Пока мы обнимались и на папины глаза тоже набегали слёзы, к нам заглянула мама, от представшей картины зарыдавшая вновь и присоединившаяся к нашим объятиям. Мы тесно сплотились втроём. Казалось бы, что мне ещё нужно было для счастья? Но счастливой была лишь половина меня. Вторая половина просто отсутствовала, оставшись в Сингапуре.
Мать накрыла стол, нас с Сынри посадили рядом, под иконы, в «красный угол», по настоянию обеих бабушек, я едва успевала переводить туда и обратно, хотя Сынри говорил крайне мало, в основном отвечал, если к нему обращался какой-то вопрос, но моей родне и без его участия сделалось шумно, празднично и весело. Дед достал откуда-то бутылку самогонки, и отец ему даже ничего не сказал. Женщины пили вино, я ото всего отказалась, как и Сынри, наслышанный, как русские спаивают иностранцев. Дедушка навязывал ему «своей», «натуральной», «полезной» (он очень просил переводить все хвалебные слова моему супругу), но я так же озвучила мужу количество градусов и незаметно покачала ему головой. Бабушка трижды назвала Сынри сырком, дважды чебуреком, и один раз даже кренделем, хотя последнее, я подозреваю, было умышленно, так она называла всех ушлых и влезших куда-то хитростью индивидов мужского пола. Мама каждый раз исправляла её, что его зовут Сырник, я прикладывала руку к лицу и хотела провалиться, радуясь, что муж не понимает ни слова, и только Ваня взрывался и поправлял повторно, говоря маме «Сынри его звать!».
Своё имя муж вычленил и уточнил у меня, что о нём говорят.
— Им трудно даётся произношение твоего имени, ничего особенного.
— У меня трудное для русских имя? — удивился он.
— Для молодёжи — нет, но старые люди… сам понимаешь, им с непривычки сложно.
— Ясно, — кивнул он, вежливо угощаясь всем, что ему накладывали в тарелку.
— Вот басурмане! — понаблюдав за нами, и ничего не поняв из азиатской тарабарщины, с прищуром изрекла бабушка. — Лопочут, как татары.
— Ну, где ты татар-то слышала? — одёрнула её мама, всё переживая, что зять на них обидится за что-нибудь (а ведь он нашу Дашеньку спас!), и забывая, что он ни черта не понимает.
— Как где? А сосед наш покойный, Балдаг?
— Мам, он бурят был.
— Ну, Дашка, — вступила тётя Надя, оценивающе разглядывая Сынри, — а занимается он чем? Кем работает?
— Торговлей он занимается, — взвешивая каждое слово, медленно начала я и, придумав, как выкрутиться, чтобы не солгать и не раскрыть золотник, завершила: — морепродуктами торгует. — В масштабах международной индустрии, разве что не монопольной, на которой держатся рестораны половины Юго-Восточной Азии. Эти сведения я оставлю при себе.
— А-а! — протянула тётка. — Это корейские салатики всякие? Кальмары, осьминожки, мидии?
— Ага, — рассеяно набила я рот, усердно жуя, чтобы отстали с вопросами.
— Я их люблю, ты ему скажи, чтоб привёз, угостил, а то они в Томске что-то подорожали — жуть!
Из-за стола никто не спешил расходиться. Каким-то образом весть о моём возвращении стала распространяться по всему Петухово, к нам заглядывали соседи и знакомые, прихожане, глядели на меня, как Фома неверующий на Христа в день воскрешения. Ваня показал Сынри наш туалет на улице, из которого муж вернулся с таким видом, какой у меня был после первой с ним ночи в Марине Бэй, как будто его поимели, унизили и окунули в грязь, морально растоптали и лишили достоинства. Я бы злорадно посмеялась, если бы у меня самой от всей этой кутерьмы не начинала болеть голова. Выгнать бы всех, да остаться только с самыми близкими.
— Даша, можно где-нибудь здесь посидеть в тишине? — тихо спросил меня Сынри.
Мне понравилась его идея и я, кивнув ему «иди за мной», извинилась перед всеми и вышла. Мы вырвались наружу, на улицу, где вдохнули воздух полными лёгкими. Минуты две даже слов не было. Потом я приметила лавочку у забора и опустилась на неё. Ко мне присоединился Сынри. Наш дом напротив церкви, как и она, стоял на вершине холма, с которого открывался вид на всё село. Внизу расстилались редкие домишки, ведь поселение совсем небольшое. Пересеченная двумя речками, Песчаной и Басандайкой, долина была окружена кедрами. Пейзаж был немного тоскливый в плане однородности и неизменности, но красивый. Пахло землёй, лесом и весной. А ещё одеколоном Сынри.
— Так, тут ты родилась и выросла? — спросил он.
— Да. Вон за тем лесом, что за домами, вторая половина Петухово. Там стоит школа, два с половиной километра отсюда, чуть меньше получаса быстрым шагом. Там я училась. Школа старая, её ещё мама заканчивала. Она коренная здесь, а папа приезжий. Когда получил приход и обустроился, своих родителей сюда перевёз, и сестру с семьёй, так что теперь тут полно моих родственников. — Я повернулась налево и указала на дорогу, которая и была улицей, разделяющей церковь и наш дом. — А вон туда полчаса пешком до станции Петухово, там я садилась на электричку и ехала в Томск, в университет. Учить корейский, — закончила я севшим голосом и так и осталась смотреть на уходящую в тёмные кедры дорогу.
— Можно я честно тебе скажу? — задал вопрос Сынри. Я посмотрела на него с интересом.
