за самоуверенность и дерзость, за высокомерие и попытки быть неподвластными высшим силам, всех… Но я всё ещё рыдала и горлопанила, сама того не осознавая. Джиён остановился у обочины, быстро выпрыгнув из-за руля, обойдя машину и распахнув мою дверь. Я даже не пристегнулась, чем он и воспользовался, потянув меня наружу. Замолотив его по рукам, отбиваясь и бросая ему в лицо оскорбления, я была вызволена и вытащена на улицу, где Джиён тряхнул меня с такой силой, что у меня едва не хрустнул шейный позвонок. Но это подействовало. Мой рот захлопнулся. — Хватит! — гаркнул на меня Дракон. Я нашла в себе дух воззриться на него. Его темно-карие глаза пилили меня, но я посмотрела в них своими, голубыми. — Что ты такого невообразимого узнала сегодня? Что люди умирают? До этого ты пребывала в уверенности, что удел человечества — бессмертие? — Я не могла ничего сказать, просто не было сил. Дрожа в его деспотичной хватке, я словно уменьшилась в размере. — Или ты забыла, что я способен убивать? У тебя что, действительно, настолько короткая память, что если пару месяцев назад я спокойно мог застрелить тебя, но с тех пор ничего подобного не демонстрировал, то всё, ты думала, я стал добрячком, Далай-Ламой? Я не изменился, и каким был, таким и являюсь. Ты думала, что изменила меня? Чем? Слезами и испугом? Состраданием к предателю, который убил своими руками несколько десятков своих и чужих? Ты о сохранении его жизни молила? Только потому, что тебя разжалобили его вопли, недостойные мужчины? А если бы при тебе такую сцену закатил серийный маньяк, расчленивший сотню детей? Ты бы и для него просила о помиловании? — Услышав кое-что вразумительное и обоснованное, я попыталась перебороть тремор в руках и ногах. — Ты забыла наш разговор о перенаселении планеты, которая гибнет от количества недостойных? У тебя хоть что-нибудь в голове задерживается? Или там по-прежнему одна святость и библейская пропаганда? Зерна разума там не приживаются напрочь? — А ты… — сглотнув слюну, я тряхнула головой, откинув волосы. — Ты думал, что ты изменил меня? Чем? Угрозами и бесстрашием? Бесчувственностью и жестокостью ко всем, даже безвинным? Я не была предательницей, никого не убивала и не совершила никакого злодеяния, когда в ответ на мои мольбы ты принёс мне пистолет для самоубийства! — Он отпустил меня, дернув желваками. Посмотрел пронзительно, косо ухмыльнулся и повернулся спиной ко мне. — Даша… — произнес он моё имя. — Я не хочу менять тебя… — Он развернулся обратно. — Когда мы заключили сделку о королевской неделе… ты пообещала мне… помнишь, что? — Душу, — не моргая, вымолвила я. — Назовем это так. Речь шла о чем-то вроде того, что ты должна понять меня, испытать какую-то разновидность любви, приняв со всеми недостатками. Если ты не осознаешь, что я собой представляю, то ничего этого не выйдет. Ты должна понять меня не тем, каким ты себе меня представляешь, а таким, каков я есть. Да, если так угодно, я убийца, я чудовище, я бездушная тварь. Вот эту-то тварь ты и пойми, а не расчетливого уставшего дядю за тридцать. Умного понять трудно, для этого нужно достичь его уровня знаний. Сволочь понять тоже трудно, но для этого нужно достичь того же морального уровня. Иначе никак. — Я не хочу опускаться до твоего отвратительного уровня, — поморщилась я. — Мы говорили о том, что пойдём друг другу навстречу, не только я буду пытаться, но и ты… — Да, но я был девственником, как ты, я был наивен, как ты, я был молод, как ты. Я был верен, как ты. Я всё это знаю изнутри и всё это хорошо помню, я всё это пережил, и уже прекрасно тебя понимаю. Мне не нужно пробовать дважды, достаточно воспроизвести в себе. Что касается тебя… ты не испытала и сотой части того, что было в моей жизни. Сегодняшнее представление лишь посвящение, небольшое, но необходимое. — Чтобы