«…когда Аврамов с казаками истязает Спиридонову, это есть военно-полицейская диктатура над народом. Когда революционный… народ применяет насилие к Аврамову и Аврамовым, это есть диктатура революционного народа»[56].
Словом, чтобы проиллюстрировать сущность «диктатуры народа», Ленин не нашел другого способа, как умозрительно вывернуть наизнанку худшее проявление полицейского произвола самодержавного государства. И тут же уточнил: «Научное понятие диктатуры означает не что иное, как ничем не ограниченную, никакими законами, никакими абсолютно правилами не стесненную, непосредственно на насилие опирающуюся власть»[57]. Таков проект «диктатуры», предлагаемый Лениным для России, и неслучайно тот же делегат-меньшевик задается вопросом, не являются ли для Ленина «диктатурой революционного народа» те самые акты терроризма и «экспроприации», которые совершают с особым рвением социалисты-революционеры.
Не менее важным, чем вопрос о будущей «диктатуре», был вопрос о природе и задачах партии. И здесь большевистская модель встречает серьезную оппозицию меньшевиков. Большевики и меньшевики имели, можно сказать, диаметрально противоположные понятия о гегемонии. С самого своего появления этот термин получил широкое распространение среди русской социал-демократии, но значение его было строго ограничено: подразумевалась руководящая роль рабочего класса, которую тот должен был принять на себя в деле освобождения от оков абсолютизма и в борьбе за демократию и социализм. Были определены, конечно, также время и способы осуществления этой руководящей роли. В ходе революции 1905 года, как известно, столкнулись два способа осуществления гегемонии русской социал-демократией: большевистский, при котором делалась ставка на «революционно-демократическую диктатуру пролетариата и крестьянства», и меньшевистский, который был рассчитан на либерально-демократическое развитие России с помощью народного движения и социал-демократической политики с целью создания наиболее благоприятной обстановки для дальнейшей собственно социалистической деятельности рабочего класса. Но и при том, что вопрос о гегемонии излагался в тот период при помощи подобных терминов, разногласия по этому поводу были еще более серьезными. Для большевиков гегемония была вопросам немедленного захвата власти для осуществления, с помощью диктатуры партийных верхов (большевиков, номинально социал-демократов), буржуазной революции «без буржуазии» и дальнейшего перехода к социализму. Меньшевики же считали, что вопрос состоит не в столь «технических» терминах и не в столь антилиберальной перспективе, а в том, что период укрепления позиций рабочего класса в России должен быть не столько продолжительным, сколько более насыщенным в отношении возможностей политического самовоспитания самых широких слоев народа и созревания самой партии. Причем под партией подразумевались не только ее верхи. Словом, меньшевистская идея гегемонии подразумевала ее более широкое значение, связанное с участием в жизни общества и деятельности его институтов, что, по мнению меньшевиков, не исключало открытой борьбы и революционных порывов.
Это различие позиций с достаточной ясностью изложено в одном месте в выступлении Руденко (Ерманский), который усматривает не только чисто тактические причины нетерпимости и твердости большевиков. Проследим за его анализом:
«Большевики не думают о расширении и укрепление тех общественных сил, которые призваны наносить удары существующему режиму. Они думают только о самих ударах, о планомерном ex нанесении… Теперь техника борьбы важнее политической работы. Все убожество нашей действительности в области сознательности и организованности масс, всю недостаточность массового базиса существования нашей партии, всю бесформенность и стихийность нашей борьбы – все это большевики принимают как факт, с которым они примиряются. К этому факту они только приставляют планомерную организацию верхушек партии, организацию профессиональных революционеров. Ею они хотят восполнить все пробелы в области организации пролетариата и других революционных элементов»[58].
Но «в том-то и состоит одна из коренных ошибок большевиков, что они думают лишь о разрушении абсолютизма»[59], а этого мало: для того чтобы такое разрушение было подлинным и окончательным и чтобы абсолютизм, пусть уничтоженный политически, в дальнейшем не возрождался там, где он найдет для себя почву, то есть среди бюрократии, в полиции и армии, следует создать массовую основу революции в новом духе демократии и социализма.
«Только эта работа придает нашей борьбе социал-демократический характер, только она связывает наши ближайшие демократические требования с конечными социалистическими целями. С этой точки зрения все технические задачи момента должны быть подчинены политическим. Воспитывать сознание и волю масс и организовывать их в процессе постановки и решения политических задач, в процессе борьбы – такова наша задача во всякий момент… В этом отношении позиция меньшинства правильнее, социал-демократичнее»[60].
