Свидригайло хмелел от горячего вина, языки пламени лизали рельефы на изразцах, и ему казалось, что фигуры на кафеле шевелятся, двигаются, будто звенят там на шумных пирах бокалы и ломаются копья. Свидригайло прислушался: что это за голоса? может быть, из дворца? Князь насторожился. Голоса становились все громче; Свидригайло пьянел все сильнее, он уже не раз прикладывался к кубку. И вдруг заметил, как повернул к нему голову изображенный на изразце рыцарь или князь. Он был без шлема, длинные черные волосы связаны лентой над большими ушами, глаза маленькие, блестящие, светятся неудержимой яростью, за которой — страх.
Это лицо было очень знакомо Свидригайлу, он подумал, что гончар, покрывая изразец рельефом, видел перед собой запомнившийся лик краковского венценосца. Странный шум нарастал, и наконец князь услышал ясный голос:
«Зачем мысленно зовешь меня, брат Свидригайло, в свои хоромы? Ведь я рядом, во дворце Витовта, и ты мог бы прийти сюда. Да, тебя не пригласили... Но никто и не прогнал бы... Я сам заступился бы за тебя, ведь я простил тебе твое бунтарство и Каменец-Подольский отдаю тебе, но и мне нужна твоя помощь. Витовт замышляет измену, пойдем вместе со мной против него — и отомстишь за обиды, которые он нанес тебе».
«Тебе ли осуждать чьи-то поступки, Ягайло, если твой путь к польской короне усеян изменой и предательством?
Тебе ли взывать о мести за чьи-то обиды, коли сам тяжелыми кривдами протоптал себе путь к трону?»
«Правду молвишь, — прозвучал голос с другого изразца, и Свидригайлу померещилось, как сходит с камина могучая фигура старого рыцаря в боевых доспехах. — Это я, литовский князь Кейстут, сын Гедимина и отец Витовта. Пойди и стань передо мной, испуганный польский владыка, сын моего брата Ольгерда. И вспомни. Твой отец, умирая, оставил тебе литовский престол в Вильно, мне же, своему соратнику, повелел сидеть в Тракае и помогать миром — мятежному, честностью — бесчестному, опытом — неопытному. Ты же, необузданный властолюбец, пошел против меня, дяди своего, сговорившись с богопротивными тевтонцами, и тогда я двинулся с войсками на Вильно. Ты сбежал, как заяц, забыв в своей перламутровой шкатулке документ о позорной измене. Разъяренные воины-жмудины убили тогда быка и, по обычаю предков, над свежей тушей провозгласили меня единовластным правителем Литвы. Ты спрятался в замке возле местечка Жидивского, недалеко от Вильно, и пригласил меня на переговоры. До тех пор еще не было братоубийства в нашем роду — я пришел к тебе со своим сыном Витовтом. Слуги схватили меня и у тебя на глазах задушили золотым поясом от моего кафтана. Витовта же ты посадил в Кревский замок, и ему была уготована та же участь, если бы не жена его Анна, княжна смоленская. Она пришла в тюрьму со служанкой и в ее платье вывела мужа из подземелья: служанку ты растерзал в бессильной ярости, а Витовта вынужден был назвать вторым литовским князем, когда он двинулся на Вильно с крестоносцами».
В камине потрескивали сосновые поленья, вспыхивало пламя, освещая изображения на изразцах и перед Свидригайлом возник образ необыкновенной красоты женщины — с пышными черными волосами, спадавшими из-по высокой короны, с черными глазами.
«Ядвига!» — прошептал Свидригайло.
«Да, — сказала женщина, — я дочь венгерского короля Людовика, который помог Казимиру отнять у Любарта Галицию вместе со Львовом, а потом сам занял краковский престол».
«Зачем ты вспоминаешь об этом, польская королева, нареченная святой?»
«...И в вечное ложе уложили, похоронили преждевременно угасшую, еще совсем молодую, на краковском Вавеле. Да, меня будут вечно прославлять польские ксендзы и шляхтичи, ибо моя красота сделала могущественной польскую корону. Но я — жертва. Я же любила австрийского герцога Вильгельма и была обвенчана с ним...»
«У венценосцев нет личной жизни. Ты поддалась уговорам ксендзов-доминиканцев, а Вильгельму уплатили двести тысяч форинтов отступного...»
«И я вышла замуж за варвара Ягайла. Увяла моя красота, я отдала ее в жертву унии Польши с Литвой»
Ягайло: Разве за ваши обиды, Кейстут и Ядвига, не воздано сторицею в победной битве под Грюнвальдом?
Свидригайло: Фарисей! Разве для того чтобы победить тевтонский орден, надо было окатоличивать Литву и Русь? Чего ты больше боишься, оборотень: католического креста и меча или схизмы? Если ты действительно враг крестоносцев, так почему не соединишься с гуситами против ордена? Теперь зовешь меня на помощь? Что же, приду. Только не как к опекуну, а как к вассалу, к покорившемуся моей воле. Я отниму у тебя Литво-Русь».
Привидения исчезли, голоса отдалились, Свидригайло снова отхлебнул из кубка мальвазии. Пламя слепило, он взглянул на кубок, с которого только что глядело на него ненавистное лицо Ягайла, и удивился, увидев вместо него профиль старого Витовта. Витовт тихо спросил Свидригайла:
«Почему ты ждешь моей смерти в короне?»
