По Ленину, каутскианство представляет собой нечто вроде того, что голландские левые марксисты называли «пассивным радикализмом». Оно приводило к «замене революционного марксизма эклектизмом в теории и к раболепству или бессилию перед оппортунизмом на практике» [3]. Каутскианство следовало рассматривать как безусловно «социальный продукт противоречий II Интернационала», «типичный и яркий пример того, как словесное признание марксизма привело на деле к превращению его в „струвизм“ или в „брентанизм“» [4].
Именно на этой основе, подкрепленной «Империализмом», «Государством и революцией» и прямой полемикой, которая содержалась в брошюре о «ренегате» Каутском, советские марксисты будут в дальнейшем выступать против каутскианства и II Интернационала. В своих лекциях 1924 года в Свердловском университете Сталин подчеркивал, что оппортунисты II Интернационала (тройственное ленинское различие было уже забыто, и «ортодоксы» сделались «оппортунистами») замуровали «гениальные мысли Маркса и Энгельса о тактике и стратегии», руководствуясь в своих политических действиях «теоретическими догмами»: «пролетариат не может и не должен брать власть, если он не является сам большинством в стране… пролетариат не может удержать власть, если нет у него в наличии достаточного количества готовых… кадров… метод общей политической забастовки неприемлем для пролетариата» [5].
Эти высказывания касались исключительно, или по крайней мере преимущественно, политической сферы, и в них отнюдь не выделялась в каутскианстве та категория, с которой мы имеем дело в наше время и которая постепенно превращалась в идеологию интеграции, слияние дарвинизма с марксизмом и т.д. Сталин действительно критиковал так называемую теорию производительных сил Каутского за «недооценку субъективного элемента», но его критика не шла дальше указаний на механицизм подобного марксизма. Интересно даже отметить, что некоторые сторонники каутскианского марксизма обращались с подобной критикой как раз по адресу советского марксизма. Анализируя книгу Бухарина об историческом материализме, один из главных представителей II Интернационала, Эмиль Вандервельде, высказывал мнение, что у Каутского марксизм «передовой», а у Бухарина «марксизм регрессирующий, упрощенный до предела, сведен к простой схеме». Цитируя высказывание Бухарина по поводу перспектив революции («Мы не можем пока что предвидеть дату этого события… Нам неизвестна скорость общественных процессов, но мы уже можем указать их направление»), Вандервельде иронически комментировал: «Когда Свердловский университет продвинется в своей работе, можно будет излагать законы на языке цифр и предсказывать дату того или иного события так же, как мы предсказываем дату лунных затмений» [6]. Это было не только повторением излюбленных аргументов Бернштейна, относящихся к концу века, но и проявлением полемики, которую вела социал-демократия в период между двумя мировыми войнами против создания новой марксистско-ленинской «ортодоксии», с претензией на открытый и демократический характер каутскианской ортодоксии.
Но наши сегодняшние представления о каутскианстве, ортодоксии, центризме, «марксизме II Интернационала» не пришли к нам ни от одной из спорящих сторон, хотя эти течения и возникли в разгаре полемики между социал-демократами и коммунистами, пробным камнем которой были «предательство» 4 августа 1914 года, а также Октябрьская революция, которая значительно усилила и обострила восходящие к первому десятилетию нового века противопоставления и разногласия. Историки наших дней (и уже давно не только одни историки) сравнивали упомянутые течения и вели дискуссии о них.
Большей частью нынешних оценок «марксизма II Интернационала» и каутскианства, являющихся начиная с конца 50-х годов предметом длительных дискуссий, мы обязаны ряду марксистов периода между двумя мировыми войнами, которых лишь отчасти можно отнести к той или другой группировке. Это Корш, Лукач, Розенберг, Грамши.
Среди них первое место занимает Корш. Усматривая аналогию между «старой марксистской ортодоксией Каутского» и «новой марксистской ортодоксией русского марксизма», оспаривающих друг у друга владение «истинным звеном», «правильно понятым наследием марксизма», Корш подчеркивал в каутскианстве свойство быть «идеологией немецкой социал-демократии и идеологически зависящих от нее ненемецких рабочих партий во II Интернационале» [7]. Он пытался установить связь между марксизмом и политической практикой, связь, не упрощенную общими формулами Сталина, но необходимую в деле формирования и дальнейшего развития партийной идеологии. Партийной идеологии, добавлял Корш, разрушившей изначальное единство марксизма. По мнению Корша, превращение марксизма в идеологию немецкой социал-демократии послужило основанием для расчленения марксизма на ряд живущих собственной жизнью компонентов: теорию стоимости, исторический материализм, теорию классовой борьбы; эти компоненты поочередно приспосабливали к практическим целям, и они сводились к отдельным частям ставшего неузнаваемым тела. Нельзя сказать, чтобы Корш не признавал противоречивых и, следовательно, также положительных сторон соединения марксизма с рабочим движением.
