Считалось, что лет с девяти-десяти мальчики должны после уроков зарабатывать деньги на мелкие расходы. Кругом висели бесчисленные объявления “Требуются мальчики”, зазывавшие малолеток на работу рассыльными, почтальонами или упаковщиками пианино на одной из фабрик музыкальных инструментов, в Бронксе таких фабрик было множество. Мальчишки посметливее торговали жвачкой, пуговицами или конфетами на вокзале Ван-Нест; они сбивались по двое, по трое и, приплясывая и распевая песенки, бойко рекламировали товар. Жители окрестных домов зорко следили за приютскими недорослями: все прекрасно знали, что эти огольцы в бакалеях подворовывают карамельки из витринных банок и батат с тележек уличных продавцов. Эдди не был исключением: никому не хотелось остаться с пустыми руками при дележе добычи. Но после преступлений, на которые ему приходилось идти, он чувствовал себя опозоренным, навсегда заклейменным в глазах подозрительных горожан. Он стал искать работу в других районах: вскочив на “колбасу” трамвая, ходившего по Уэст-Фармз-роуд, он переезжал реку Бронкс и ехал мимо Кротона-парка, где высились каменные и кирпичные дома. В своих приютских башмаках и кое-как сшитых штанах он выглядел едва ли не оборвышем, но, оказавшись на воле, он невольно распрямлял спину и, обращаясь к людям, смотрел им прямо в глаза.
Однажды ранней осенью одиннадцатилетний Эдди шел через Клермонт-парк в булочную на Моррис-авеню – он там работал разносчиком. Вдруг его окликнул пожилой господин в инвалидном кресле и попросил выкатить его на солнышко. Одет он был в двубортный костюм, на шляпе красовалось новенькое оранжевое перо. Эдди выкатил кресло, куда указали, потом сбегал в Бельмонт купить в киоске сигару и газету “Миррор”. Пожилой господин закурил и углубился в чтение. Эдди топтался рядом, ожидая знака, что он свободен. В конце концов он решил, что про него просто забыли, и напомнил о себе, стараясь говорить звучно и высокопарно, как те дамы-благотворительницы, которые читали им в приюте книги:
– Увы, сэр, солнце уже покинуло вас. Не желаете ли вы снова переместиться на более благоприятное место?
Старик озадаченно глянул на него и спросил:
– В карты играть умеешь?
– У меня нет колоды.
– В какие игры играешь?
– В расшибалочку. Двадцать одно. Три кости. Кинг. Покер.
Эдди отрывисто выкликал названия игр, точно монетку подкидывал, и едва крикнул “покер”, понял, что попал в точку. Старик пошарил под лежавшим у него на коленях пледом и протянул Эдди новенькую колоду.
– Сдавай по семь карт, одна – рубашкой вверх, остальные – рубашкой вниз, – сказал он. – Сдавай. Чур не жулить.
Они представились друг другу и расположились у освещенной солнцем скамьи, чтобы Эдди тоже мог сесть. Ставки делали с помощью палочек одинакового размера: Эдди подобрал возле скамейки прутья и аккуратно наломал их. Стол соорудили из одеяла, туго натянув его поперек усохших бедер господина Де Вира. Лощеные карты на ощупь казались стеклянными. Эдди вдыхал запах только что распечатанной колоды, ему хотелось полизать карты, провести ими по щекам. Он проиграл все партии, но ничуть не огорчился: в руках у него новехонькие карты, солнышко светит – сплошной восторг! Наконец пожилой господин достал из кармана тяжелые серебряные часы и объявил, что скоро за ним придет его сестра. И выдал Эдди пятицентовик.
– Так я же проиграл, – удивился Эдди.
В ответ господин Де Вир заявил, что это плата за драгоценное время, которое Эдди потратил на игру, причем оказался хорошим партнером, и попросил его назавтра снова прийти в парк.
В ту ночь Эдди не сомкнул глаз, тело его трепетало и звенело, точно натянутая струна: он был уверен, что в его жизни началось что-то новое, великолепное. В определенном смысле он оказался прав: если искать истоки событий последующих лет, непременно надо будет вернуться к тому знакомству в парке.
– Если в покер играют только двое, хорошей игры не получится, – заявил господин Де Вир во вторую их встречу и предложил денег, чтобы Эдди поставил за него в компании, где его самого отлично знают. Его рекомендация, впрочем, оказалась не столь весомой, как надеялся господин Де Вир, и после нескольких безуспешных попыток Эдди стали бесцеремонно гнать прочь, причем однажды его принялась охаживать метлой дама в папильотках. В конце концов Сид, заядлый курильщик сигарет “Олд голд”, щурясь на Эдди сквозь облако дыма, неизменно висевшее под зеленым солнцезащитным козырьком, скрепя сердце пустил новичка за стол.
С того дня, если позволяла погода, несколько недель подряд Эдди проводил там по часу с четвертью, а то и меньше, если он быстренько спускал все деньги. После чего шел к господину Де Виру и пересказывал ход игры, карту за картой, ставка за ставкой, – настоящий подвиг запоминания и воспроизведения; эти навыки он постоянно совершенствовал. Старик ловил каждое его слово и при малейшем промахе вскрикивал: “Старшая карта против Полски не годится, он же блефовать не умеет. Ты неминуемо проиграешь!” И Эдди стал оттягивать рассказ про исход игры, чтобы его работодатель подольше томился в ожидании и тем больше радовался успеху. В тех редких случаях, когда Эдди удавалось перехитрить партнеров, господин Де Вир отдавал ему половину выигрыша. А проиграв, Эдди лишь возвращал старику остаток денег. Разумеется, он мог бы спокойно соврать: мог сказать, что проиграл, хотя на самом деле выиграл и денежки прикарманил, но эта мысль казалась ему неприемлемой: такими делами занимались другие мальчишки.
