– Понятия не имею.
– Ваш друг признался в убийстве.
– Какой такой друг? Кого?
– Не придуривайтесь, вы же там были. Пока вы свидетель. Пока!
– Я, право, не знаю, о чем вы. Ольга Пеотровская умерла от сердечного приступа. Андрей позвонил мне, когда ей стало плохо. Я приехал, но успел только констатировать смерть.
– Смерть, значит, констатировали, – усмехнулся я. – Вы поедете с нами.
Надо было сразу снять допрос по всей форме, размышлял я дорогой. Теперь, не дай бог, будет все отрицать.
На Петровке я несколько расширил круг вопросов.
– В каких отношениях состояли Андрей Амелин и Ольга Пеотровская?
Кабош тонко улыбнулся.
– Они любили друг друга.
– Так! Чем объясняются следы пыток на теле Ольги Пеотровской?
– БДСМ они объясняются. И это не пытки. Вы же ходили на сайты.
– Угу! Любовь жертвы к палачу и палача к жертве! Когда я читал ваш сайт, мне хотелось открыть окно и подышать свежим воздухом.
Кабош улыбнулся.
– А знаете почему?
– Что?
– Почему вам хотелось подышать свежим воздухом. Так я объясню вам как врач. У вас давление поднялось. Потому что вас это волнует.
– Не мелите чепухи!
– Это не чепуха. Что поделаешь! Все люди садомазохисты, только не все об этом знают. Точнее, боятся себе в этом признаться. Но против биохимии и физиологии не попрешь. И лезет из подсознания на полную катушку и цветет пышным цветом в религии, в литературе, в социальной системе. Кроме тех авторов, которые знали, о чем пишут (Маркиз де Сад, Захер-Мазох, Юкио Мисима, Джон Норман), есть еще множество тех, которые не понимают. Из наших доморощенных я навскидку могу назвать человек десять. И не назову только, чтобы людей не подставлять. Из американцев прежде всего Дэн Симменс. Он на этой Теме настолько стоит, сидит и лежит, что возможно даже понимает, о чем пишет. Роджер Желязны «Джек из Тени». Вообще для последнего автора Тема не очень характерна, но вдруг ни с того ни с сего он начинает во всех подробностях описывать, как следует вскрывать себе вены. Не читали? Ничего? Ну ладно. Фантастику не все читают. Пройдемся по классике. Цвейг, Тургенев, Дюма. Мэтр Кабош, палач из «Королевы Марго». Да, тот самый, у которого я позаимствовал прозвище. Лекарь и палач одновременно. Это сама по себе очень садомазохистская идея. Верхний должен обработать раны нижнего после экшен. Так что любой садист одновременно врач. К тому же там палачу пожимают руку, то есть завязывают с ним дружеские отношения. Более того! В романе есть сцена имитации пытки!
– Ну, вы способны увидеть садомазохизм хоть в телеграфном столбе! И руку палачу пожимают в благодарность за лечение. И имитация, как вы говорите, пытки в благодарность за рукопожатие. И речь здесь ни о садомазохизме ни о каком, а о великодушии.
– Ну наконец-то мы нашли книгу, которую вы читали.
– Не читать же мне вашу дребедень!
– А ведь давно читали, лет в двенадцать, ведь так?
– Да, в детстве.
– И так хорошо помните?
– Много раз перечитывал.
– Всю?
– Ну, меня не очень интересовали интриги и любовные сцены.
– Ага! Значит, сцену пытки и, наверное, финальную сцену казни. Как Каконнас вносит ля Моля на руках на эшафот. И как надо рубить голову с одного удара. Ведь так? Сколько раз перечитывали? Пять? Десять? Двадцать?
Кабош улыбнулся с видом врача, только что поставившего диагноз.
«Ухмыляйся, ухмыляйся!» – подумал я. Недолго осталось. Это литературное отступление – далеко не главное в нашей беседе. Главное, что ты там был. Уже после того, как она умерла, говоришь? Ну это ты так говоришь!
– Пишите: с моих слов записано верно, и мною прочитано.
И он подписал. Я вздохнул с облегчением.
Переглянулся с Сашкой (тот смотрел вопросительно). Я покачал головой. Ладно, пусть пока погуляет, никуда не денется из своей пижонской клиники. Свидетель! Пока.
– Вы можете идти.
Я кивнул Сашке.
– Маркиза сюда!
– Садитесь. Как вам у нас нравится?
– Да, спасибо, очень нравится.
– Никаких претензий?
– Никаких.
Я взял сигарету, закурил, откинулся на спинку стула и внимательно смотрю на него. Держу паузу. Он спокоен, если не сказать «безмятежен».
– Привет вам от мэтра Кабоша, господин Маркиз.
– А-а, вы уже знаете…
– Да-а, пообщались. Ну, признаваться будем?
Он как-то странно улыбнулся:
– В чем?
– В убийстве.
– Извините, как к вам обращаться?
– Олег Петрович. Волгин.
– Очень приятно.
– Вы листочек возьмите и пишите чистосердечное признание.
– Я не убивал.
– Вы садист, Маркиз!
– Да, конечно. Я в Теме. Но кто вам сказал, что я убийца?
– У вашей девушки, у Ольги Пеотровской, следы пыток по всему телу. А у вас найден набор ножей. Шрамы ведь от них, не так ли?
