ом и босая. Остановилась, любопытно разглядывая Опросинью. На вопрос старшого быстро закивала головой.
- Тута Демид Иваныч, туточки! Сейцас скличу!
Баба убежала, шлепая по лужам и раскидывая врозь пятки.
Демид встретил их на крыльце господского дома. Он не улыбался уже, как в Новгороде, был важен и деловит. Тотчас распорядился накормить прибывших и скликать народ, чтобы разгружали лодью. Чувствовалось, что здесь - он хозяин. Тимоха низко поклонился, подходя. Демид перевел глаза с него на Опросю, приказал:
- Девку Маланья примет, а ты отдохнешь, - скачи в Новгород.
- Демид Иваныч! - взмолился Тимоха. - Допусти своих проведать! Хошь до завтрева дня!
- Ну… - поколебался Демид, - беру грех на душу. Только запоздашь, сам пеняй!
Радостный, Тимофей живо сбегал за Опросиной укладкой, торопливо поел и, сердечно распростясь с нею и с лодейными мужиками, зашагал по знакомой дороге на Перевожу, откуда до родного Коняева было всего четыре версты.
Дождик перестал, и среди волглых серо-синих, низко бегущих облаков стало кое-где проглядывать небо. Тимофей, все набавляя и набавляя шаг, прошел лесом, миновал подросшую за время его отсутствия березовую рощицу, всю в пожухлом осеннем золоте, мимоходом подосадовав, что не успеет сходить по грибы, поднялся на угор, спустился в низинку и уже почти бежал, когда показалась поскотина и начались коняевские сенокосные пожни. Втягивая ноздрями близкий запах дыма, он предвкушал баню. Суббота, тетка уж, поди, затопила! И вот - последний угор, за угором речка, за речкой, на берегу, знакомые крыши родной деревни. Лодка-перевозка была на месте. Тимоха, натужась, спихнул ее в воду и с наслаждением влег в весла. Дома!
Баня, однако, была нетоплена. Тетка лежала, у нее болела голова, и даже не очень обрадовалась Тимофею. Не унывая, он нарубил дров, наносил воды. Тетка тогда уже поднялась, повязав голову, и затопила. Пока дотапливалась баня, она охая, отыскала для него чистые исподники и рубаху покойного мужа, слазала на подволоку за веником.
Наконец-то истомившийся Тимофей смог скинуть залубеневшие от грязи порты и выпариться. С острым удовольствием он хлестался веником, все поддавая и поддавая на каменку, так что пар начал обжигать ему пятки. Немного ошалев, Язь вывалился из бани, со стоном окунулся в речку и, взбодренный, снова полез париться. Устал и, лежа на полке, почувствовал вдруг сирость, ровно Опраксея. Бахвалиться-то он бахвалится, а ни дома у него, ни семьи. Что он кому? Одна тетка, да и та хворая, не ровен час умрет! Тогда хоть на Двину подавайся… Тимофей принялся вновь, уже яростно, хлестать себя по бокам. Вышел, скинув усталость, снова бодрым, бывалым, городским. Тетке, что все жаловалась на боли в голове, подарил сбереженную гривну, кусок бухарской крашенины, что привез для нее из города, и лакомства: горсть изюму и кулек сорочинского пшена. Тетка смягчилась. Уже не жалуясь, живее захлопотала по хозяйству. Пока Язь уплетал щи с кашею, выполоскала в бане его лопотину, выжала и повесила прямь печи, просушить. Она еще возилась, а наевшийся Тимофей отдыхал на лавке, как забежала соседка:
- Архиповна! Лодья с товаром пришла!
Увидав Тимофея, всплеснула руками:
- Гость у тя! А я и не кумекаю!
Поздоровались. Тетка тут же похвасталась подарком. Потом обе засобирались:
- Нать поглядеть, что привез купечь!
У лодьи, у причала, где приезжий купец раскладывал товар, толпилась уже вся деревня: трое мужиков-хозяев - деревня считалась в три двора, - старики, бабы, детвора: с лишком два десятка душ. Были тут и две бабы из Кикина, соседней, в версте, однодворной деревни. Тимофей кивнул бабам, степенно поздоровался с мужиками.
Купец, хожалый новгородец - тонкий нос с горбинкой, внимательные глаза, светлая бородка, сам среднего роста, подбористый, обходительный. Наметанным глазом окидывая негустую толпу, он легко, но без лишней развязности, перешучивался с бабами, уважительно расспрашивал мужиков. Помнил всех, походя тут же вызнавал, кто умер, женился. Язя он заметил сразу:
- Ктой-то новый у вас? Овдотьи сестрич? А, Тимофей, Кузьмы покойного сын! У Марфы Ивановны? Давно из Новгорода? Не слыхал, с Москвой чего?
Кажется, все на свете знал купец! Руки его за разговором почти не задерживались. Он давал, принимал, взвешивал, цепляя безменом. Принимал шкурки, овчину, кожи, коноплю, масло, холсты, яйца и сыр. Торговля шла больше меновая. Тут же купец развернул штуку глазастой хлопчатой ткани и отрез городского сукна. По рукам пошли цветные праздничные выступки.
- Кого уж, старуха! Молодым наряжатьце! - сожалительно толковали бабы, передавая алые изузоренные выступки одна другой.
В лодье было всего понемногу. Высокая тощая старуха, известная деревенская охальница и переводница, взяла кусок мыла и, развеселясь, выкрикнула:
- Ж… да голову вымыть!
- Ну, ты не лезь, Марья! - одергивали ее бабы.
