олько ближних и своих, но чужих и дальних, даже тех, чьих имён не знаешь и лиц не помнишь. Как не порвало-то тебя от заботы о человечестве? Так вот — я так не умею и не собираюсь! У меня очень узкий круг дорогих людей, куда невозможно втиснуться, потому что площадь этого круга равна длине моего терпения, помноженной на радиус из доверия. — Но я каким-то образом втиснулась? — Видать, с Божьей помощью, — хмыкнул Джиён. — Это шутка, если что. Я может и полюбил, но не уверовал. — Я же сказала, что ты свои мозги никуда не денешь, вот и доказательство. Всё продолжает подчиняться разуму. — А я, в доказательство любви, должен был стать набожным? — Ничего ты никому не должен, мне не нужны ни доказательства, ни твоя любовь. — Ты научилась делать больно. — У меня был хороший учитель. — Чудовище решилось открыть сердце, а оно никому ненужно… Как это парадоксально и как по-земному, как по-человечески. Я знал, что так и будет. — Зачем же пошёл на все эти обречённые на неоцененность признания? — Потому что я хочу вот такую ночь, честную, откровенную, с возможностью и правом чувствовать и любить, с желанием кричать о своих чувствах. Я ломал голову, может ли вернуться наивность? Нет, в том виде, каком она была в молодости, она не вернётся, в юности она навязанная природой и неизбежная. А сейчас, когда мне через три месяца стукнет тридцать пять, я могу быть сознательно наивным. Я хочу хватать тебя на руки и быть влюблённым мальчишкой, хочу забыть обо всём, кроме своей любви, хочу быть глупым и предсказуемым, не мучась вопросами, как обмануть и обвести вокруг пальца? Я достиг того уровня власти, когда могу позволить себе побыть беззаботным и счастливым — одну ночь. А потом я не повторю ни слова из сказанного даже под пытками. Потом я буду смотреть на тебя с холодом и неузнаванием, если доведётся встретиться. Я продолжу убивать и ненавидеть, в том числе тебя, но трогать уже не буду. — И в какой же момент в тебе это всё проснулось? — Да какой к чёрту момент? Я не твои библейские пророки с озарениями, Даша, я живу, наблюдаю, думаю и видоизменяюсь. Вода и камень точит — так говорят? Я слишком близко жил к воде, слишком много её было, в пейзаже, и даже речах, и слишком большую ставку сделал на воду. Она меня подточила. Топил тебя, а утонул сам. — Не рой другому яму, — пожала я плечами, хорошо запомнив то, что показал мне Сынхён. — Когда ты пропала в идеальную неделю… не поехала домой и мне пришлось тебя искать… Да, возможно, тогда что-то щелкнуло. Явственное свидетельство того, как ты можешь исчезнуть. Не по моей прихоти, а просто так. И я не смогу тебя вернуть. А потом ты плакала… как же ты плакала из-за Мино… — Я люблю его, — посмотрела я в глаза Джиёну. Тот поджал губы, замолчав. — Убьёшь его, чтобы сделать мне больно? — Хочешь его? Хочешь с ним встречаться? Хочешь замуж за него? Я разведу тебя с Сынри в момент. — Это так ты любишь? Подкладывая под других? Впрочем, разве впервые… — Ты не понимаешь… как странно, в душу верила ты, ценя духовное, а на тело-то меньше обращаю внимание я. Спи с кем хочешь, хоть с сотней, хоть с тысячей. Мы с тобой так много ссорились и дискутировали, но о любви говорили не часто, поэтому хочу сказать тебе о ней, какая она, в моём понимании. Любят не за что-то, не за верность, не за красоту, не за чистоту или коварство, не за ум или мастерство в постели. Любовь, которую ты подразумевала, но не могла сама понять и объяснить, она вообще ни с чем не считается. Она находит не имя, не лицо и не душу даже. Она находит в пару одной жизни другую, и пытается их превратить в одно целое. И что бы в одной жизни ни происходило, любовь соединяет её со второй. И та жизнь, Даша, которая бьётся в тебе, она и есть ты. Ты, которая может говорить, что хочет, спать, с кем хочет, разбить здесь всё, что