Это проницательный анализ, хотя и недооценивающий огромный исторический потенциал, которым обладало рациональное народническо-марксистское революционное искусство Ленина.
Выступление Сталина в поддержку положения большевиков иллюстрирует еще один аспект его политического мышления, который проявится спустя 20 лет: не только прагматизм, явно ощутимый в его высказываниях по вопросу о временном союзе с крестьянством, которые оставляли открытым путь к полному изменению тактики по отношению к ним, но и схематизм, при помощи которого он упрощает сложные вопросы и сводит их к отдельным решительным и отчетливым «или – или», доводя «рационализм» Ленина до какой-то схематической прямолинейности:
«Если, по мнению товарищей меньшевиков, нам нужна не гегемония пролетариата, а гегемония демократической буржуазии, тогда само собой ясно, что ни в организации вооруженного восстания, ни в захвате власти мы не должны принимать непосредственного активного участия. Такова „схема“ меньшевиков. Наоборот, если классовые интересы пролетариата ведут к его гегемонии, если пролетариат должен идти не в хвосте, а во главе текущей революции, то само собой понятно, что пролетариат не может отказаться ни от активного участия в организации вооруженного восстания, ни от захвата власти. Такова „схема“ большевиков. Или гегемония пролетариата, или гегемония демократической буржуазии – вот как стоит вопрос в партии, вот в чем наши разногласия»[61].
Однако проблемы, безусловно, были сложнее, чем они выглядели в сталинской трактовке. Чтобы убедиться в этом, вернемся к выступлениям крупнейших лидеров фракции меньшевиков, менее упрошенным, чем выступления Луначарского и Сталина, которые носили чисто полемический и оборонительный характер. Мартынов напоминает, что рабочий класс, вне всяких сомнений, играет центральную роль – роль гегемона, отстаивание которой не только не является монополией большевиков, но, напротив, всегда было стержнем всей теории «отца русского марксизма» Плеханова[62]. Дебаты развернулись и по другим вопросам, и прежде всего по вопросу о крестьянстве, на определяющей роли которого в революции настаивает Ленин. Мартынов говорит:
«Нас хотят уверить, что в обществе с развивающимися капиталистическими отношениями, в обществе с экономическим, политическим и культурным преобладанием города над деревней политическая власть и гегемония будет завоевана деревней»[63].
И продолжает: «Новая теория крестьянской революции есть очевидная реставрация старых народнических утопий»[64]. Здесь Мартынов, как это часто происходит с меньшевиками, утрирует ленинский лозунг, в котором, хотя и провозглашается решающая роль крестьянства в русской революции и одновременно отрицается какая бы то ни было роль либеральной буржуазии, все же не подразумевается новое «восстание вроде пугачевского бунта»[65], как это утверждает Мартынов; в нем отражена новая концепция революции, согласно которой крестьянство – это своего рода внушительная «ударная масса», тогда как «ядром нападения» остается городской пролетариат и «штабом армии» – «профессиональные революционеры».
Как уже говорилось, несомненна преемственность ленинской теории в отношении революционного народничества, но несомненна и ее оригинальность в отличие от теории социалистов-революционеров, для которых вопрос о буржуазной революции не стоял. По мнению социалистов-революционеров, она уже была осуществлена в результате реформы 1861 года, и они выдвигали цель социализации отношений собственности, социализации, тесно связанной со свержением царского самодержавия. Ленин же, напротив, считал, что происходившая революция носила безусловно буржуазный характер и, следовательно, социалистические задачи рабочего класса и крестьянства подчинялись целям этой революции. С другой стороны, буржуазная революция должна была осуществляться под руководством диктатуры рабочих и крестьян, против той же самой буржуазии. В свою очередь диктатура должна была возглавляться «профессиональными революционерами». Словом, возрождалось прежнее народничество, правда, в марксистском облачении и, главное, с грандиозной и безусловно «утопичной» исторической программой, как утверждали меньшевики, справедливо считавшие себя «более социал-демократичными», чем большевики. Программа была более утопичной в 1905 году, но не в 1917 году, когда мировая война предоставила Ленину уникальную возможность (уникальность ее он осознавал, о чем неоднократно писал) для воплощения этой «утопии», со всеми вытекающими отсюда последствиями.