Лицемерная правда
Сынхён находился в постели с приподнятой спинкой, чтобы сидеть, листал журнал (наверное тот, что заказал ночью). На нём была пижама, придающая ему вид молодого помешанного, хотя вел он себя, как обычно, тихо, неторопливо и воспитанно, монотонно переворачивая страницы, как филателист, боящийся потревожить в альбоме свои марки. Первой вошла я, а за мной Джиён, поэтому сначала пациент услышал моё приветствие и посмотрел на меня, приподнимающую руку с пакетом, в котором мы привезли ему перекусить хорошей ресторанной еды (заехали по пути, потому что в доме Джиёна готовить было совершенно не из чего). — Служба доставки! Как ты себя чувствуешь? — поставив принесенное на тумбочку, стала я пододвигать стул к нему, чтобы сесть поближе. — Благодарю, здравствую вполне прилично, — положил Сынхён развернутый журнал на колени и посмотрел на Джиёна. Брови удивленно приподнялись и, хотя губы не дрогнули, глаза Сынхёна озарились весельем. — Даша, ты горяча, как самогон. — Откуда ты знаешь про самогон? — удивилась я, покосившись на Дракона, состроившего брюзжащее лицо по поводу ссадин на нём. — И это не моя работа, кстати. — Относительно алкоголя я знаю всё. Даже про то, что прежде чем стать самогоном, это называется… как его… — Сынхён пощелкал пальцами. — Первач! Пробовал однажды, жестокая вещь. Похлеще пульке. Пульке — это неочищенный мескаль. Мескаль — это неочищенная текила, — тут же дал справку мужчина, и я убедилась, что про спиртное, как и про наркотики, судя по всему, он ходячая энциклопедия. — Я как-то напился пульке так, что едва пришёл в себя через сутки… кстати, ацтеки, изобретатели этих затейливых напитков, говорили «накроликался», а не напился, потому что кролик ассоциировался у них с пьянством, и были у них божества пьянства — сенцон тоточтин, четыреста кроликов… — Хорош гнать, покушай, — опустился на стул по другую сторону больничной койки Джиён. Сынхён посмотрел на пакет с едой, но не торопился его брать, демонстрируя если не сытость, то отсутствие аппетита. — Меня вот больше волнует, откуда сама Даша знает что-то о самогоне? Это русское бухло, я верно понимаю? — Я покраснела. — У меня дедушка по маме его делал, за что его папа постоянно отчитывал, накладывал на него епитимьи, но тот уходил в подполье и умудрялся делать тайком, пока папа однажды не запрятал куда-то аппарат для производства… — Благочестивая мать Тереза, оказывается, внучка нелегала, торговавшего незаконным спиртным. И она учила меня жизни и ругала за бизнес, связанный с чем-то преступным. — Так, кто же тогда тебя украсил? — поинтересовался, наконец, Сынхён у друга. — Спроси у неё, — кивнул на меня король Сингапура. Внимание перешло ко мне. Я испытала смущение, потому что не знала, как при двоих сразу говорить о третьем, своём любовнике, обо всей этой запутанной ситуации, всё-таки в неё замешаны мои чувства, а оголять душу так не хочется! Я закусила губу и скорчила расстроено-обиженный вид. — Пап, он меня гулять не пускает. — Сынхён, не поведя и глазом, нахмурил брови и повернулся к Джиёну, который не растерялся и включился в игру, подняв палец. — С плохим мальчиком, прошу заметить. — Если ей нельзя гулять с плохими мальчиками, с какого такого, pardonnez-moi[10], счастья, она катается по городу в твоём обществе? — Отец-алкоголик — горе в семье, вот дочь и угодила в дурную компанию. Не занимаешься ты, батя, воспитанием, — цокнул языком Джиён, откинувшись на спинку. — Поговаривают, что дочь ваша — курва, в борделях была замечена. — Пошёл ты в жопу! — вдруг разозлившись и почувствовав себя уверенно в связи с идеальной неделей и присутствием Сынхёна, послала Дракона сгоряча я. Тот вытаращил на меня глаза. — Я ж тебя распну через семь дней, — подразумевая, что выдержит обещанный срок, предупредил Джиён. — Умру удовлетворенной, по крайней мере, сказала тебе то, что хотела, и когда хотела. — А потом воскреснет, как истинная праведница, мессианская наследница Христа, и польются твои слёзы грешника, как воды Евфрата, — пробасил Сынхён, на самом