го-то ничтожного купчишку, а на них, доблестных воинов, красавцев в самом расцвете сил, смотрит как на пустое место… ох, дождется, доиграется! Не то что этот купчишка – сам торговый старшина Кольруда не сможет ей помочь, когда они подстерегут ее в укромном местечке, и… Дальше шли такие скабрезные фантазии, что впору было покраснеть, но это хорошо: воздыхатели, оскорбленные в «лучших чувствах», едва ли горят служебным рвением, бдительности от них ждать не стоит.
А разве он сам во время вынужденного ожидания не исходил бессильной злобной тоской, представляя, как Малютка сейчас нежится в объятиях Барона, и разве не пришло ему в голову – в который уже раз, – что их главарь вполне может погибнуть, и тот, кто займет опустевшее место, по праву завладеет и Малюткой!
Мало того: новый главарь вознесется к таким сияющим высотам власти и богатства, о которых совсем недавно страшно было даже мечтать…
Трюкач крепко, до боли сжал зубы, беззвучно выругав себя за несвоевременные и неуместные мысли. Сейчас нельзя отвлекаться от дела, слишком многое стоит на кону. А потом видно будет. Стрела может прилететь с любой стороны, да и нож легко спрятать в рукаве, выжидая удобного момента, а после, в сумятице и давке… Попробуй-ка разбери, чья рука его держала!
В конце концов, это будет только справедливо. А ведь даже Священная Книга превозносит справедливость как одну из главных добродетелей.
Если бы они с Одноглазым тогда не зашли в трактир опрокинуть по кружечке доброго хмельного пивка…
Он медленно полз вдоль стены, удаляясь от ворот и осторожно ощупывая каменную кладку, чтобы не пропустить нужного места. С правой стороны тянулись еле различимые в ночной тьме зловещие колючие струны проволоки.
Человек, спускающийся по крутой лестнице в подвал, был не просто грузен, а чудовищно, безобразно толст. Казалось, будто движется студенистая, дрожащая на каждом шагу масса, обтянутая самым дорогим шелком.
В роду графов Леманов, потомственных повелителей провинции Коунт, все мужчины были дородными, но нынешний обладатель титула и украшенной рубинами короны превзошел и отца, и деда, и прадеда. А может быть, и целую вереницу более далеких предков. Аппетит графа давно служил темой анекдотов для высшего сословия и злобной ругани для сословия низшего, а настойчивые напоминания его личного лекаря о вреде непомерного чревоугодия пропадали впустую. Граф просто-напросто отмахивался от них, как от назойливой мухи.
Стражник, сидевший на трехногом табурете у запертой двери, торопливо вскочил, вытянулся в струнку, пожирая преданно-испуганным взглядом своего господина и повелителя.
– Здравия желаю, ваше сиятельство!
Леман небрежно кивнул в ответ, затем молча указал пухлым пальцем на огромный замок: дескать, открывай!
Со скрипом провернулся ключ, потом пронзительно завизжали петли.
Граф досадливо поморщился:
– Сколько раз повторять, чтобы смазали! Пользуетесь, негодяи, моей добротой… Ох, дождетесь, кончится мое терпение!
– Виноват, ваше сиятельство! – пролепетал перепуганный стражник. – Сей же час… то есть сию же минуту все будет исправлено! Дозвольте отлучиться… – он, стуча зубами, кивнул в сторону караульной каморки. – За маслом…
Леман покачал головой:
– После смажешь. Когда я уйду.
– Слушаюсь, ваше сиятельство!
Граф переступил порог, нащупывая в кармане второй ключ – от особой камеры. Этот ключ он всегда носил с собой, а дубликата не было ни у кого. Даже у начальника его стражи, которому Леман много раз доверял собственную жизнь.
Ее все больше и больше терзало инстинктивное чувство надвигающейся опасности.
Оно было необъяснимо и нелепо. Что, в самом деле, может ей угрожать? Мадам Анни – влиятельная женщина, среди ее постоянной клиентуры такие люди, чьи имена лучше не произносить даже мысленно, а не то что вслух! Она не допустит, чтобы с одной из ее лучших «девочек» стряслась беда. Надо отдать должное старой жабе: пусть скупая до отвращения, пусть любит изображать святошу, рассказывая, как трогательно заботится о своих дорогих крошках (интересно, догадываются ли легковерные собеседники, что она нещадно штрафует «крошек» за малейшую провинность, раздает оплеухи, а иной раз и сечет розгами), но защиту все-таки обеспечивает. Если клиент захочет развлечься с девушкой не в «Белой Лилии», а в каком-то другом месте, он всецело отвечает за ее безопасность – таково одно из самых строгих правил мадам, известное всему Кольруду. Можно не сомневаться: она напомнила о нем странному посетителю в маске и убедилась, что ее слова восприняты с должной серьезностью.
