– Что у тебя на уме? – спросил Данеллен, пристально глядя ему в лицо. – Выкладывай начистоту.
Из бессмысленной полупьяной туши по имени Джон Данеллен торчала невидимая антенна сверхъестественной проницательности; казалось, все органы восприятия работают на его внутреннее радио, причем с многократным увеличением сигнала. Как правило, большинство людей распознавали этого Данеллена, когда было уже поздно: он умел читать чужие мысли. Врать такому Данеллену было себе дороже.
– Угадал, Данни, – признался Эдди. – Если бы мог, я охотно стал бы копом.
Еще пару секунд Данеллен сверлил его взглядом и, убедившись, что Эдди не врет, успокоился.
– А как бы ты поступил с Танкредо? – прошептал он.
– Дал бы то, чего он хочет.
Данеллен отшатнулся и прорычал:
– Какого хрена ему давать?!
– Иной раз сопротивляться бесполезно, – сказал Эдди. – Иной раз главное – выиграть время, дождаться более удобного случая.
Порой, как и в эту минуту, у них перед глазами всплывают картины их спасения в океанских волнах; память о том происшествии крепко-накрепко связала всех троих, она сквозила в их разговорах, прорывалась наружу, на свет. Данеллен и Шихан были старше Эдди; Барт все обмозговывал, Данни формулировал. Когда Эдди заметил приятелей – они барахтались далеко от берега, но не могли справиться с течением, – он бросился в воду и поплыл к ним. Обхватив каждого рукой за шею, он заорал: “А ну кончай трепыхаться! Лечь на воду и не суетиться! Нас приливом вынесет к берегу”.
Возражать уже не было сил. С трудом переводя дух, они послушно распластались на поверхности, а когда отдышались, Эдди первым поплыл в полумиле от берега, те двое – за ним; так они одолели с полмили. Все трое плавали как рыбы: едва научившись ходить, они летом, в жару, смело ныряли с городских волноломов. Впереди между волноломами Эдди приметил бухточку, до нее оставалось проплыть с милю; туда вся троица и направилась.
– Макаронник этот жутко настырный. Как мне оттянуть время? – еще не остыв от ярости, буркнул Данеллен.
– Иди на уступки, лишь бы он попритих, – посоветовал Эдди. – Потакай ему во всем. А уж потом ищи выход.
Он сознавал, что дает советы себе самому – Данеллен ведь тоже толкует исключительно про Данеллена. Старый приятель придвинулся к нему вплотную, и Эдди ощутил густой дух маринованного лука: Данни любит его посасывать. Голова у Эдди закружилась, к горлу подступила тошнота.
– Ничего себе добрый совет, – угрюмо пробурчал Данеллен.
– Всегда рад помочь.
– Сам смотри в оба.
Данеллен отодвинулся от стола. Эдди сильно захмелел и не сразу понял, что его отправляют восвояси без обещанной платы – в наказание за то, что Данеллен проявил слабину. И тогда, на берегу, было ровно то же самое. Эдди за волосы выволок Данеллена на песок, тот долго выл, извергая из себя морскую воду, потом утер слезы и неспешно потопал прочь. Зато второй парнишка, Барт Шихан, подхватил Эдди на руки и расцеловал в обе щеки. Но насчет поведения Данеллена Эдди не заблуждался ни тогда, ни теперь, он знал, что после того происшествия задира Данеллен будет его защищать. Так оно и вышло: их отношения крепли, а демонстративное пренебрежение к Эдди становилось все более вопиющим. Данни любил Эдди всей душой.
Данеллен демонстративно переключился на букмекеров: те пришли в знак преданности целовать ему кольцо; время от времени он вытаскивал из пачки банкнот несколько купюр и умело – будто старым добрым друзьям – впихивал в их кулаки, отмахиваясь от едва слышных выражений благодарности. Эдди упорно сидел как пришитый. Ждал, хотя ему было ясно: домой он уйдет с пустыми руками. В поистине византийской системе расчетов, сложившейся у него с Данелленом, ждать дольше обычного и не получить ничего означало, что в конечном счете ему, скорее всего, перепадет больше положенного.
Заметив, что Эдди упорно не уходит, Данеллен нахмурился. Потом смягчился и, когда шум вокруг немного стих, вполголоса спросил:
– Как там твоя малышка?
– Без перемен. И так оно будет всегда.
– Я за нее каждый день Бога молю.
Эдди знал: это чистая правда. Данеллен, благочестивый католик, никогда не пропускает утренней мессы: в половине седьмого утра он уже в соборе Ангела-Хранителя, даже если всю ночь не спал, а впереди, в пять часов, – вторая месса. В каждом кармане у него четки.
– Мне тоже надо бы чаще за нее молиться, – сказал Эдди.
– Порой за своих труднее просить Господа.
Что правда, то правда. Его слова тронули Эдди. Он ощутил сродство с Данелленом, глубокое, исконное, – будто в жилах у них текла одна и та же кровь.
– Мне надо купить ей специальное кресло, – сказал он. – Оно стоит триста восемьдесят долларов.
– Они что, спятили?! – непритворно изумился Данеллен.
– Такое кресло есть, и оно ей необходимо, – сказал Эдди.
Он не планировал просить у Данни денег, но тут в его душе вспыхнула надежда: а вдруг тот сам предложит. Бог свидетель, деньги у него есть. Может, и сейчас в кармане толстенная пачуга, нагретая, как четки, жаром его тела.
Данеллен долго молчал.
