Он задёргал желваками, и, стоило отметить, именно этот его серьёзный и деловой вид был самым привлекательным и удачным в нём, даже сексуальным, я бы сказала. И глядя на то, как он прикидывает весь расклад, я ловила себя на внутреннем страхе отпустить его и остаться без него. Этому страху многое способствовало: привычка, привязанность, благодарность. И то, что он по-прежнему был мне роднее многих, он был из «того» мира, который был мне дорог, связь с которым не хотелось терять. В Петухово он был настоящим единственным цивилизованным человеком. По меркам Сингапура, естественно.
— Мы уедем отсюда вместе, — процедил он в итоге.
— Нет, Сынри. Я никуда не поеду.
— Тебя что, опять надо украсть? Тебе нравится, когда тебя перевозят без спроса?
— Да нет же! Ты не понимаешь…
— Действительно, не понимаю! Только ненормальная захочет тут остаться!
— А ты не знал, что я ненормальная?
— Ты моя жена!
— В России наш брак не считается!
Мы повысили голоса, и Сынри схватил меня за плечи, но сбоку показался силуэт, и когда мы повернулись к забору, то увидели Ваню. Он опирался на одну из его досок и Сынри, помня мои слова в самолёте, прошёлся взглядом по маршруту Ваня — забор — доска. Его руки тотчас упали с моих плеч.
— Ржачные вы, — весело хохотнул брат, наблюдая за нами.
— Чего это мы ржачные? — недовольно поинтересовалась я.
— Разговариваете смешно, как в нашем курятнике, то крякаете, то квохчете.
— Не мешай нам с мужем разговаривать.
— Чай идите пить, брачующиеся, — расплылся он, — мама велела найти вас и позвать.
Я перевела Сынри приказ тёщи и мы, на время отложив выяснения, вернулись за стол.
До позднего вечера суета не прекращалась, меня просили рассказывать о подробностях десятимесячного отсутствия, и я принималась сочинять больше, чем вспоминать. По лицу Сынри было видно, что ему всё сильнее хочется сорваться и исчезнуть в неведомых далях, но он не уходит из-за меня. Отец, объяснив, что не венчанным под его крышей в одной кровати не место, попросил мать постелить для Сынри на диване в зале. Расходились все к полуночи, уставшие, хотя мама и Настя умудрялись то и дело отлучаться в течение дня то к корове с козами, то к птицам, то Петрушку покормить, то свиней, и завтра им снова вставать засветло. Одна я никак не могла прийти в себя и оказаться сподручной. Нет, я автоматически собирала грязную посуду, протирала стол и возилась там и тут, но раньше это были уверенные движения хозяйки дома, а теперь — скованность временной гостьи.
В спальне мы с Настей долго болтали, тихо, чтобы не слышно было через стенку, что не спим. Им с Ваней надо было бы в университеты, но они решили дружно прогулять один день. Она заплела мне две косы, как раньше, а я отругала её, что она постриглась, и теперь не могу мудрить с её причёсками. Сестра забралась на мою кровать, чтоб удобнее шептаться, любопытничала о взрослой жизни и о загранице. Что я могла ей рассказать? О чистоте, жаре, разных блюдах, красивых местах, тёплом проливе, отсутствию очередей и восточных традициях. А взрослая жизнь…
— Даш, ну правда, а как оно…
Самой стыдно, но спрашивает. Вот же дурёха!
— Как оно — первый раз?
— Первый раз? — Я почти начала вспоминать продажу своей девственности, но потом насилу перескочила много недель и, крутя барабан, остановилась на первой брачной ночи. С Джиёном.
— Первый раз душа замирает, Насть, дрожит и ничего не понимает. Волнуешься жутко, а потом смотришь в его глаза — и умираешь…
— Умираешь? — восхищенно повторила она.
— Да, прямо в них проваливаешься, и не чувствуешь ни ног, ни рук, только сердце колотится: тук-тук-тук.
— Твоё или его?
— Чего?
— Ну, сердце.
— Наше, — прошептала я, уставившись в потолок, в темноту. — Одно оно, когда любишь, Насть.
— Одно?
— Спи давай! — шикнула я на неё, пихнувшись.
Хихикнув, сестра, вздохнув, подчинилась и закрыла глаза. Мы так и уснули — бок о бок.
Я слышала, как встали родители и, переждав немного, потихоньку выбралась сама, но Настю всё равно разбудила. Пока она просыпалась, я уже отыскала своё старое платье в шкафу, ситцевое, всё в нежно-голубеньких незабудках, накинула сверху кофту, прошла бесшумно мимо спящего Сынри. Обувшись на крыльце, я стянула с гвоздя платок, накинула на голову, подвязала под косами, и зашагала прямо — в церковь. Папа уже открыл её, внутри приветливо горели лампады. Перекрестилась, поклонилась и вошла. Никакой церковной лавки не было, я знала, где лежат свечи и, взяв одну, направилась к иконе Божьей Матери. Не знаю, почему именно к ней, к Христу и Николаю Чудотворцу не хотелось, не доверяла я мужчинам больше.
За алтарём чувствовалось движение, но я не хотела привлекать папино внимание. Негромко достигнув святого лика, я снова перекрестилась, вспоминая молитву. Я опять как-то остро ощутила запахи, на этот раз церковные, тяжёлые. Ладан, воск, миро, фимиам. Словно забальзамированное всё, словно мумиями пахнет. Отвратительно.