понять тебя? Но понять ведь и значит, исходя из всего этого, измениться и уподобиться тебе! — Но ты же хочешь изменить меня, вернуть в лоно первозданной доброты, — Джиён безучастно улыбнулся. — Вот и скажешь, оказавшись в таком же положении, есть ли путь обратно. И если ты сможешь вновь стать самой собой, то я последую твоему примеру. Остаться тем, кем и был — легче легкого. Достаточно, как ты и хотела, не участвовать ни в чем, не видеть ничего, не пытаться разобраться… а вот уйти и вернуться — это другое, — я машинально водила головой слева направо, как бы отрицая его слова, но они укоренялись во мне. Как бы мне ни хотелось, чтобы информация отскакивала от меня, как от находящейся под бронированным колпаком, но они, эти зерна, эти семена приживались. — Процитировать тебе твоего Иисуса? На небесах больше радости об одном кающемся грешнике, чем о девяносто девяти праведниках, не нуждающихся в покаянии. Это Евангелие от Луки, если не ошибаюсь глава где-то пятнадцатая, где притча о блудном сыне. — Я во все глаза уставилась на него. Джиён улыбнулся теплее. — Да, безверие не мешает читать книги, как обычную литературу. В свободное от жестокостей время я люблю заниматься самообразованием. — Как я могла сражаться с Люцифером, который выбрал оружием сына Божьего и его слова?! Но неужели там так и говорилось, что раскаявшиеся грешники лучше праведников? Неужели Джиён прав, и нельзя быть по-настоящему понимающим благость Господа, не побывав под властью Дьявола? Притча о блудном сыне… да, ведь отец одарил вернувшегося неблагодарного сына, обидев тем второго, который никуда от него и не уходил. Я никогда не понимала эту притчу, почему возлюбил отец больше ошибившегося, а не того, кто ничего и не нарушал, не совершал подлостей? Выбор у меня не велик, либо согласиться с этой притчей и её моралью, а вместе с ней и с Джиёном, либо назвать её глупой, неправильной, и тем отвергнуть Евангелие и истину, принесенную Христом? — Подумай над этим, Даша, — остановил поток своей проповеди Джиён и указал мне на машину. Мы погрузились в неё и в молчании добрались до особняка, где я тут же ушла к себе, закрывшись и упав на кровать. Полежав некоторое время в темноте, я тихонько захныкала, но плач всё расходился, пока мне не пришлось уткнуться в подушку, чтобы его не было слышно в доме. Я всё ещё слышала предсмертные крики и мольбы того мужчины. Мне было плохо, что бы ни сказал Джиён. Это была прививка жестокости и бессердечности? После прививок часто перебаливают, но я не хотела бы, чтобы во мне поселился этот вирус. Я не хочу отдавать ему душу, не хочу становиться такой же, как же это было невыносимо и больно… В самом деле, не проще ли отдать тело? Пусть заберет его, пользуется, как знает, только не заставляет меня принимать такие вещи за норму. Это выше моего понимания, это не должно быть мною проглочено. Не должно! Безучастно принимать клиентов, не разделяя наслаждения и удовольствия, к которому они стремятся — это не такие великие муки, как те, когда перед тобой убивают кого-то, а ты ничего, ничего не можешь сделать и ощущаешь свою вину, хотя ни в чем не виновата… или виновата? А что вдруг, если бы не я, то Джиён помиловал бы его? Если он устроил всё, доведя до конца, чтобы помучить меня? О, Господи, нет, пощади, не дай мне стать причиной чужой беды! Я не вынесу этого… Не раздеваясь, я лежала и лежала, плакала и плакала, а сон всё не шел и не шел. А в голове отдавалось, как азбука морзе: «Джи-ён-по-ща-ди!». И как театр теней перед боковым зрением шевелились силуэты, выливающие цемент в ту яму. Меня тошнило, но я не нашла в себе сил встать и пойти в ванную. Стиснув челюсти, я смогла перебороть дурноту, и со всеми зверствами и ужасами, не выходящими из мыслей, кое-как уснула под утро.* * *