хочет, и чувствовать ко мне всё, что хочет. Но это не изменит чувство, предназначенное для вечности, константу, не предназначенную для перемен. Это не изменит то, что уже и я в себе изменить не в силах. — Я смотрела на него, долго и подавлено, уставше, но проницательно, не отвлекаясь. — Когда я одел тебя в те шорты и ботфорты, помнишь? В завершение королевской недели. Моя фантазия столько всего придумывала, как мы двое, таких классных, могли бы править Сингапуром, ты бы поддерживала меня и осуждала одновременно, служила бы мне противовесом, или сочиняла со мной какие-нибудь злодейства. Днём я бы шёл у тебя на поводу, и был праведным и пристойным, а по ночам мы бы с тобой развлекались так, что город содрогался бы. Мы бы пренебрегали опасностью, совершали пакости и искупали их благодеяниями, кувыркались в постели и читали взахлёб книги, выискивая путь духовного совершенства… Это была не любовь. Это ещё была похоть и жажда непонятного и неприступного. Я был согласен рисковать нами обоими, катаясь на бешеной скорости, прыгая с парашюта, съедая рыбу фугу у повара-новичка[22]. Это была новорожденная любовь, незрелая и бездумная, когда ты считаешь, что главное в этом деле — ловить кайф. А потом чувство вызрело, и вдруг понимаешь, что уже не до кайфа. Вообще всё становится иначе. Возможно, на меня слишком долго и упорно оказывали влияние Йесон и Сынхён, великие знатоки в делах любви, но со стороны меня не манил их опыт. Я хотел свой, особенный. Однако в одном они были правы: любовь и смысл — синонимичные понятия. Я дозрел до того, что могу не быть с тобой, и не ловить «кайф» от созданных воображением отношений, лишь бы не рисковать тобой. Не рисковать нами, ведь столько ещё можно попробовать и испытать, вместе — желательно, — но можно и порознь, зачем же ставить на кон жизни? И теперь я стою на пороге последнего этапа любви, перешагнуть который мне на даёт врождённый эгоизм, и я говорю себе: останавливайся и срывай любовь на этом этапе. — И в чём же заключается последний, куда ты не шагнул? — Он заключается в том, что я начну рисковать собой, лишь бы не пострадала ты. Я не могу допустить такого расклада, я не могу разлюбить себя, потому что гордость, достижения, самоуважение и вся моя судьба не простят мне, что я, добившийся так многого, затративший неимоверные усилия, чтобы подмять под себя пол-Азии, ставший незаменимым властелином Сингапура, посчитал себя менее значимым какой-то русской девчонки, которая не сделала ничего, кроме как поставила под удар мою власть, соблазнив моё сердце своими голубыми глазами, невинными рассуждениями и безумно красивыми губами… — Джиён двинулся на меня, захватывая в объятия. — Откусывай, что угодно, но это неудержимо… — Джиён! — Я уперлась в его грудь ладонями, остановив пыл и страсть Дракона. — Это не любовь. — А что? — Похоть. Ты не ушёл никуда от неё. Ты понимаешь, что не готов к самопожертвованию, а это и есть… — Да ничего это ни есть! Ты любила Вику? Ты любила того типа, залитого бетоном? Ты любила всех, ради кого подставляла себя или хотела подставить? Прекрати равнять любовь и страдания! Прекрати думать, что только отрекаясь от себя, можно проявить любовь. А кому тогда взаимностью должны отвечать, а? Или взаимная любовь, по-твоему, слишком легковесна? Да, я сказал, что на следующем этапе был бы готов рисковать собой, но это не значит, что себя непременно следует принести в жертву. Почему нельзя беречь и себя, и того, кого любишь? Ты говоришь, что я тебя мучил, но ты сама из себя делаешь мученицу, постоянно, при каждом удобном случае! — Ты отрицаешь, что виновен в моих бедах? — прищурилась я, убрав со своих плеч его руки. — Нет, не отрицаю. — Но ты не готов искупить свою вину передо мной? — Каким образом? — Я изобразила во взоре максимальную ярость, какую