— Вон там, среди зарослей. Ну и рожи! Они словно дьяволы.
Среди буйной зелени торчали головы жутковатых тамаринов[38]. Их черные морды — с раздувшимися ноздрями, лысыми, почти угольными черепами и скрюченными заостренными ушами — напоминали картинки на тему библейских сюжетов про грешников и ад.
На палубу вышел монах Люк.
— Смотрите, святой отец, вы попали в преисподнюю. — Гонсалес подхватил монаха под локоть и развернул лицом к обезьянам.
— Что тут еще? — Люк зевнул и посмотрел, куда показывал босс. — О Боже! — Монах вздрогнул всем телом, перекрестился и потянулся за фляжкой, которая висела у него на поясе.
— Так кто это, босс? — не унимался Сильвер, заодно проверив, лежит ли пистолет в кобуре или он опять забыл его в каюте.
— Saguinus bicolor[39], - к ним подошел профессору Рошель в легкой ситцевой рубашке и парусиновых брюках, сшитых на европейский манер. В пробковом шлеме и позолоченном пенсне он резко выделялся среди пестрой толпы оборванных наемников и почти голых матросов.
— Кто? — не понял Сильвер. Он вообще был не силен в грамоте, а тем более в латыни.
— Обезьяны, их тут полно. Так что привыкайте.
— А я уж, грешным делом, подумал, что вместо Амазонки мы плывем по реке мертвых прямо в ад. — Люк сделал глоток, вытер губы рукавом и хотел завинтить крышку, но передумал. — Не хотел бы я сейчас оказаться в компании этих существ.
— Эти безобидные твари — просто цветочки по сравнению с тем, что нас ждет впереди. — Гонсалес подмигнул профессору, предлагая поддержать игру.
Люк сделал еще глоток. То ли бренди было отвратительным, то ли страх проник в сердце, но лицо монаха перекосилось. Он громко икнул и промямлил, чувствуя, как деревенеет язык:
— И что же, хочу спросить вас, достопочтенные сеньоры, нас ждет?
— Полчища индейцев, отравленные стрелы, гигантские анаконды, безжалостные пираньи, ядовитые пауки, зубастые ягуары, воинственные муравьи, гигантские осы! — закричал профессор, неистово размахивая руками.
Но не Рошель добил бедного туповатого монаха — это сделал Гонсалес, причем всего одним словом с союзом «и».
— И каннибалы[40], - сказал он тихо и как-то даже безразлично, но услышали все, кто находился на верхней палубе. Услышали и вздрогнули. Гонсалес выдержал паузу и добавил: — Причем каждый со своей сковородкой, желающие отведать вкусного монашеского мяса, пропитанного дешевым алкоголем, — при этом командор ткнул монаха пальцем в жирный живот и закатился от смеха.
Все присутствующие от души расхохотались над шуткой, сотрясая вечерний воздух своими голосами. Люк понял, что над ним подтрунивают, перекрестился и быстренько спустился на нижнюю палубу, причитая на ходу: «Спаси и сохрани…»
Не успел монах уйти, как к Гонсалесу подошел Сильвер и тихо спросил:
— А что, босс, они там и правда водятся?
— Кто? — не понял Гонсалес.
— Ну эти, как их… канабалы.
— Да, мой друг. — Гонсалес не стал разубеждать наивного телохранителя и говорить, что всё это было триста лет назад, а теперь этого нет и в помине. Пусть дрожит. Они все должны дрожать, бояться и думать, что только он один сможет их защитить. — Их ещё называют «индиос бравос», что значит «дикие индейцы».
Сильвер о чём-то задумался и перешел к другому борту, возле которого толпились радостные наемники, разглядывая индианок, купающихся в реке. Вид купальщиц не вдохновлял Сильвера: в каждой индианке, в каждом индейце ему теперь мерещился людоед с толстой дубиной в одной руке и огромной сковородой в другой. Золото, за которым они плыли, уже не грело его. Ему хотелось одного — сбежать с этого проклятого парохода.
Старая выдра
Вода лопнула пузырем, и из темноты прибрежного омута показалась волосатая мордочка, покрытая морщинами и жесткими, словно проволока, поседевшими от старости усами. Зверь покрутил головой, озираясь по сторонам, и, медленно перебирая лапками, поплыл к берегу. Это была Чучхела — старая облезлая выдра с откусанным наполовину хвостом.
Выдра выбралась на берег.
Пофыркала, покачала толстой задницей, пытаясь стряхнуть с себя воду, но у нее ничего не получилось. Застарелый ревматизм и остеохондроз не позволили в полной мере исполнить ритуал выхода на сушу. Вода просто стекала по бокам, оставляя темные полосы на её изрядно полинявшей шерсти.
Чучхела подняла мордочку и втянула в себя вечерний воздух. Пахло рыбой, мокрым песком, сырой травой и человеком. Но человек имел странный запах — не такой, как все люди, пахнущие потом и дымом костра. Нет, не человек, скорее человечек, пах джунглями, источая тонкий запах чадры, малинника и барбариса. Так пахнет только тот, кому лес передает свои запахи, словно дружеские рукопожатия.
— Что-то я стала плохо видеть. Это ты, что ли, там, Маракуда? — прищурилась выдра и посмотрела в ту сторону, где сидел человек.
— Привет тебе, добрая Чучхела, — мальчик поднял руку в приветствии.
— А, узнал старуху. А это кто с тобой? — выдра кивнула на лежащего ягуара и предусмотрительно отошла на пару шагов к реке.
