Быки грузно спешат на скрип журавля, сворачивают к Аграфене и обнюхивают ее. Из-за них выбегает серый, запыленный Онуфрий:
— Пришла уже?! — и, бросив кнут, кидается к ней.
Она снимает с него шляпу, глядит в обожженное зноем лицо, гладит плечи и шепчет:
— Пришла, пришла…
— Давно?
— Только что…
Подходит и Зосима. Аграфена целует его в лоб и спрашивает:
— Жив, здоров? Вот и хорошо, у меня дома тоже хорошо все.
Ее голос настораживает Зосиму, и он угрюмо бредет к отцу. А Онуфрий уже стоит перед корзиной на коленях:
— Пирожков принесла?
— Принесла, вот, на…
— Э-э, и кукурузы?
— И кукурузы.
— И огурцов?
— Всего принесла,
— Вот хорошо…
Онуфрий вое пробует и, как маленький, лепечет о том, как его обидел отец, что было ночью. Аграфена вздыхает.
Из связанного комка капустных листьев сочится красный сок и красит ее пальцы.
— У-у, и вишен принесла?
— Давай котелок! — кричит от колодца Зосима.
— Неси, сынок!
— А-а, ну их!
Аграфена берет котелок и идет к колодцу сама. Корней и Зосима покрикивают на быков и перекидываются словами о минувшем дне, о встречах в степи. Быки пьют воду медленно, вскидывают влажные морды и опять тянутся к корыту. У Зосимы лицо настороженное, у Корнея виноватое. «Опомнился», — решает Аграфена. Корней из ведра льет в котелок воду. Аграфена сутулится под его взглядом и на ходу кричит Онуфрию:
— Будет тебе! Ужинать не захочешь!
— Вишни наши? И, возьми меня домой.
— Нельзя.
— На один день возьми! Сто годов потом не буду проситься.
— Отца проси.
— Нет, ты ему сама скажи, а? А то я сам прибегу…
— Дороги не найдешь.
— Я? Вот не пустит, возьму и прибегу. Поживу дома день, наемся всего в саду, на огороде и вернусь.
— Ну, ну…
Аграфена разводит костер и раскладывает на свитке принесенное чистое белье.
Зосима от колодца видит это, моется, подрагивая, за шалашом меняет рубаху и садится у костра. Аграфена мельком поглядывает на него и думает: «В самом деле, черный… И в кого бы он такой?»
— Мешай в котелке, — говорит она ему и, схватив Онуфрия за руку, ведет к колодцу. Тот упирается, кричит.
Она снимает с него рубаху, смачивает водой лицо, уши, шею и намыливает их.
— Глаза ест! Ой, глаза ест!
— А ты водой, водой на них. Вот так.
— Да будет! Холодно!
Аграфена, не разгибаясь, глядит на идущего от загона Корнея, хочет вымыть Онуфрию ноги, но тот вырывается и убегает. Она гонится за ним, смех путает его ноги, и он отдается ей в руки.
— Ну, не надо ноги мыть, — шепчет она. — Так что ночью у вас, говоришь, было? Только тихо говори.
Она причесывает Онуфрия, жадно вслушивается в его шопот об объездчике, о словах Корнея у кургана и с облегчением целует влажный лоб, глаза.
— Эй, ужина-а-ать!
Степь по-вечернему откликается на крик Зосимы.
— Идем, сынок, идем.
Запад стал уже лиловым, на востоке вспыхивают звезды. Корней ест нехотя и, чтобы нарушить тягостное молчание, роняет:
— Сегодня тумана не будет.
— Не будет, — подтверждает Зосима.
По небу крадется полоска света, облако становится похожим на снеговую гору, и золотой рог месяца вспарывает его вершину. Звезды тускнеют. Онуфрий уже сыт, — он подносит к губам ложку и дует, дует, будто бы в ней расплавленное олово. Аграфена то и дело вытирает в уголках рта и носит взад и вперед почти пустую ложку.
Никогда так скучно не проходил у костра ужин. Ни смеха, ни слов матери.
Кукуруза и вишни оживляют Зосиму. Он мелкими белыми зубами скашивает зерна, с наслаждением высасывает из кочанов сладкий сок, щелкает языком и оборачивается к матери:
— Зимой кукуруза будет?
— А то как же, я насушу.
И опять молчание. Отчетливо слышна перекличка перепелов. Корней смахивает с бороды зерна кукурузы, бормочет:
— Собаку не забудьте накормить, — и идет к загону.
В волосах его путается свет месяца. Взгляды Аграфены и Зосимы как бы обжигают его. Он идет быстрее, садится за загоном, обхватывает руками колени и встряхивает головой:
«Ух, ты ж, беда какая…»
VII
Онуфрий засыпает подле матери, и в нем оживает полузабытое, детское: он щекою приникает к теплой груди, улыбается и шевелит губами так, будто сосет грудь.