Да и какая опасность может грозить, если имеешь дело с умным и солидным мужчиной, а именно таким и был клиент! И не только умным и солидным, а еще… хорошим. Пусть это звучит наивно, по-детски, но так хочется верить, что она не ошиблась. Очень жаль, что маска не позволила увидеть его лицо: можно смело биться о заклад, что оно такое же хорошее – располагающее, обаятельное лицо доброго человека… Пусть он выбирал одну из них как товар в лавке, что с того? Они, в сущности, такой же товар, только живой. Важно не то, что он делал, главное – как делал. И что и как говорил при этом. Случилось почти невозможное: после разговора с ним она вдруг ощутила себя не продажной девкой, не вещью, предназначенной для ублажения похотливых самцов, а живым человеком. Просто женщиной – молодой, красивой и очень несчастной. И ей до слез, до нервного срыва вдруг захотелось, чтобы этот странный и добрый человек выбрал именно ее, Эргу. Если ему будет хорошо с ней, – а уж она постарается! – тогда, может быть, он придет еще не один раз, и эти встречи будут для нее самым настоящим праздником.
Когда же она услышала его фразу о строгих инструкциях, которые он обязан соблюсти, и поняла, что выбранная девушка будет предназначена для кого-то другого, ноги чуть не подкосились, а стены хозяйкиного будуара поплыли перед глазами. Разочарование было ужасным, как если бы не только спустили с сияющих высот на грешную землю, но еще и окунули с головой в какую-то липкую, мерзко пахнущую жижу. Эрга с великим трудом одолела желание расплакаться и выбежать за дверь, но на то, чтобы послушно раздеться, ее уже не хватило. Сотни раз приходилось представать перед клиентами в чем мать родила, а теперь вдруг почувствовала: не может, и все. И она была очень благодарна незнакомцу за то, что он догадался, что происходит в ее душе, пожалел и проявил деликатность, столь несвойственную покупателям живого товара.
Конечно, мадам не простит непослушания… ну да демоны с ней. Не убьет же, в самом деле! В крайнем случае выпорет, но от этого в «Белой Лилии» еще никто не умирал, надо только полностью расслабиться и, не стесняясь, визжать во все горло: так легче перенести боль…
О боги, ну почему, почему ей так страшно?!
Пальцы внезапно коснулись шершавой, упругой поверхности. Трюкач ждал этого момента и знал, что он наступит, но во рту все-таки пересохло, а сердце забилось с удвоенной частотой. Что поделаешь, сильное нервное напряжение не проходит бесследно.
А если оно не только сильное, но и длительное, то должно как-то выплеснуться, получить хоть какую-то разрядку, не то можно либо сойти с ума, либо совершить непоправимую глупость, которую не искупишь ничем: ни доблестью, ни деньгами, ни даже собственной жизнью.
Вроде той, которую две недели назад совершил один из стражников графа Хольга. Жестоко страдающий от ударов злой судьбы, а потому особенно падкий на лесть и сочувствие.
Глупца не пришлось даже поить сверх меры – его язык развязался сам собой, до такой степени бедняга был рад, что наконец-то нашлись люди, оценившие его по достоинству и разделившие жгучую обиду. Несколько самых примитивных, грубых комплиментов, затем пара ненавязчивых, будто случайных вопросов, тщательно изображенное сочувствие, вставляемые в нужных местах фразы: «Вот это да!», «Кто бы мог подумать!», потом еще несколько вопросов… и дело было сделано.
Можно поклясться чем угодно, что именно лестью Малютка и приворожила Барона. Наверняка засыпала похвалами: дескать, какой он умный, храбрый и сильный, образец всех достоинств, а уж по мужской части вообще гигант, ни о ком другом и мечтать не надо… вот их предводитель и клюнул, как глупая рыба, на примитивную наживку, прикипел к ней всей душой.
Так, довольно! Он же запретил себе думать о Малютке!
(Хотя как можно не думать о воде в пустыне, умирая от жажды?!)
Мужчина в маске чувствовал, как противная мелкая дрожь медленно поднимается от кончиков пальцев все выше и выше, захватывая ладони и запястья, как такой же противной судорогой сводит челюсти, а ледяной озноб пробегает вдоль позвоночного хребта. Ему было страшно, по-настоящему страшно, и в то же время его терзала лютая, мучительная ненависть.
Он ненавидел самого себя, женщину, которую осторожно вел по узкому проходу с низким дугообразным потолком, поддерживая правой рукой под локоть, мастеров, когда-то сделавших этот самый проход, скупо освещенный масляным фонарем, зажатым в его левой руке, но еще больше ненавидел того, к кому они направлялись.
Всякий раз, думая об этом человеке, он испытывал не только огромную, беспредельную злобу, но и такой же страх.
И точно такую же, если не большую, любовь и преданность.
Правитель Ригун негромко произнес «Аминь!», в последний раз осенил себя крестным знамением и, опершись ладонью о пол, поднялся на ноги. В левом колене опять громко хрустнуло, острая боль заставила невольно охнуть и поморщиться. Не сдержавшись, Ригун злым шепотом помянул лейб-медика Арада, бессовестного шарлатана и бездельника, не способного к тому, что доступно даже неграмотному деревенскому знахарю, и тотчас, спохватившись, еще раз перекрестился:
– Грешен, каюсь!
Испуганному Правителю показалось, что суровые лица богов-хранителей и святых угодников на какой-то миг стали еще строже перед тем, как расплыться, задернувшись смутной полупрозрачной пеленой.