Мы с Мино сидели в интернет-кафе. Я смотрела в десятый раз на строчку, и убеждалась, что там так и написано: «Сказываю вам, что так на небесах более радости будет об одном грешнике кающемся, нежели о девяноста девяти праведниках, не имеющих нужды в покаянии». Иисус, с какой целью ты призывал всех грешить, чтобы потом каяться? Чем тебе не угодили постоянные праведники, от рождения и до тризны? Я всё ещё не могла прийти в себя и оправиться, поэтому занялась тем, чего так давно допрашивалась: копалась во всемирной сети, ища какие-нибудь мудрости, которые помогли бы мне защититься, спастись, опереться на что-то. Мино потягивал кофе, смотря не на то, что я листала — всё равно тексты были на русском, — а на меня. Когда я поднялась утром, утро уже заканчивалось. Меня разбудил звонок в дверь, звонивший и звонивший. Я подождала, не прекратится ли он, но звук лишь расходился. Почему не открывал Дракон? Я не хотела выходить из спальни и встречаться с ним. Я не хотела его больше никогда видеть, поэтому представить себе не могла, как буду жить дальше с ним под одной крышей? Правда, я попрошусь обратно к Тэяну. Но от упорства звонящего, начавшего стучать в конце концов, я догадалась, что Джиёна либо нет, либо он сам вышел, и дверь захлопнулась. Это порадовало бы меня в другой раз, но теперь не показалось даже забавным. Одетая и мятая, я спустилась и, отворив, нашла за порогом Мино, минут десять, если не больше, пытавшегося до меня достучаться. Дракона в самом деле не было. Он позвонил пораньше Мино и, сообщив, что уедет куда-то, поэтому летучка по расписанию отменяется, попросил заехать попозже, взять меня, как обычно, и выгулять. И вот, позавтракавшие и съездившие в церковь, куда я всё-таки напросилась, мы устроились в миленьком маленьком кафе, предоставляющем ноутбуки с выходом в интернет. — У тебя круги под глазами, — заметил молодой человек. Я оторвалась, наконец, от зазубривания Евангелия. — Всё в порядке? Или что-то случилось? — Просто поздно уснула. — Я не могла ему сказать о ночном происшествии. Для Мино я только горничная, и ему никак не объяснить, зачем Джиён таскает меня по злачным местам. — Что-то мешало? — Его озабоченность и беспокойство обо мне стали первым за день, что подлатало мою душу. — Мысли. Если ты думаешь, что Джиён всё-таки… — «Пытается со мной что-то сотворить» — хотела закончить я, но это было настолько правдой, что лучше её не произносить. — Домогается меня, то нет. Я всего лишь никак не могла заставить себя перестать думать. — Что же тебя так загрузило? — С любопытством приподнял он бровь, и я поняла, что соскучилась по нему. Да, он не любит меня, и мне в последние пару дней было не до чувств к нему, но… почему Джиён не может исчезнуть, словно его никогда и не было, и тогда наша жизнь, вернее, пока ещё разные (пока ещё?!), две наши жизни сумеют наладиться и что-то предпринять. — Опять тоска по родине? — И это тоже… я думала обо всем. О жизни, о правде, о правильном выборе… Мино, скажи, для тебя существует понятие греха? — отпустив мышку, повернулась я к нему. — Греха? То есть… религиозного? — Ну, не совсем… что-то, что лично ты считаешь чем-то таким, за что люди обязательно должны расплачиваться. — Убийство, кража, мошенничество? — Я поняла, что «грех» немного не то, и он ассоциируется непременно с заповедями, или статьями уголовного кодекса. — Нет, назовём это «пороками». Какие качества в людях ты считаешь порочными, которые их портят? — Мино задумался, опершись локтем на столик. Его длинные пальцы красиво легли возле опустевшей чашки. Я оттаивала после вчерашнего. Рядом с заместителем начальника паспортного отдела я вновь ощущала человечность, а не то, что накануне, будто ты в пустыне, хотя вокруг кто-то есть. — Не все пороки обязательно портят. Ты когда-нибудь слышала о порочных женщинах? Они наоборот видятся многим пр