Если такая нестабильность регулярна, если родителю сильно не хватает зрелости, осознанности и устойчивости, то у взрослеющего в такой турбулентности человека формируется нарушенная привязанность.
Чаще всего в психологической литературе выделяют три типа привязанности[5]:
1. Стабильный тип.
2. Тревожный тип.
3. Избегающий тип.
Человек со стабильным типом привязанности в детстве точно знал, что родитель любит его и обязательно вернется вечером домой. Обычно он более или менее понимал, какие эмоции испытывают его родители, а также мог рассчитывать на понимание и сочувствие. В данном случае родитель – простая и понятная картинка.
Но если такая простота в жизни ребенка отсутствует, с привязанностью тоже начинает происходить причудливая история. Второй и третий тип привязанности формируются вследствие нестабильных и непонятных отношений между ребенком и родителем:
• Если не знаешь, чего ожидать от взрослого.
• Если не знаешь, когда ждать возвращения родителя и не уверен, что родитель в принципе сегодня вернется домой.
• Если не уверен, что рядом со взрослыми безопасно.
Предсказуемость мира для маленького человека архиважна – в противном случае он перманентно ощущает себя в кратере вулкана. Ведь тогда становится очень страшно открывать свое сердце этим нестабильным персонажам, маме и папе. Ребенок вынужденно адаптируется к сложной действительности: защищает себя от очередной порции душевной боли и разочарования, учится избегать близости, эмоционально закрываясь, либо постоянно тревожится.
Конечно, и то и другое – и перманентная тревога, и закрытость от мира – негативно влияют на его контакты не только с близкими, но и с другими людьми. Говоря простым языком, ребенку становится очень сложно доверять другим, расслабляться и быть спокойным и довольным, находясь в отношениях. Быть одному становится проще. Так формируется избегающий тип привязанности.
К тому же такой ребенок тратит немыслимое количество энергии на тревогу, беспокоясь за свои отношения, чтобы не дай бог не потерять Другого. Это уже тревожный тип привязанности: а вдруг сейчас опять все рухнет?
В зависимости от состояния и актуального контекста, проявления избегания и тревожности у одного и того же человека могут чередоваться.
Если нарушение, связанное с привязанностью, становится сильно выраженным, у ребенка появляются ощутимые сложности с близостью, сильный дефицит теплых и наполняющих отношений и как следствие – угнетенное и подавленное состояние. Ведь в отношениях, в качественном, искреннем контакте, рождается энергия! А если человечек в этом смысле регулярно голоден, не доедает любви самых близких людей – он становится вялым и потухшим. Словно фонарик, у которого села батарейка.
Бывает так, что семья живет очень замкнуто. Не принимают гостей и сами ни к кому не ходят. В таких домах не принято спрашивать «Мама, можно Сережа придет к нам в гости?» и составлять список приглашенных на день рождения. Кажется, словно между семьей и миром стоит глухая железобетонная стена. Снаружи не видно, что на самом деле происходит в таких семьях. Наверняка, если поразбираться, почему там все так устроено, можно отыскать много занимательного, но мы сейчас поговорим о том, каково ребенку расти в такой обстановке.
Ощущая эту невидимую Берлинскую стену между собой и миром, он остро чувствует свою инаковость. И тревогу – ведь не зря же стена существует. Видимо, есть серьезная опасность, раз нужно так сильно отгораживаться. Он не знает, как преодолеть эту преграду. Для него выход в мир – каждый раз подвиг.
Другие дети для такого ребенка настолько далеки и непонятны, что ему кажется, будто они с других планет. И легче остаться одному дома, чем пытаться найти общий язык с инопланетянами. Как следствие – отсутствие навыка завязать диалог, быть в безопасном контакте, строить отношения. Все это, конечно, затрудняет ребенку из семьи, склонной к изоляции, устанавливать стабильные дружеские связи.
И ребенок оказывается один. В своей комнате. В своей жизни. Хроническое одиночество провоцирует и подпитывает депрессию.
– Да куда же ты пихаешь эту коробку?! Не видишь, из нее уже карандаши высыпаются, да и места для нее в этом кармане нет!
Она почти срывается крик, в гневе швыряет на пол что-то из просыпанной канцелярщины.
– Ну что за ребенок! Руки из одного места растут, ничего нормально сложить не способен!
Разворошенный школьный рюкзак посреди детской, разворошенная и всклокоченная мать. Тонкая мальчишеская рука с зажатыми в ней карандашами робко зависает над рюкзаком в страхе и нерешительности.
– Иди уже куда-нибудь! Не буди во мне лиха, мне проще самой сделать, чем нервы тут с тобой мотать! Только и можешь глазами хлопать, другого толку от тебя нет. Что опять встал? Поторапливайся, опаздываешь!