«Можно утверждать, – говорил Корш, – что поверхностное и идеологическое „восприятие марксизма“ немецким и международным рабочим движением 70 – 90-х годов XIX века через марксистскую ортодоксию и особенно через каутскианство в объективных и субъективных условиях того времени означало огромный прогресс в деле развития классового сознания современного рабочего движения» [8].
Это, однако, не изменяло того факта, что марксизм в целом, помимо редких исключений, только подтверждавших правило, был упрощен и превращен именно в «марксизм II Интернационала», «вульгарный», банально механистический марксизм, далекий от философии, эволюционистский, упрощенно объясняющий, к тому же зачастую в терминах позитивистского сциентизма, необходимость законов исторического развития.
Вслед за этим Артур Розенберг расширил совокупность поставленных Коршем проблем и попытался ответить на главный вопрос о связи учения Маркса и Энгельса с марксизмом II Интернационала. Прежде всего следовало вскрыть действительную политическую «неверность» негативного радикализма II Интернационала по отношению к революционной «Realpolitik» (реальная политика – нем.) Маркса и Энгельса. Революционная перспектива выродилась в политику, учитывающую в основном профессиональные требования промышленных рабочих, в политику, недооценивающую проблему социально-политических союзов, кристаллизовавшую в конце концов учение Маркса и Энгельса в ряд «принципов». Но тут был еще один вопрос: в своем соединении с рабочим движением марксизм как бы прошел через многочисленные фильтры. Партийные аппараты не были чем-то нейтральным, они отражали коллективную психологию широких рабочих слоев и кончали тем, что искали в марксизме лишь орудие пропаганды, способствующее осуществлению непосредственных задач политической борьбы.
В марксизме [деятели европейского рабочего движения] «нашли орудие резкой критики существующего капиталистического строя, доказательство того, почему при капитализме рабочие всегда эксплуатируются и что эту основную реальность невозможно изменить до тех пор, пока капиталистическая общественная система не будет заменена социалистической. Марксизм объяснил европейским промышленным рабочим в чем заключается значение их класса и предстоящую им в настоящем и будущем историческую задачу» [9].
Но распространившийся и ставший партийной идеологией марксизм в то же время «утратил все свои революционные и практически-политические элементы» и превратился в нечто вроде религии.
Несколькими годами ранее Антонио Грамши, находясь в фашистском застенке и размышляя о воспринятых в юности формах марксизма, с таким пылом защищаемых им в рядах ИСП, пошел еще дальше, задаваясь вопросом: каковы источники «философии Пустомели»? Как философия практики приобрела оттенок детерминизма и фатализма?
«Когда в ходе борьбы утрачена инициатива и сама борьба начинает отождествляться с рядом поражений, – писал Грамши, – механистический детерминизм становится замечательной силой морального сопротивления, сплочения, терпеливой и упорной настойчивости. „На какое-то время я потерпел поражение, но обстоятельства работают на меня в перспективе и т.д.“. Реальная воля заменяется актом веры, некой рациональностью истории» [10].
К середине 30-х годов, когда историческое осмысливание марксизма временно затухает, чтобы начаться снова только через два десятилетия, большая часть проблем, связанных с марксизмом II Интернационала, уже поставлена. Это вопросы о роли Каутского, каутскианства, немецкой социал-демократии в поражении II Интернационала, о сведении марксизма к партийной идеологии, об относительном застое теоретического марксизма, его сплетении с дарвинизмом и в более общем плане с позитивизмом, приведшим к механистической и детерминистской версии марксизма.
После 1956 года часть этих проблем, а также соответствующих точек зрения была вновь подвергнута рассмотрению и в более широком плане. Возрождением этой дискуссии мы обязаны Эриху Маттиасу, которого многие справедливо упрекали в неправильной постановке проблемы «интегративной» функции каутскианства как идеологии немецкой социал-демократии [11]. С этого времени для исследований по истории марксизма, связанных с новой разработкой историографии рабочего движения и подъемом марксистской теоретической мысли, наступает особенно плодотворный период. Исследования общего плана, не обязательно связанные с непосредственной политической борьбой, проводились наряду со специфическими научными работами, с теми тщательными исследованиями, которые «не стóят того, чтобы долго возиться с ними» [12], как в 1931 году считал Сталин в свете определенных аксиом.
На специфической почве марксизма II Интернационала результаты не заставили себя ждать и сопровождались полезной работой по публикации источников и документов. Вопросов постепенно становилось все больше, они затрагивали конкретный механизм превращения марксизма в партийную идеологию, глубоко изучались «влияния»: делались попытки поставить с головы на ноги соотношение марксизма и рабочего движения; истоки марксизма II Интернационала усматривались в духовном складе того поколения молодых интеллектуалов, к которому принадлежали Каутский, Плеханов и Бернштейн; ставился вопрос о месте марксизма среди коллективных идеологий XIX века, были установлены, по крайней мере в общих чертах, степень его распространения и его география. Поскольку в марксизме эпохи II Интернационала история марксистской мысли переплеталась с историей рабочего движения, им занялись историки и одного и другого направления, в результате чего представление о нем стало более четким, несмотря на наличие множества темных мест [13].