Аграфену радует это, но улыбке холодно на ее губах. Она осторожно отодвигается от Онуфрия и переползает в шалаш, садится там и глядит в сторону загона. Не идет Корней, не верит, — значит, не то говорила она, не уверила его. А надо уверить. Он один бродит, а рядом злыми собаками вьются черные думы. Разве к ней в село не забегают они по ночам и не скулят, не воют? Их вой мутит голову, в глазах мелькает: ночь, степь, Корней, рядом с ним другая, в белом платочке. Думы о Зосиме, Онуфрие бодрят ее дома и гасят марево, да, а в степи погасить его труднее…
Аграфена на руках тянется к выходу и высовывает в свет месяца голову. Не идет, не верит. А если она сама пойдет к нему, он подумает, что она ластится, и в дом войдет беда. Тес! Аграфена глядит на идущего Корней и откидывается в темноту шалаша.
Шаги Корнея будят Онуфрия. Он шарит вокруг руками, поднимает голову и спрашивает:
— Где мать?
— Не знаю.
Онуфрий вскакивает, озирается и идет в шалаш:
— Ты здесь?
— Здесь, здесь, сынок, — шепчет Аграфена, притворяясь разбуженной. Чего ты?.
— Я с тобой буду.
Онуфрий вносит свитку, опять приникает к матери и засыпает. Она вслушивается в его дыхание, тихо ползет к выходу и шепчет в сторону улегшегося Корнея:
— Слышь?
Корней уверен, что Зосима еще не спит, и не отзывается.
Аграфене кажется, что с Корнеем под свитку спряталось черное, злое и держит, не пускает его к ней. Она прижимается головой к земле и плачет. Ее мука сквозь сон жалит Онуфрия. Он стонет и с криком просыпается:
— Где ты?
— Я здесь, здесь.
— Чего ты плачешь?
— Что ты? Это тебе приснилось.
— Я слыхал, ты плакала.
— Да нет же, нет, душно мне под свиткой, я и легла сюда. Спи, спи…
Аграфена гладит Онуфрия:
— Спи, сынок, спи.
Обманутое лаской сердце Онуфрия перестает ныть, губы его ловят воздух и по-младенчески шевелятся.
— Корней! — шопотом зовет Аграфена.
Свитка неподвижна. Свет месяца кровавится в глазах Аграфены. Она порывисто вскакивает, выбегает из шалаша, хватает корзину, злобно шепчет в сторону свитки:
— Не веришь? Чтоб же ты ни днем, ни ночью не знал покоя, — и быстро идет к кургану.
Тень передразнивает ее, ноги мочит роса, и они путаются в рубахе.
— Провались ты со своим хозяйством, провались! — уже вслух с ненавистью говорит она.
Корзина летит прочь и, скрипнув, покрывается росой.
Она не хочет ухаживать ва огородом, за домом, если ей не верят. Не хочет! Она тоже наймется в экономию. Она разбудит Зосиму и расскажет ему все. Пусть он знает, какой у него отец.
Аграфена оборачивается и вскрикивает: Корней почти бежит к ней, полы его свитки шуршат травой.
— Ну, бей, бей! — кричит она. — Детей позови, чтоб видели. Вот, мол, решаю жизни мать…
Тень Корнея касается ее ног. Она отшатывается и машет руками:
— Бей! Думаешь, боюсь? Да тут и закопай меня!
Корней не уклоняется от ударов, дергает ее за рукав и бормочет:
— Да ты что, что ты? Граша, не срамись. Из-за детей не отзывался, думал, не спят…
Аграфена опускает руки и выжидательно глядит на него. Он хватает ее под-руку и ведет к кургану.
— Нашло это на меня… В голове помутилось… Ты ж мне… ведь семнадцать годов. Да что я, как? Обижал тебя? Слово какое сказал?..
Аграфена мелко дрожит и плачет.
— Ну, чего ты? Ну, будет, будет. Я не это… я сам не рад. Да не надо плакать, что ты…
Аграфена всхлипывает, приникает к Корнею, обвивает его руками, и ее дрожь вливается в него песней: ничего плохого не было, ничего…
— А ты не думай, не думай так. Гони эти думки. На что ж я стану делать это? Что ж я, как? Да на что мне это?
Я ж с тобою, — жарко шепчет Аграфена и шатается.
— Ну, да, я не буду думать так, не буду… подожди, сядь, вот так…
Они опускаются на землю, в росу, в ночные запахи.
Комары кружатся над ними. Ветерок несет на них шорохи и перекличку перепелов.
1913–1922 г.