Глаза в пол, бледная физиономия первоклассника ничего не выражает. Он застыл. Оброс коркой из стекла и оцепенения.
– О-о-о-о! Я так больше не могу! – От бессилия мать закрывает глаза ладонью.
И потому не видит, а скорее ощущает, как маленькие войлочные тапки медленно шаркают восвояси – вероятно, в направлении кухни и вазочки с утешительными конфетами. Это проще, ведь больше ничего не получается.
– За что мне это наказание! – успевает последней стрелой долететь до уныло сгорбленной спины, прежде чем вялая ладошка опускается на рукоятку кухонной двери.
В этой истории мама шлет сыну сразу два разрушительных послания:
1. Ты ни на что не способен.
2. Все, что ты делаешь, – тщетно и не имеет значения.
Первый посыл усваивается ребенком как знание о том, что он ни на что не годится, обязательно все провалит, не справится. Когда подрастающий человек полностью пропитывается этими убеждениями в своей немощности, он перестает пробовать вообще все новое. Да и в принципе что-либо делать.
«А смысл? – думает он. – У меня ведь руки из ж… растут. Все равно ничего не получится!»
В психологии к подобному явлению применяют термин синдром выученной беспомощности. Это не истинная беспомощность (как если, например, трехлетнего малыша попросить решить пример с логарифмами), а приобретенная. Ее ему внушили. Настойчиво и многократно повторили. И он поверил. Как тут не поверишь!
Второй навет мамы оценивает, как именно ребенок выполняет жизненные или учебные задачи. В ее словах слышна оценка его действий, причем негативная: он всегда все делает не так, криво, плохо. Фокус взрослого в данном случае направлен на то, что не получилось (в нашем примере – найти оптимальное место для коробки с карандашами).
При этом от внимания мамы ускользают вещи, которые могли бы поддержать маленького школяра: что он терпеливо собирает портфель, не забыл взять карандаши и т. п.
Как правило, родитель так ведет себя не от злого умысла, а по причине того, что сам затоплен сильными чувствами. Например, от головы до пят охвачен тревогой. Как раз про то самое: что чадо не справится, не донесет, забудет.
Вот и получается в итоге эффект самосбывающегося пророчества: из собственного страха родитель обесточил и разуверил ребенка в собственных силах. Если подобное повторяется регулярно, ребенок и впрямь вместо того, чтобы хватать интересные ему звезды и покорять вершины, будет находиться в железобетонной уверенности в собственной никчемности.
– Не смей повышать голос на мать! Я тебя родила! Я тебя вот этими натруженными рученьками вырастила! Ночей не спала, себе во всем отказывала. А ты… совести у тебя нет…
И контрольным в голову – тяжелый взгляд старшего брата, на лбу которого горит неоном: «Как ты мог так расстроить маму?!»
Другой пример:
– Зина, иди посмотри, у нее опять такое лицо! Как всегда! Мы все дружно горбатимся, чтоб на очередной айфон этой принцессе заработать, а она опять морду тяпкой делает.
Печальное лицо мамы. Папины брови, слитые в одну устрашающую черную гусеницу.
Эти два примера иллюстрируют запрет на злость. Примечательно, что родители обычно одинаково резко реагируют и на повышение голоса, и на отсутствие слов в принципе – мол, что ты на меня вечно ТАК смотришь? Вот и получается, что у ребенка нет никаких возможностей выразить то, что он чувствует. Говорить нельзя, смотреть тоже.
Маленький человек – и тут неважно, 3 ему или 13, – становится замкнутым, когда длительное время оказывается в роли невидимки для своих близких. Его родные могут пристально следить, насколько он обут и одет, проверять уроки и кормить брокколи, но при этом внутренние процессы ребенка будут регулярно оставаться за кадром. Или обесцениваться – как в наших примерах. Чего тебе еще надо? Мы все для тебя, ни рубля не жалеем! А он еще и злиться вздумал…
А ему надо не рубли, ему надо другое. Не функциональную заботу, а эмоциональную вовлеченность.
Позиция ребенка – зависима. Злиться открыто и прямо на родителей за игнорирование его чувств ему немыслимо. А вдруг разлюбят окончательно?
И потому он, вероятнее всего, будет постепенно уходить в себя. Скрывать свои процессы, замораживать ощущения.
«Какой в этом смысл? – рассуждает ребенок. – Они не замечали и не ценили мои переживания раньше, не смогут их понять и увидеть здесь и сейчас».
И тогда недоверие ко взрослым и обида на мир вместо того, чтобы быть прожитыми, становятся непреодолимой баррикадой между ребенком и Другими. А это приводит к тому, что внутри него все больше копится сложный эмоциональный багаж – который со временем будет ощущаться как невыносимая пустота.