только могла, но рот украсила улыбкой: — Тебе придётся выпить мой отвратительный кофе, потому что я сейчас пойду его варить, потому что если не выпью, то усну на середине очень увлекательных признаний, так что отпусти меня, и жди в спальне. Так и быть, притопаю к твоим белым простыночкам. — Джиён опешил, разомкнув руки, сбитый внезапностью смены темы, немного запутавшийся, но постепенно осознающий. Недоверчиво ухмыльнувшись, он отступил и пропустил меня обратно, к лестнице. Я медленно спустилась на кухню, чтобы не наступить на подол и не грохнуться нигде. Дойдя до хорошо знакомой обстановки, я быстро нашла турку, банку с молотым кофе. Всё стояло там же, где и всегда, ничего не изменилось. Я налила воду и, прежде чем начать сыпать ароматный коричневый порошок, тихо вытянула нож из деревянной подставки. Я по ручке узнала нужный, тот самый, что тонко резал даже мягкие томаты. Подняв глаза к потолку, не слыша шагов Дракона в его спальне, но зная, что он там, я задрала подол и, оттопырив подвязку невесты, сунула под неё леденящее кожу оружие. Убедившись, что широкая повязка достаточно туга и держит нож, я опустила юбки, поправив их. Закуска к кофе готова, теперь можно вернуться и к нему.Брачная ночь
С двумя чашками на подносе, я кое-как поднялась по лестнице, при каждом шаге ощущая опасность наступить на подол и упасть, разлив кофе. В нём не было никакой особой ценности, но не хотелось никаких оплошностей и неудач этой ночью. Я просто не хотела, чтобы что-либо валилось из рук или не получалось, предвещая безуспешность задуманного. Гахо с Джоли остались на кухне, выклянчив из меня корма, и я, не уворачиваясь хотя бы от них, дошла до спальни Джиёна, дверь в которую была открыта — оставалось только толкнуть, что я и сделала. Бедром.
Дракон стоял с противоположной стороны, у окна и, наверное, смотрел в него, но повернулся, когда я вошла. «Великий человек смотрел в окно…» — снова возник в моей голове Бродский. Нужно отделаться от постоянных ассоциаций с величием, когда я вижу это лицо. Оно коварное, преступное, жестокое и грешное, как котёл, в котором сварилось сто поколений узников преисподней, и он прокоптился их прахом, жиром, останками. Оно безбожно лицемерное и до пугающей честности лживое. Но всё-таки такое, с каким только и можно править этим миром. Каким только и можно этот мир выдумать и создать.
Мы замерли, смотря в глаза друг другу. Мы улыбнулись друг другу, как давние враги, как пылкие любовники, как безумцы, как заговорщики, как обреченные на смертную казнь сокамерники, как отец и дочь, как муж и жена, наши улыбки выразили столько всего несовместимого и одновременного, что слились в одну молчаливую роковую предсказанность. — Надо же, я думала, что найду тебя голым в постели, — пошутила я, ставя кофе на столик и сокращая пространство между собой и Джиёном. — Ты обрадована или разочарована, что всё не так? — Мне без разницы, — не потеряла я прежний задор. Джиён подошёл к принесённым чашкам и взял одну. — Так, на чём мы остановились? — В какой из разов? — хмыкнул Дракон. — А ты хочешь продолжить с какого-то определённого момента? Отмотать назад, будто не было чего-то промежуточного между сейчас и той минутой, когда мы на чём-то остановились? — Да нет, я-то знаю, что отмотать никуда нельзя. Жизнь — это не фильм. — К сожалению? — К нашему сведению. — Тоже решил придерживаться нейтральных позиций? — спросила я, усаживаясь со своей чашкой на кровать. Уже не спрашивая разрешения, уже не следя за реакцией Джиёна. Просто пользовалась его постелью так, как вздумается. — Я всегда их придерживался. Разве нет? — С точки зрения духовности, ты был крайним радикалом, и до нейтральности было далековато. — Он отпил глоток и, на глаз не найдя себе места рядом со мной из-за пышной юбки, примостился на к