— Конечно.
— Я никогда не видел более убогого места. У меня ощущение, что я попал на съёмки фильма о послевоенных событиях: разруха, покосившиеся дома, заброшенные дома, опаленные сараи, сухая трава, не выкорчеванные сорняки, нищета, грязь, вонь! Кроме вашего, от силы четыре дома выглядят нормальными, остальные — ветхость и гниль! Участки — запущенные, земля — не обработанная, людей — почти нет. Боже, у вас в России столько земли! Почему вы с ней ничего не делаете? Тут можно построить любое производство: ферму, лесорубку, мебельную фабрику! Я знаю парочку людей, которые составят проекты за час, и они будут успешными. Почему ничего нет? Чем здесь живут люди?
— Ты хочешь инвестировать? — хмыкнула я.
— Знаешь, чего я хочу? Свалить отсюда поскорее и никогда не возвращаться. Ты прости, но я надеюсь, что ты не станешь затягивать наш медовый месяц в этом месте. На какое число будем брать билеты на самолёт?
Я повернула голову к равнине внизу, ещё раз окинув взором плохо различимые в зарослях не вырубленного сушняка и зеленеющего молодняка воды речушек, низкие крыши бревенчатых изб, тёмные пятна луж.
— Никогда не думала, что скажу это здесь, но… Я тоже хочу свалить отсюда, и никогда не возвращаться.
Я смотрела и смотрела на родное Петухово, и не понимала, как раньше была в нём счастлива? Как мне теперь быть здесь счастливой? Марь, гать, увядание людской жизни, молодости, отсутствие перспектив и надежд. Я тут погибну. Как я не погибла тут за двадцать два года? Я почти уверена, что мои мысли можно назвать мыслями зажравшейся тёлки или не любящей своей родины дуры, но… серьёзно, после особняка в Сингапуре, все весело пошмякают по местному навозу и захлопают в ладони, благословляя возвращение? Только я, тварь такая, которая этого не делает? Чтобы ликовать от обретения подобного дома, нужно быть святой. А я не святая, давно не святая. Я хочу забрать свою семью отсюда и увезти далеко-далеко, в комфорт, в цивилизацию, в человеческие условия, я не хочу, чтобы Настя ходила в уличный сортир, в галошах, я хочу показать ей мир, чистые квартиры и номера-люкс, с горничными, с джакузи. Я хочу увидеть побелевшие и ставшие мягкими материнские руки, я хочу дать Ване будущее, иначе кем он станет? Трактористом? За спиной заквохтали куры во дворе, и я поёжилась. Сынри озвучил весь ужас окружающего, но он был прав в том, что тут можно было сделать много чего, но никто не хотел. Людей не было, все мыслили, как только что я — бежать, умчаться отсюда, улететь, сменить место жительства! Но единственный способ для меня это всё сделать вместе с семьёй — это остаться с Сынри, за его деньги построить всем будущее, остаться его женой только ради благополучия братьев и сестёр, и родителей. Заслужил ли он это?
В горле образовался спазм. Для своей выгоды я не хочу его обманывать, а для выгоды близких? Терпеть это замужество ради богатства? Чтобы тётя Надя в избытке ела морепродукты? Господи, я же знаю отца, он никогда и никуда отсюда не уедет, а мать его не бросит, а их и Ваня. Дедка за репку, бабка за дедку, внучка за бабку, всё как в той сказке. Какой-то замкнутый круг. Я и оставить их не могу, и остаться не могу, и с Сынри быть не могу. Папа зря предложил ждать знак, никакого знака не будет, надо рубить, пока есть силы! Я поднялась и встала напротив Сынри.
— Уезжай, пожалуйста, когда захочешь, хоть первым рейсом.
— Что? — не понял он.
— Уезжай, Сынри, пожалуйста, когда хочешь. Я останусь здесь.
— В смысле? — Он встал, сунув руки в карманы. — Ты что, правда хочешь, чтобы я нашёл инвесторов, и мы бы тут устраивались?
— Ты не понял, — сжала я кулаки. Не отступать, не передумывать! Не использовать его, он так много сделал для меня, а я — я обязана жить своей жизнью, каким-то чудом я вернулась туда, куда хотела, о чём молилась, откуда начала свой путь. Какое я имею право теперь всё переиначивать? — Я не буду с тобой, Сынри. Я… я остаюсь здесь, а ты… ты возвращаешься к себе… в Сеул, или Сингапур — куда предпочитаешь.
— Ты что, рехнулась? — нервно хмыкнул он, шаркнув ногой, но к каблуку прилип комок земли с соломинкой, и он брезгливо оттёр его о ножку лавочки. — Мы только что выяснили, что в вашем сраном Петухово нет жизни, какого чёрта ты тут ловить собралась?
— Я ничего не собираюсь ловить, я просто останусь с семьёй, и буду помогать ей.
— А я должен уехать?
— Было бы глупо оставаться, когда ничего не держит.
— А ты?
— И я не держу.
— Что это всё значит? «Спасибо за доставку, проваливай»? Так? — начал злиться он.
— Сынри, пожалуйста, не воспринимай всё так, я не хочу тебя обидеть, и… прости меня, я очень, очень тебе благодарна, правда, ты… Я всей родне сказала, что именно ты меня спас и, если так подумать, наверное, так и есть, но… Я не люблю тебя. И ты меня не любишь. Мы не должны жить вместе, потому что твои деньги облегчают мне жизнь, а тебе хочется со мной трахаться, — я поймала его осуждающий взгляд, — прости — спать, больше, чем с другими.