деле напомнив мне моего отца, читающего проповеди с фразочками вроде этой. — Есть выпить? — Обойдёшься, — достал сигареты Джиён, но поскольку лень было вставать к окну, просто завертел их в пальцах. — Ты чего до сих пор в пижаме? Не вставал ещё что ли с утра? — Вставал. В туалет, побриться. — Сынхён провел по подбородку пальцами, проверяя гладкость, потом пригладил рубашку к груди, как будто там сидел пригревшийся домашний хорёк. — Мне так мягонько и уютненько. Не хочу никуда, поэтому не одеваюсь. — Тебя завтра вроде бы выписывают. — Я им заплачу, полежу ещё пару дней здесь. — Прекрати дурью маяться, торчок. У нас полно дел. Тебе звонили из Могадишо? — Возможно, я отключил телефон. — Сынхён опустил лицо к журналу и перелистнул его. — Одеяло — великая вещь, я думал, что оно защищает, только когда ты маленький, но пока под ним лежишь, так замечательно… никто и ничто не беспокоит. А будешь мне надоедать, и насчет тебя скажу, чтоб не пускали. — Я б тебя послал, но до конца недели не матерюсь. — Что так? — Ну… мы тут играем, — с хитрецой расплылся Джиён, поглядывая на меня. — В идеальных людишек. — Занятно. И какие они — идеальные людишки? — вновь оторвался от журнала Сынхён. — Объективно? Не знаю. Мы подстраиваемся под идеалы друг друга. — Дракон засмеялся. — Хотя существует мнение, среди большинства моих знакомых, что идеальный Джиён — мертвый Джиён. — А Даша? — А Даша живая мне пока нравится больше, — захохотал главарь мафии. У меня мурашки пробежались по коже. Иногда я не понимаю, где он шутит на все сто, а где шутит, подразумевая неопределенное будущее воплощение анекдота в жизнь. — Мертвые женщины — это не мой идеал, — посмотрел в глаза другу Джиён. Сынхён выдержал это со спокойствием и достоинством, будто никакого намека не было. Дракон посмотрел на меня, а я стала излучать какую-то суету, потому что понимала подтекст, и всеми силами пыталась показать, что в ус не дую по этому поводу. — На вкус и цвет, — пожал плечами Сынхён, улыбнувшись. — Некрофилы, по крайней мере, менее опасны, чем, допустим, зоофилы или педофилы. От них никто не умирает. Вот даже ты, казалось бы, не любитель трупов, но и с живыми особо не церемонишься. Можно ли назвать любителем мертвечины того, кто любит создавать новую мертвечину? Если бы она тебе была не по душе, ты бы её не множил. — Я латентный некрофил? — прищурился Джиён. — Может быть даже русофоб. — Русофоб?! Да я пылинки с Даши сдуваю, приютил у себя и угождаю, как могу, где тут какая-то неприязнь? — Фобия — это не неприязнь. Это страх, — величаво протянул Сынхён, поправив товарища, на что Джиён хмыкнул и покивал надменно головой. — Страх, значит? — Мужчины посмотрели на меня. Я в такие моменты предпочитала не вмешиваться. Я бы даже предпочла в такие моменты исчезать и находиться в другой Вселенной от них, но единственным доступным вариантом было молчать и хлопать ресницами. — Я боюсь Дашу? — Латентно, естественно, — как бы извиняясь за неполиткорректность, подчеркнул Сынхён. — Нет, ну естественно, — юморно развел руками Джиён. — Как бы, если трусить, то в тихушку, кто ж этим светит? Тут как с некрофилией: только по ночам, под подушкой, то есть, под крышкой гроба. — Да, то одной, то другой рукой побеждая испуг. Скручивая шею змею малодушия. — Тогда уж дракону. Я душу дракона, — уточнил Джиён. Сынхён обернулся ко мне. — Прости, нас понесло. Давай поговорим о тебе? — Вот этого мне меньше всего хотелось. — На меня сейчас тоже навесят какое-нибудь извращение? — Постаравшись улыбнуться, я решительно отказалась принимать огонь на себя: — А у нас в России драконы всегда трёхголовые. — Джиён прыснул от смеха и прикрылся кулаком. Они заговорщически переглянулись с Сынхёном и последний заметил: — Пошляк. Может речь о чем-то другом, аллегория. — Я вспомнил старый дурацкий фильм «Евротур», который смотрел в свои шестнадцать или восемнадцать. Там была такая штука — флюгегехаймен. При словах «трехголовый дракон» она так и стоит перед моими глазами. — Смотрела? — спросил меня Сынхён. Я покачала головой.