– Тут тебе Нат помощник, – раздумчиво проговорил он. – Я замолвлю за тебя словечко, уговорю оттянуть срок платежа. Если тебе удобнее, могу вычитать долг прямо из твоего заработка.
Эдди уже плохо соображал, и до него не сразу дошло, о чем Данеллен толкует. Выходит, он отсылает Эдди к ростовщику. И, судя по ласковому взгляду, считает, что делает доброе дело.
Эдди чуть было не вспылил, но сдержался и невозмутимо проронил:
– Я подумаю.
Останься он в баре еще хотя бы минуту, Данеллен понял бы, что Эдди недоволен, – и тогда ему не миновать наказания.
– Спокойной ночи, Данни. – Он достал ключ от “дюзенберга” и пустил его по столешнице к Данеллену – Спасибо.
Они пожали друг другу руки. Выйдя из бара, Эдди на несколько минут замер на месте, надеясь, что ледяной ветер с Гудзона его отрезвит. Но когда он заковылял к подземке, ноги под ним подкашивались; надо же так нализаться, удивлялся он про себя. Пришлось прислониться к холодной кирпичной стене бара, чтобы не упасть. Доносившийся из доков скрип и вой канатов напоминал зубовный скрежет. Эдди чуял запах ржавых цепей, вонь рыбьего жира, пропитавшего корабельную обшивку; вот оно – зловоние коррупции, думал он. Простые люди обожают Данеллена, он ведь раздает купюры направо и налево, но Эдди знает: ростовщики, в том числе и Нат, у него под контролем, они исправно отдают ему часть барышей, а если что – Данеллен натравит на должников своих обалдуев. Стоит ему обронить словечко, и хозяин, нанимая работников, возьмет должника на поденку и вычтет долг из его заработка. И чем глубже бедняга увязнет в долгах, тем вернее станет их собственностью, и с тем большим рвением они постараются захомутать его окончательно.
Недаром же Данеллен говорил: наши причалы. Наши.
У обочины Эдди зашатался, и его вырвало прямо на мостовую. Он утер рот, глянул по сторонам и с облегчением убедился: вокруг ни души.
Он нутром чувствовал: очередной этап жизни подошел к концу. Закрыв глаза, он мысленно перебирал события прошедшего дня: пляж, холод, великолепный обед. Белая скатерть. Бренди. Вспомнил про кресло. Но не только кресло заставило его обратиться к Декстеру Стайлзу, а еще и неуемное, отчаянное желание перемен. Любых. Пусть даже опасных. Если выбирать между опасностью и горем, он без колебаний выберет опасность.
Глава 4
Вечером, дважды в неделю, в католический приют для беспризорных детей и малолетних преступников приходила дама-благотворительница и читала вслух отрывки из “Острова сокровищ”, “Сказок 1001 ночи”, “Двадцать тысяч лье под водой” и других историй о необычайных путешествиях. Время от времени она оглядывала сидевшую перед ней ораву мальчишек, и Эдди пытался вообразить, как ей виделась эта орава: ряды благонравно сложенных рук (как велено было их складывать после еды) и множество лиц, схожих, точно одноцентовые монетки. Из общей массы выделялись, пожалуй, только самые крупные, самые уродливые и самые пригожие (Десото, О’Брайен, Маклмор с его миниатюрным ангельским личиком), но только не Эдди Керриган. У него было одно отличие от прочих: он умел протискиваться в запертую на цепочку дверь и по-обезьяньи ловко и быстро карабкаться на фонарные столбы. Еще он умел имитировать разные акценты, но по застенчивости стеснялся этим хвастаться. А однажды в заливе Истчестер он просидел под водой дольше двух минут.
Когда мать Эдди умерла от тифа, отец отвез четырехлетнего сына в приют для беспризорников. В ту пору приют находился в Уэстчестере, в районе Ван-Уэст, но когда Эдди подрос и стал кое-что соображать, Ван-Уэст уже вошел в Восточный Бронкс. По другую сторону Юнионпорт-роуд стояло несколько зданий, где жили девочки, и там был точно такой же пруд, как у мальчишек, но умудрялись ли девчонки так же сноровисто ловить руками сторожких хмурых карпов, Эдди так и не узнал. Брианн уехала в Нью-Джерси, к родне по материнской линии; мать Брианн умерла еще в Ирландии. Вскоре отец стал навещать Эдди, брал его с собой на скачки, а потом и в салун. От этих прогулок Эдди запомнилось одно: он изо всех сил вцеплялся в отцовскую руку, старясь поспеть за ним в своих коротких штанишках, а тот шагал размашисто, умело лавируя между конными экипажами и трамваями.
Лежа в огромной спальне, где его дыхание сливалось с дружным сопением множества мальчишек, Эдди досадовал на себя, на свою худобу и мелкотравчатость: бедра узкие, лицо заурядное, с резкими чертами; волосы как грязная солома. Он с огромным нетерпением ждал ежемесячного посещения приютской парикмахерской, как не ждал даже ежегодного похода в цирк; он прямо-таки мечтал о той минуте, когда руки цирюльника равнодушно коснутся его головы и, погрузив его в полудрему, снимут накопившееся напряжение. В этом мире он значил не более чем пустая пачка из-под сигарет. Иногда ему чудилось, что грубая масса окружающего мира раздавит его в пыль – как он сам растирал в пыль кучки высохших мотыльков на приютских подоконниках. Порой ему даже хотелось, чтобы его раздавили в пыль.