтоватым лицом и черными волосами, падавшими на плечи. Первое, чем она гордилась в жизни — это то, что она коммунистка. Она часто говорила нам: «У нас, коммунистов…», «Мы, коммунисты…», а если кто-то грубо или глупо отвечал ей, она возмущалась: «Как ты смеешь мне, коммунисту, такое говорить?» Меня она не любила. Я всегда говорила ей неприятные вещи. А началась наша долголетняя война с такой истории.