Вмиг тошнота подкатила ко рту изнутри и я, пугаясь столь стремительной дурноты, только успела положить ещё не зажженную свечку у иконы и побежала на выход. Выбежав из церкви, я свернула за её угол и, сложившись пополам, вернула всё, что съела накануне. От приступа дурноты меня даже прошиб пот, и я, стянув платок с головы, стала утирать им лоб и глаза. Голова кружилась, церковный запах так стойко держался где-то около носа, что помутнение долго не отпускало. Я оперлась о стену и глубоко вдыхала и выдыхала. Меня стошнило ещё раз. Неужели с непривычки русская пища после азиатской не идёт? Или всё дело в том, что меня православный храм не принимает после порочной связи с Дьяволом? Ох уж этот Дракон, вселил в меня бесов… вселил… в меня… Дракон. Я сползла по стенке, вытерев платком губы и уголки рта.
Тошнота откатилась, но теперь мне стало плохо морально. Нет-нет, мужчина, изыди, я не хочу, это же всё так… шутки… Ну, не надел презерватив, с кем не бывает? Последствия же не обязательны. Мне понадобилось много времени, чтобы успокоиться, привести себя в порядок, прийти к здравомыслию. Это всего лишь акклиматизация. Из одной климатической полосы в другую, для организма нормально в данном случае перебаливать. Это единственное правильное объяснение.
Когда я выползла из-за угла церкви, то хотелось вернуться в кровать и завалиться ещё часочка на два-три. Но у калитки стоял Сынри, завидевший меня и шагнувший навстречу.
— Ты чего не спишь? — слабо спросила я.
Он передернул плечами.
— Я беспокойно спал. Просыпался раз пять, не меньше.
Кивая, я хотела обойти его, но он поймал меня за локоть. Я не сразу заметила его взгляд, но, остановившись, обратила внимание, как он изучает мои косы, растоптанные башмаки на ногах, простое бесформенное платье. Разочаровывается, ужасается, брезгует?
— Мы не договорили. Нужно закончить разговор.
Я была согласна со всем, потому что ощущала себя разбитой. С другой стороны, не хотелось вновь быть прерванными, и проходное место не лучшее для беседы.
— Пошли в сарай за домом, — указала я пальцем, и мы двинулись туда.
Это было неровное строение, сколоченное постепенно, частями, с меняющимися задумками о планировке и предназначении, поэтому имеющее два входа. С одного хранились всякие инструменты, плотницкие и садовые, тачка, лопаты, верстак, лейки. С другого оно было выше больше чем на метр. Там хранилось сено, очень много сена для скотины. Мы зашли именно с этой стороны, потому что она была отвёрнута от дома, отдаленнее от него. Прелым, сухими травами, пижмой и зверобоем пахло не так навязчиво, как в церкви, но я всё равно насторожилась, не повторится ли приступ? Мы с Сынри встали друг напротив друга. Я скукожилась, ссутулившись. Прохладно с утра.
— Даша… я хотел ещё раз сказать…
— Я не передумаю, Сынри. Я не полечу с тобой никуда.
— Ты не можешь тут остаться.
— Могу. Это мой дом.
— Я — твой муж!
— На какой-то сингапурской бумажке? — покривилась я, комкая платок в руке, готовая в любой момент поднести его ко рту.
— Нашу свадьбу видели в журналах и газетах миллионы людей! Я в ссоре с сестрой из-за тебя, тебя приняли мои родители!
Я ещё раз изобразила надменную гримасу.
— Я бы не назвала это «приняли».
— Чёрт возьми, да включи ты голову! Ты хочешь сгнить в этом дерьме?! Ты боишься, что будешь жить со мной только ради богатства и этим меня заденешь? Господи, я готов предложить тебе деньги просто так, лишь бы вытащить отсюда! Это элементарное человеколюбие!
— С каких пор оно тебе стало свойственно?
— Хорошо, я жесток и мерзок, я знаю, что ты обо мне думаешь, но о своей жене я могу волноваться?
— Да не жена я тебе! — крикнула я.
Сынри вспыхнул и, горя глазами, отчеканил:
— Давай обвенчаемся.
— Что? — Мне показалось, что я ещё не до конца проснулась и брежу.
— Ты сказала мне, что твой отец разложил нас по разным комнатам, потому что мы не в браке перед Богом. Я понимаю, что твой отец священник, и ты придерживаешься до сих пор его воспитания. Венчанный брак сделает тебя моей женой? — скрипя зубами, полюбопытствовал он.
Я, опешившая слегка, закашлялась, сумев заговорить через минуту:
— Сынри, ты в своём уме? Дело не в этом, нельзя же так! Для венчания нужны чувства, понимаешь? Сильные чувства, в которых люди уверены, раз и навсегда, что они проживут до самой смерти вместе. И не будут изменять друг другу.
— Чувства? Тебе всё ещё нужны чувства? — с уставшей насмешкой закивал Сынри. — Ты думаешь, что у меня их нет, потому что я не говорю о них? Потому что не признаюсь в любви? Или ты сама меня настолько не любишь, что на всё остальное тебе плевать?
— Сынри… — теряясь от его намёков, и не желая, на самом деле, мучить его и вводить в неравные отношения, я покачала головой. — Я не хочу перед тобой лицемерить, по-моему, самое лучшее, что я могу для тебя сделать за всё, что ты сделал для меня — это быть честной.