«Не удержать тебе ее, ты уже стар и немощен. Да если бы и сильным был, Литво-Русь не захотела бы признать тебя своим королем. Ты же католик».
«Обманщик ты, Свидригайло. Надел на себя личину защитника православия, тебе поверили русинские князья и бояре, сам же ты жаждешь власти и мести. За что ты хочешь отравить меня на коронационном банкете?»
Княжеские хоромы снова наполнились незнакомыми голосами. Свидригайло закричал, чтобы заглушить их:
«Ты еще спрашиваешь? Я напомню тебе... После смерти нашей с Ягайлом матери, княгини тверской Ульяны, родной брат отдал мой удел — Витебск — своему сокольничему. Я убил наглого слугу, захватил Витебск, а потом, заняв с помощью смоленского и рязанского князей Каменец на Подолье, поднял восстание против Ягайла. Ты помог ему задушить бунт и с перемышльскими, черниговскими и стародубскими боярами искал защиты у зятя, московского великого князя Василия, сына Дмитрия Донского. «Месяца июля 26, 1408 года, — записано в московских летописях, — приде к великому князю князь литовский Свидригайло Ольгердович служить. Князь же великий Василий Дмитриевич примет его с честью и даст ему град Владимир. И рад бысть князь великий со всеми боярами своими». Тогда ты двинулся на Москву. На реке Угре помирился со своим зятем, меня же отправил в свой замок. Я жил в унижении — хуже смерда, ты даже не приглашал меня к столу. А потом заключил в кременецкую темницу, где я томился восемь лет».
«Ты же вступил в сговор с крестоносцами».
«А ты не союзничал с ними, когда после бегства из темницы возвращался в Вильно?.. Я же больше не вступаю в сговор с ними... Меня освободили из темницы русинские князья, и перед ними я в долгу... Правда, потом король привез меня из Констанца в Краков и помирил с тобой, но ты отправил меня в Чернигов и Трубецк. Вы с Ягайлом ненавидите и боитесь Свидригайла, теперь каждый из вас хочет привлечь меня на свою сторону. А ведь за меня русинские князья клали головы на плаху. Так пора и мне сказать свое слово. Да, я отберу у тебя корону и во главе русинских князей и бояр выступлю против Ягайла».
— Выступлю! — воскликнул Свидригайло и бросил на стол пустой кубок.
И тогда голоса тотчас умолкли, в ушах князя зазвенела тишина.
Кованая дверь из банкетного зала открылась, и на пороге столпились перепуганные кухмистеры и креденсеры, ожидая приказаний крутого нравом князя. Свидригаило взмахнул рукой, и они скрылись за дверью; из облицованного кафелем камина привидения, вероятно, перекочевали во дворец Витовта, куда его, Свидригайла, не пригласили, но где присутствует его чуткое ухо: трефнис[11] Генне.
У этого шута завидная судьба. Однажды Витовт после побега из кревской темницы, находясь в Мальбурге при дворе магистра тевтонского ордена, играл в карты с великим комтуром, а позади вертелся, подглядывая, юркий, худой, совсем еще юный шут, которого магистр называл Цыпленком. «Банк Витовта! — вдруг закричал трефнис. — У него три короля!» Бросили карты, у Витовта оказалось только два короля. «Где третий?» — спросили комтур и магистр. «Третий — он! — показал трефнис на Витовта. — Разве Литва — не королевство?»
Вскоре с помощью крестоносцев Витовт занял престол в Вильно, а шута, который напророчил изгнаннику удачу, магистр милостиво подарил великому князю.
Соблазнительное слово «король» глубоко запало в душу Витовта. Ему нашептывали это слово на ухо не только Генне, но и именитые князья и бояре. Однако годы шли, а королем оставался Ягайло. Проиграв битву с татарами на реке Ворскла, Витовт надолго забыл о короне.
Однажды — тогда Свидригайло был не у дел при дворе Витовта — Генне воскликнул: «Нет больших лжецов, чем Витовт и Свидригайло!» «Почему?» — спросили его братья. «Потому что один говорит: «Все знаю», но ничего не знает, а второй говорит: «Ничего не знаю», а все знает». Витовт, вскипев от гнева, ударил шута по лицу. Тот скривился и сказал: «Почему ты о себе хуже думаешь, чем Свидригайло?» Тогда Свидригайло за это подарил шуту шубу из куницы, и с тех пор Генне служит двум господам.
Привидения проводят сейчас последнее совещание в красном дворце, куда Свидригайла не пригласили. Но поздно ночью, когда захмелевшие русинские бояре будут дремать или веселиться под музыку скоморохов, трефнис Генне проскользнет в Стыровую башню и расскажет...
Шестидесятипятилетний император Священной Римской империи Сигизмунд I Люксембургский трижды разгромлен гуситами, но в своем упорном стремлении — не оставить «в Чехии... ни одного чеха» — непоколебим. Он ведет дипломатическую беседу с польским королем и великим литовским князем, не отступая от своего принципа «divide et impera» [12]. Уже десять лет прошло с тех пор, как умер чешский король Вацлав IV, а в самом центре Европы пылает смертоносный огонь, зажженный врагами апостольской церкви. Ягайлу следует забыть давние распри, он, верный слуга римского папы, должен выслать свое войско в расположение Сигизмунда. Витовту надо немедленно отозвать из Моравии племянника Сигизмунда Корибута, которого он несколько лет назад послал своим наместником в Прагу, — теперь не может быть и речи о каких-то чешских королях. Да, его уже отозвал