— Онка.
— Знавала я его папашу, он мне чуть хвост не откусил.
Онка поднял голову и посмотрел на старую выдру. Упоминание про отца и его великие подвиги, словно бальзам, разлилось по телу ягуара, он заурчал и отвернулся от Чучхелы.
— Ждешь кого или так просто сидишь? — не унималась любопытная выдра.
— Акута обещал приплыть. Договаривались, что перевезет меня на тот берег.
— А там что, медом намазано?
«Вот привязалась», — ягуар думал, что зря отец ей хвост целиком не откусил, меньше бы болтала.
— Решил дойти до лагуны, где живут пираруку[41]. Там, говорят, объявились дельфины[42]. Хочу спросить у них, куда течет великая река.
— Куда, куда… в море.
— А море куда?
— Вот заладил, куда да куда… Много будешь знать — скоро состаришься.
У берега раздался плеск набегающей на песок воды. Выдра вздрогнула и, не договорив свою нравоучительную фразу, метнулась в камыши.
Крестный Акута
Медленно, словно подводная лодка, из глубины всплыл старый кайман. Щелкнули зрачки, и он пристально стал осматривать берег. Перепончатые лапы чуть качнулись под водой — и торпедообразное тело устремилось к берегу.
Маракуда встал, чтобы поприветствовать своего крестного.
— Мне показалось или ты с кем-то говорил? — Акута окинул взглядом мальчика, любуясь его статной, не по-детски слаженной фигурой.
— Так, немного поболтали с Чучхелой.
— Старая карга! Попадется она мне когда-нибудь…
— Да ладно тебе, Акута. Она хорошая.
— Хорошая… Сплетни распускает да дыры в берегу копает. Я в том году чуть лапу из-за неё не сломал.
Кайман развернулся на отмели, вычерчивая хвостом полукруг на желтом речном песке. Маракуда вошел в воду, перекинул ногу через спину крокодила и уселся на крестного, как на коня.
Онка встал, потянулся и, мягко переставляя лапы, пошел к берегу, чуть шевеля ушами, не спуская глаз с крокодила. Дождался, когда тот с Маракудой на спине сползет с берега, зашел в реку и поплыл следом.
— На ночь глядя в джунгли ходят только дураки и безумцы, на последнего ты вроде не похож, — бухтел крестный.
— Посмотри, Акута, солнце еще высоко! — Маракуда показал на огненный диск, который касался горных вершин. Бордовая тень лежала на склонах гор, заливая окрестности растекающимся пожаром.
— Ты лучше меня знаешь, как быстро темнеет в джунглях.
— Мы переночуем в старых заброшенных термитниках.
— Смотри, аккуратней! Говорят, в мангровой роще появились камуди. Мы называем их водяными удавами, а вы, люди, — анакондами.
— Я думаю, мы договоримся с ними.
— Да уж постарайся… Не огорчай своей смертью твоего крестного. — Передние лапы каймана коснулись песка, а морда уткнулась в трухлявую корягу, облепленную ручейником. — Приехали, — буркнул крокодил.
Маракуда спрыгнул на песок и поднял руку к небу.
— Ты сам говорил, что я великий воин.
— Говорил. — Кайман вздохнул и с любовью посмотрел на своего крестника.
— Послушай, Акута, я всё время хотел тебя спросить, почему ты называешь меня крестником, а себе крестным.
— О, это старая история, тебе лучше её не знать.
— Ну скажи, скажи! — стал упрашивать старика Маракуда.
— Я не могу.
— Почему?
— Это табу.
— Запрет… Хорошо, когда соблюдаешь правила, установленные кем-то, но очень плохо, если эти правила установлены тобой. Вот представь, ты уже старый и, возможно, — ну не в этом году и не в следующем — возьмешь и умрешь.
Старый кайман аж поперхнулся от этих слов.
— Извини… Я не хотел тебя обидеть. Просто в этом мире ничто не вечно.
— Согласен. — Акута кивнул головой, машинально хлопнув нижней челюстью по песку.
Кивнул и Онка, размышляя, что лично ему никогда и в голову не приходило, что он тоже когда-нибудь умрет.
— Покинув этот мир, ты унесешь тайну слова на дно затона. А я так и не узнаю, что значит «крестный». И что я скажу детям? Рассказывая у костра о делах молодости, я скажу им: «Моим крестным был мудрый Акута», — а они спросят: «Папа, а кто такой крестный?» Что я им отвечу, если я не знаю, кто?
Акута покряхтел и нехотя поведал старую историю, которая изменила его навсегда.
— Это было давно. Тогда, я жил на Великой реке — там, где живут белые люди в хижинах на сваях. Там был дом с крестом на крыше, в котором проводил дни очень странный человек. Когда все шли ловить рыбу, он становился на колени и, воздев руки к солнцу, что-то шептал. Когда все ложились спать, он проделывал то же само, что и днем, вставал на колени и, воздев руки к луне, что-то шептал. Когда все вставали с постелей, он уже стоял на коленях с поднятыми к небу руками. Сначала я думал, он жрец или шаман. Но он не скакал вокруг костра и не бил в бубен, не потрошил птиц и не кидал разноцветные камни на песок. Он молча стоял на коленях и всё время что-то шептал. И еще к нему раз в месяц приходили люди. Надевали белые полотняные рубахи, заходили в реку и ждали, когда он нашепчется. После чего он брал их за плечи и окунал в реку. После этого они все пели странные песни. «Странные песни, странные дела»,