– Это что, экзотика, набор ножей? Ваша жена, не пользуется, когда обед готовит? – усмехнулся он.
– У нее они на кухне. А у вас – в спальне. Почему?
– Во-первых, вы ничего не понимаете. Во-вторых, врать-то зачем, Олег Петрович? Вы ведь не встречались с Кабошем.
– Почему это?
– Потому что тогда вы бы знали, что я невиновен.
– А господин Лобов сказал, что виновен.
– Не может быть!
Я развел руками.
– Значит, может.
– Трудно отвечать, когда вам врут в глаза.
– Не говорите! Трудно! Он все нам рассказал. Если человека запытали до смерти – это что, не убийство?
– Да не пытал я ее!
– Да-а? Теперь уже и не пытали. А пять минут назад было сказано «я садист».
Маркиз возвел глаза к небу (точнее к потолку) и тяжко вздохнул.
– Ладно, объясняю популярно. Вам известно, что кроме садистов есть еще и мазохисты?
– Так. Значит, запытали бедную девочку, а теперь еще обзываете «мазохисткой»!
– «Бедная девочка» на коленях умоляла меня провести экшен!..
Маркиз запнулся. Похоже, не хотел этого говорить. Раскрутил я его.
– Что такое экшен?
– То, что вы называете пытками.
– И она умоляла на коленях?
– Да. Нижний не может долго обходиться без экшен. Голод. Вроде синдрома абстиненции.
– Нижний?
– Вы хоть бы терминологию изучили, прежде чем со мною общаться. Нижний – это тот, с кем что-то делают во время экшен.
– Пытают.
– Если вам так угодно. Только пытка, на которую идут по доброй воле, – это вообще пытка?
– Это вы говорите, что по доброй воле.
– Ну у Кабоша спросите.
– Спросим.
Маркиз
Я лежу на кровати. Серая подушка без наволочки и такой же матрац (белья так и не дали). Смотрю в стену. Неприятного оттенка зеленая краска, неровная, с бугорками и ямками. На такой не оставить автограф с именем и годом, не оставляют следов ни чернила, ни карандаши. Затем и сделано. Нечего зэкам портить стены!
Я лежу, положив под голову куртку, и вспоминаю.
Каркасон. Музей инквизиции.
Мы спускаемся вниз по неровным камням ступеней в полутьму бывшей тюрьмы. Вокруг пыточные станки, орудия казней и восковые фигуры действующих лиц трагедии, развернувшейся здесь в тринадцатом столетии: катары и их враги – инквизиторы.
Катары, альбигойцы, вальденсы – еретики, чуть было не вытеснившие из Лангедока и Прованса официальную католическую религию. Их помнят. В какой бы город южной Франции вы ни попали, вам везде расскажут о катарах и предложат книги и сувениры. Он слаб и не агрессивен, южнофранцузский сепаратизм, зато обладает национальной идеей – катаризм, окситанский язык и трубадурская культура, задавленная после крестового похода против альбигойцев.
Катары были дуалистами, верили в доброго Бога, сотворившего мир духовный, духовные небеса и души людей, и Сатану, творца материи. Отвергали Ветхий Завет и церковные обряды, у них были свои: консоламентум (утешение) вместо крещения и благословение хлебов вместо причастия. Крещение духом вместо материального крещения водой и утешение души на время земного пребывания в сотворенном Дьяволом смертном теле. Получивший консоламентум назывался другом божиим, добрым человеком, добрым христианином, но чаще совершенным. Они отрекались от семейных и родственных уз, давали обет целомудрия и нищеты. Были вегетарианцами, поскольку верили в переселение душ. Им запрещалось убивать не только животных, но и растения, а сыр и молоко считались дьявольской пищей.
Черная одежда, черные остроконечные колпаки сказочных магов, кожаная сумка через плечо с провансальским переводом Нового Завета – вот приметы странствующего альбигойского проповедника. Они спали в одежде и ходили по двое, никогда не оставаясь наедине: ни во время отдыха, ни в путешествии, ни в молитве. Перед ними растворялись ворота феодальных замков, им несли все лучшее из еды и одежды, зная, что все это сберегут для бедных и больных общины, а сам гордый владетель прислуживал им за столом.
Последователи гностиков, они любили аллегорические и мистические трактовки священных книг: «хлеб наш сверхъестественный», вместо «хлеб наш насущный», воскрешение Лазаря – освобождение из духовной гробницы мрака и греха. Христос же – совершеннейший из ангелов Божиих, а Мария Магдалина – то ли жена его, то ли возлюбленная.
В боговоплощение не верили, крест презирали как орудие казни, а любое пролитие крови считали неугодным Богу. Потому не могли воевать. Сражались сочувствующие, не прошедшие консоламентум.
Безнаказанными не остались. Каркасон был взят войсками крестоносцев, граф Раймунд-Роже Транкевель, когда-то издавший указ «Предлагаю город, крышу, хлеб и мой меч всем, кто преследуем, кто остался без города, крыши и без хлеба», был закован в цепи и посажен в темницу собственного замка, где и умер через три месяца.
В тысяча двести тридцать третьем году папа Григорий IX направил агентов в Каркасон для разоблачения еретиков, и цитадель стала «крепостью инквизиции». Еще четыреста лет инквизиция будет проводить «акты очищения от скверны». Для этого по приказу короля Филиппа Смелого, сына Людовика Святого, в Каркасоне была построена башня инквизиции.