В прошлом Де Вир был человеком азартным, то есть заядлым игроком и знатоком лошадей. Он играл в казино “Кэнфилд” и в отеле “Метрополь” в компании Гулдов, Фисков и Вандербильтов, пока благодетели человечества, вроде преподобного Панкхерста[12], не добились закрытия лучших игорных домов и ипподрома в Брайтон-Бич. Приличные игроки с хорошими манерами ушли в прошлое, с горечью заметил Де Бир, их вытеснили гангстеры и мошенники, вроде Арнольда Ротштейна[13], молодого еврея, который плутовал ради выигрыша. “Не мухлюй никогда, ни единого разу”, – поучал он, глядя на Эдди выцветшими глазами в обрамлении серебряных ресниц. – Мухлеж – что девственность. Один раз девица отдалась или сто – все одно: репутация погублена навсегда”.
Его слова запали Эдди в душу, ему казалось, что эта истина жила там и прежде. В приюте обман был образом жизни, но Эдди не такой, он всегда был другим. И господин Де Вир разглядел в нем эту его особость. Он научил его распознавать шулерские игральные кости, крапленые карточные колоды, признаки тайного сговора между вроде бы совершенно незнакомыми людьми – словом, научил всему, что может сорвать тайные козни Госпожи Удачи.
Во время Гражданской войны господин Де Вир был ранен, но оказался прикован к инвалидному креслу всего лишь два года назад из-за, как он выразился, “часового механизма в заднице”; теперь он на попечении мисс Де Вир, своей незамужней сестры, а та первым делом положила конец азартным играм. По ее словам, именно игры подорвали здоровье брата, а он подозревает, что сестра зарится на его военную пенсию – жаждет заполучить эти деньги, чтобы пополнить коллекцию фарфоровых кукол, которых у нее и так сотни. По весне, после продолжительного зимнего перерыва, встречи Эдди с Де Виром возобновились, но однажды, после затянувшейся карточной игры Эдди припоздал. Господин Де Вир резко, без экивоков приказал ему убираться. Разобиженный Эдди наблюдал из глубины парка, как к старику решительно подступила корпулентная, похожая на шифоньер дама в широкополой черной шляпе. Рядом с ней почтенный старик выглядел согбенным и хилым; Эдди понял: он боится сестры.
– У тебя часы с собой? – на следующий день спросил он.
Эдди признался, что часов у него нет вообще, и почтенный джентльмен отстегнул свои серебряные карманные часы на цепочке.
– Они тебе пригодятся, – сказал он, решительно кладя часы на ладонь Эдди. Часы оказались тяжелые, с гравированной надписью.
– Я не могу их взять, сэр, – промямлил Эдди. – Люди подумают, я…
– Это тебе не в подарок, а во временное пользование, – бросил господин Де Вир.
В конце мая господин Де Вир не появлялся в парке четыре дня подряд. В четвертый день – в пятницу – Эдди прождал полдня, ежеминутно поглядывая на серебряные карманные часы, и в конце концов отправился на Топпинг-авеню: именно с нее мисс Де Вир впервые пришла к брату в парк. На пыльном тротуаре несколько маленьких девочек старательно чертили квадраты для игры в классы. Эдди подошел к ним и спросил:
– Вы не видели тут старика в инвалидном кресле?
– А его боженька забрал на небо прямо в гробу, – пропищала малышка с выгоревшими желтыми косицами.
– Или отправил в ад. Мы ж не знаем, какая у него душа! – лукаво добавила девочка постарше, и все стали смеяться над Эдди; точно так же его приютская ватага насмехалась над чужаком, ненароком затесавшимся в их компанию.
Эдди бедром чувствовал тяжесть карманных часов. Он понимал, что должен отыскать мисс Де Вир и вернуть их. Но все его существо противилось этому порыву: Нет! Только не ей! Он вспомнил про фарфоровые куклы и повернул обратно, в сторону Клермонт-Парка. Сначала шел нога за ногу, но поравнявшись с тележкой мороженщика, пустился бегом. В свои двенадцать лет Эдди был высокий костлявый паренек, жилистый и мускулистый. Он рысью миновал старинное казино “Клермонт” и железнодорожную эстакаду, и тут его вдруг осенило: если он и дальше будет мчаться так же безоглядно, может быть, мысль о том, что он никогда больше не увидит господина Де Вира, не поспеет за ним, останется позади. Он пронесся через Кротона-парк, пересек реку, вспугнув рыбачивших с моста мальчишек, устремился дальше, через опустелые фермерские земли, уже расчерченные на призрачные будущие улицы, и наконец пересек железнодорожные пути, что вели в тихо увядавший Ван-Нест. Тяжело пыхтя и едва не падая с ног, он дотянул до киношки “Юнионпорт”, за вход там брали всего пять центов. Приютские мальчишки уже выстроились в очередь на фильм про ковбоев. Для них это был самый обычный день. Его приятели понятия не имели о господине Де Вире. Эдди плюхнулся среди них на сиденье и, пока ребята перешептывались и орали во все горло на поездных грабителей с затейливыми усами, дал себе волю – слезы хлынули ручьем. Его отчаянные рыдания тонули в гвалте не помнящих себя от восторга однокашников, и острое чувство горя в конце концов немного притупилось. Ничто не изменилось и не исчезло.