Для мужиков купец привез рыболовные крючки, наконечники для охотничьих стрел и копий, медвежью рогатину, насадки к лопатам, гвозди, наральники и прочий железный товар. Мужики натащили ему шкурок хорьков, горносталей, зайцев, один приволок лису, другой - бобра. Купец за шкурки расплачивался солью, за бобра, без спора, выложил серебро. Серебром платил чаще он сам - Марфа брала часть оброка деньгами, и крестьяне старались поболе продать, чтобы выручить хоть малую толику оброчных денег. Купец, однако, серебром платил далеко не за все. Лису и ту долго вертел так и эдак, встряхивая пушистую шкуру.
- Зимняя! - успокаивал его охотник.
Бабы брали краску, иголки, ленты, цапахи - бить шерсть. В обмен нанесли своего вязанья: цветных носков, рукавиц, поясов. Купец, прищуриваясь, мгновенно оценивал, ладен ли узор, а рукою тут же выщупывал, плотна ли вязка, и или брал, или возвращал назад. Со стороны казалось, что он играет, балуется, перебрасываясь товаром.
- Льну не продаете, мужики? Серебром заплачу! - негромко спрашивал купец.
Те мялись, нерешительно поглядывая на Тимофея. Язь, чтобы не мешать торговле, отошел в сторону. Выделанный лен, по закону, должен был весь идти в оброк боярыне, и потому продавали его хоронясь, из-под полы.
- Чегой-то мало нынце у вас товару! - притворно журил купец, приканчивая торговлю.
- Редко ездишь! - кричали ему.
- Бывай чаще, мы все тебе нанесем, никому больше!
- Река обсохла, эко забрались, не всякий год и заедешь! - возражал купец.
Отоварившись, селяне дружно помогли ему спихнуть лодью с мелководья и еще кричали вслед, прощались и благодарили. И только уж когда купец скрылся за излуком берега, пошли сожалительные замечания:
- А поди, знай, сколь оно стоит!
- Уж себя не омманет!
Баба, купившая алые выступки, теперь вязалась к Тимофею:
- Тимофей, ты знаешь новгородские цены-ти, почем таки выступки в Новом Городи?
- Ладно, Таньша, не журись! - остановила ее подруга. - Ему ить провоз стоит, да без выгоды кто к нам сюда заберетце!
- Гости! - хлопнул Язя по плечу один из мужиков. - Поведай-ко, какие новости в Новом Городи!
Тимофей не стал отказываться. Он и тетка, и другие два хозяина, и бабы - почитай всей деревней - пошли к соседу. Заполнили всю избу. Хозяйка поставила на стол деревянное блюдо с калитками, огурцы, масло. Нацедила пива из глиняного горшка с носиком и затычкой. Дед Ондрей, до прихода мужиков вязавший сети, поздоровался, но за стол не сел, продолжал вязать, объясняя вполголоса внучонку:
- Вот едак клешицей продернешь и добро, а когда низом пустишь, не свяжетце!
Так же вот и Язь учился когда-то у этого самого деда. Он хотел было напомнить, но не успел.
- Тимоха, забыл, поди, как сети вязать? - сам напомнил дед.
Выпили. Закусили огурцом. Тимофей разломил горячую вкусную калитку с просяной кашей.
- Ну, чего, Тимоха, привез, сказывай! - подторопили его мужики.
- Как там Москва?
- Бают, воевать собралисе?
- С войной погодить надоть! - подала голос хозяйка от печи. - Репу еще не собрали. Репу соберем, тогда можно воевать!
- Врут ли, правду молвят, что литовскому королю хотят задаватьце?
- А нас в ляцкую веру крестить?
- Не, ето нет!
- Ну, нам все едино…
- Война-то пойдет, через наши места покатитце! Не разорили бы вдосталь!
- За болотами отсидимсе…
Спорили, пересуживали, а все казалось даже и самому Тимофею, будто понарошку это, так здесь далеко ото всех, - и от Москвы, и от Литвы. И разговоры скоро перешли на свое, домашнее. Каков урожай, резать ли быка, кто из баб больше собрал брусницы…
- Я шесть баранов забил, хватит ле на зиму? Сигов уловил, да…
- Окунь осенной пошел, в саки имать хорошо!
- Мы на озере окуней, да плотиц, да щук ловим.
Поясняли Тимофею, как постороннему. Хозяйка в очередной раз наливала пива. Дед запел несильным голосом с хрипотцой старину, продолжая плести сеть:
Как во стольном городи, во Киеви,
Чтой у ласкова князя, у Владимера,
Заводилось пированьице - поцестен пир.
Чтой про всех князей-бояр толстобрюхиих,
Чтой про всех гостей-купцей богатыих,
Чтой про всех крестиян да православныих,
Чтой про сильныих, могучиих богатырей…
Тимофей за всеми этими хозяйственными разговорами почувствовал вновь, что он отрезанный ломоть, и, посидев еще немного и вспомнив, что завтра ему в дорогу: «Не проспишь зори вечерней, проспишь зорю утренну», - собрался домой. Тетка ушла еще раньше и уже приготовила ему место на хозяйской деревянной кровати, застелив взбитый сенник чистым рядном и накрыв его сверху духовитой овчиной.
Тимофей спал и чувствовал себя мальцом. Так же в трубе жаловался ветер, так же стонал домовой, ворочалась корова в хлеву. Только он был ростом до стола и дальше Дмитровского с его каменной церковью, что казалось ему громадной, не ведал он мира, и некому было завидовать, не перед кем унижаться тогда.
Было темно и рано, но тетка уже затопила и осторожно побуживала Язя: