Мы все уже мечтали о том, что будем делать, когда выйдем из детдома. Весенними вечерами мы сидели с девочками у дома и говорили о том, кто как будет жить. Шура Головкина сказала, что первое, что она сделает, выйдя из детдома — это купит пачку папирос. И будет курить. — «Что-о?», — вырвалось у меня. «Ты будешь курить?» — «Да». Она очень любит запах дыма. Ей страшно нравятся мужчины, которые пахнут папиросами. Она сказала об этом легко и просто, а для меня ее слова были потрясением. Она любит запах дыма. Как связать эти слова — «любит» и «запах дыма»? Я не понимала. Кто-то стал говорить, что будет хорошо одеваться. Все строили планы. Я подумала: «Что же я-то делать буду?» — и вмешалась в разговор: «Я ни-ког-да курить не буду! Папиросу в рот не возьму!» — «Чего ты так?» — «И еще я никогда ругаться не буду! Ни одного плохого слова не скажу!» — «Ха-ха-ха! Ну, скажи…!» — «Нет, не скажу! И еще: у меня будет шесть детей!» Я сказала именно «у меня будет», а не «я рожу» — понятия родов у меня тогда еще не было. — «Ка-а-к? Шесть детей? Зачем тебе так много? Почему?», — полетели вопросы. — «Да! И тогда никто из них никогда не останется один!» Но девочки меня все равно не поняли: «Зачем же шесть? Хватит и двух! Два тоже не один! А от кого они у тебя будут? От Рудки Смелова?» Все начали смеяться. Только Даша Богданова не смеялась, а посмотрела на меня своими серыми грустными глазами, и я поняла, что у нее тоже есть мечта, но только она никому не скажет об этом.
11
В седьмом классе я сдала все экзамены на пятерки, только по «Конституции» получила «четыре». Когда меня спросили: «Сколько партий в стране?», я ответила: «Две!» — «А вторая какая?» — «Церковь!» Преподавательница чуть не упала со стула. — «Замолчи!» Она все-таки поставила мне «четыре». Как раз в этот момент зашел ассистент. — «Можете идти!» (в седьмом классе к нам уже обращались на «Вы»). Я ушла. Потом, после экзамена, она вызвала меня в пустой класс. Ее трясло. — «Ты что? Ты меня в тюрьму посадить хочешь?» — «Я — вас в тюрьму?» — «Кто тебе сказал, что у нас две партии?» — «А народ-то верует!», — вдохновилась я. «И в Конституцию верует, и в Библию верует! И в Сталина верует, и в Христа верует! Как же неправильно?» — «Замолчи! Такого нету! Это темные люди веруют!» — «Ага, ну тогда все понятно. Раз они темные. А чего ж вы мне это не объяснили раньше?» Я видела, что в деревенских домах, куда меня приглашали в гости, висели портреты Сталина и иконы — и думала так, как думала.
Школа решила лучших учеников из детдома оставить учиться до десятого класса. Поэтому свидетельство за седьмой класс мне не выдали. После экзаменов был большой праздник, я впервые танцевала с Рудкой Смеловым, и он пригласил меня этой ночью пойти кататься на лодке. Я побоялась пойти. Зато я каталась с ним на велосипеде — это на людях, не так страшно. До утра все наши ходили по деревне с песнями. Они уходили, а я оставалась учиться дальше. И я строила планы.
Сначала я решила, что буду учителем. Мне в детском доме, уже в шестом классе, доверяли целую группу. Назначали: «Вознесенская — заместитель воспитателя». А однажды мне доверили быть воспитателем в Поповском доме, где жили мальчишки третьих классов. Это было летом. Я поднимала их утром, строем водила в столовую, строем на поле, вечерами укладывала их спать и перед сном рассказывала им о Пинкертоне. Но потом у меня появилась другая мечта: стать врачом. Тогда во всех газетах писали о борьбе Индии за независимость. Англичане отпускали ее, и она становилась республикой, и люди из разных стран мира ехали в Индию помогать. В журналах я не пропускала ни одного рассказа об индийских девушках и советских врачах, вылечивающих их от страшных болезней. Я решила: стану врачом и тоже поеду в Индию. С этой мыслью я легла спать на рассвете той ночи, когда Рудка Смелов катал меня на велосипеде и шептал мне в ухо нежные слова — а утром меня вызывает к себе Александра Ивановна Федорахина. — «Ты должна немедленно пойти в школу и потребовать у них свидетельство!» — «Почему?» — «А вот почему!» Она вынула из стола бумагу и прочла мне указ, в котором говорилось, что дети заключенных не имеют права учиться в школе после седьмого класса. Они должны идти в ремесленные училища. «Но так как ты очень хорошо закончила школу, мы тебя в ремесленное не отправим, а отправим а педучилище». — «А я бы хотела закончить десять классов и пойти на врача» — «Ну мало ли чего бы ты хотела! Ты должна благодарна быть, что мы тебя здесь держали! Иди за свидетельством!» Она написала завучу школы записку, запечатала ее в конверт и дала мне. Завуч школы распечатала конверт и стала читать. Я стояла перед ней. — «Так!», — она подняла глаза и посмотрела на меня. «Вот, значит, ты какая!» — «О чем вы? Какая?» — «И ты еще имеешь наглость спрашивать! Вот тебе твое свидетельство — и убирайся!» Она бросила мне свидетельство через стол, я подобрала его, пришла домой, села у окна и заплакала. «Что с тобой?» Но я не стала ничего объяснять, а только сказала, что в десятом классе я учиться не буду.
12
В педучилище я сдала экзамены на «отлично» и прошла по конкурсу. Конкурс был большой — нас свозили туда из всех детских домов. Набрали сто сорок восемь человек, мальчиков из них только пятнадцать. После экзаменов все собрались в педучилище, перед листом, на котором написано, кто прошел, а кто нет. Вдруг кто-то говорит: «Вознесенская — вот эта давала! Так геометрию шпарила!» — «Кто такая? Кто такая?» Я немного смутилась в ожидании всеобщих похвал. Вдруг одна девочка говорит: «Я Вознесенская!» — «Как? Ты так хорошо знаешь геометрию?» Мне стало любопытно, чем все это кончится — и во мне вспыхнула надежда, что она не врет, что она моя дальняя родственница. Я подошла: «А как тебя зовут?» Она наморщила лоб, но не могла вспомнить. Она помнила только фамилию. — «Как меня зовут? Аня меня зовут!» — «Так ты из Москвы?» — «Почему с Москвы? С Украины!» — «Ты же Вознесенская, а Вознесенская из Москвы!» — «Нет! Кто тебе сказал?» Я отвела ее в сторону. «Знаешь что? Я — Вознесенская». — «Ай-ай!», — она смутилась и растерялась. «Я не знала!» — «Зачем тебе это?» — «Я просто хотела похвастаться! Вознесенская здорово знает геометрию, а я ничего не знаю, и я у нее сошпаргалила». — «Как тебя зовут?» — «Аня Цибулько». — «Ну, ладно, Аня, как говорится, будем друзьями!» И она действительно стала моей лучшей подругой — но ненадолго. После первого курса она ушла: «На воспетку учиться не хочу! Воспеткой быть — других травить!»
Уходили многие, но особенно сильный отсев был на втором курсе. Девочек целыми партиями увозили в колхоз, на птицеферму, где нужны были рабочие руки. Они писали оттуда, как им трудно живется. Кур много, работы невпроворот, платят гроши. У них началась аллергия на куриный помет, начался туберкулез. А других увезли на текстильную фабрику в Иваново.
Это было единственное в Союзе педучилище для воспитанников детских домов. Воспитанники были на полном государственном обеспечении. Я решила, что после педучилища все-таки поступлю в медицинский и буду врачом. Для этого мне надо отлично знать биологию и химию. В сентябре, едва начались занятия, я записалась в биологический кружок. Учитель биологии, Владимир Михайлович, водил нас в лес на экскурсии. Однажды мы шли по лесу — и вдруг: «Смотрите, сова!» Впереди, в двадцати шагах от нас, на полянке, сидела сова. Я говорю: «Я ее поймаю!» Он говорит: «Тихо! Посмотрим, что она будет делать!» Но она только крутила головой и не двигалась с места. Владимир Михайлович снял с себя курточку, намотал мне на руку, я на цыпочках подкралась к сове и набросила ей курточку на голову. Конечно, я сразу же стала героем дня: «Вознесенская живую сову принесла в биологический кабинет!»
Сова оказалась раненой — у нее была рана между ухом и глазом. Мы засыпали рану стрептоцидом. Но у нас не было мышей, чтобы кормить ее, и она умерла. «Будем ее препарировать!», — сказал Владимир Михайлович, и девочки заахали и заохали, а некоторые даже перестали ходить в кружок. А я только обрадовалась: это было мне нужно, как будущему врачу. Я хотела проверить себя.
Учитель скальпелем снял кожный покров с перьями, убрал кожу с головы: «Смотрите, вот рана!» В черепе была дырка. Потом мы растянули кожу, чтобы она высохла. Ни на секунду мне не стало дурно, и это еще раз убедило меня в правильности моего выбора. Внутрь совы набили сено, подыскали черные блестящие пуговицы, сделали муляж из проволоки, зашили — так у нас в классе появилось собственное чучело. А через месяц у нас появился и собственный череп быка. Готовить его поручили на кухне мне. Я долго варила череп в столовой, в большом баке, и мясо отваливалось кусками. Мне так хотелось съесть хоть кусочек! Кормили нас в педучилище все время кислыми щами и капустой, а мясного мы не видели. Но меня заранее предупредили, что мяса есть нельзя, оно отравленное. Потом я сидела одна и вычищала череп перочинным ножичком. Девчонки заглядывали ко мне и фыркали в ужасе: «Брр! Фу! Как ты можешь?» Но мне не было противно. Я вскрывала рыб и смотрела, как они устроены, препарировала лягушек и капала им на ногу спиртом, проверяя рефлексы. Я не боялась ни вида внутренностей, ни вида крови. Единственное, к чему я испытывала отвращение — это были змеи. Как-то в детдоме я прочла книгу о партизанах, один из эпизодов которой запал мне в душу. Это был эпизод с предателем. Предатель полз по земле, извиваясь, как змея, и командир, выдернув из-за пояса пистолет, расстрелял его, потому что он не любил ползучих гадов. Я представляла себе всю сцену очень ясно. И все ползающее стало отвратительным для меня.
В педучилище мы все время работали, но после детдома никакая работа не казалась мне особенно трудной. Мне никто никогда не говорил (и вообще никому из нас не говорили), что мы — будущие женщины, будущие матери и жены. Такого воспитания не было. Я знала, что я буду строителем социализма. Я должна была уметь делать все: с третьего класса я держала в руках молоток, делала ведра и лопаты для народного хозяйства… и готова была пойти разгружать вагоны или сесть за рычаги трактора, если это будет надо для построения социализма. Все приказы я выпо