Об Орсоне Уэллсе: «Мы все сознавали, что в нем есть что-то гениальное. Он выбрал меня в подруги. За многие годы он сделал мою жизнь богаче. В конце концов он дал мне роль в „Печати зла“. Его слава еще выросла после того, как он умер. Сейчас никто уже не сомневается, что он гений. Нам остается молчать и плакать. Аплодисменты текут для вас „молоком и медом“, а на съемочной площадке их не слышно. И еще: легче работать по вечерам, чем на рассвете. Я всегда ненавидела свою легенду. (Я выбрала Париж.) Моя любовь к Франции начинается с юных лет. В Нью-Йорке и Лондоне я жила, только если того требовали условия моей работы. Стоило мне оказаться свободной, я возвращалась во Францию. Сперва снимала номер в отеле, но с тех пор, как начала колесить по свету, сняла в Париже квартиру, чтобы хранить личные вещи и жить там между поездками».
«Я была очень тесно связана с Эдит Пиаф. Я обожала ее. Восхищалась ею как профессионалкой. Мне нечего сказать о Франсуа Трюффо, Алене Делоне, Жераре Депардье, о Катрин Денев…
Мир — это извержение насилия. И вполне естественно, что фильмы отражают атмосферу своего времени. Франция — более поэтичная страна, чем другие. Я процитирую Эрнеста Хэмингуэя: „В этой жизни Дитрих сама устанавливает для себя правила благопристойности и поведения в обществе, и они не менее строги, чем исконные десять заповедей“. Я отринула Гете, когда меня потряс гений Рильке. Я все время перечитываю Рильке. Он творил слова. Поэзию я люблю больше, чем прозу. Гейне я уже давно позабыла. А вот Шекспиром мы объелись — ну прямо до смерти.
/Мой самый любимый актер/ не только божественный артист, он еще и продюсер, оператор и т. д. Воплощенное умение всего! Он блистателен, красив, умен, он терпим и вежлив, живет по своим собственным законам, так, как он сам хочет, не заботясь о мнении общества, хранит в секрете свою частную жизнь, у него все качества, которые восхищают меня в мужчинах. Вот мой кумир: Роберт Редфорд. /Слава/ приносит радость и удовлетворение писателям, изобретателям, творцам. Это верно и для некоторых актеров, которые приложили много труда, чтобы ее завоевать. Актеры кино могут принять ее, если она им дорога. Но вот отделаться от нее у них уже не получится. Что бы они ни делали, слава преследует их, стесняет, терзает. Калечится их личная жизнь, которую обсуждают во всех подробностях, выдумывают, чтобы журналисты могли забить ею полосы своих газет, и вот их жизнь становится адом на земле. Раньше студии охраняли своих звезд, потом пресса своей властью все это разрушила, и теперь ничего не мешает притаившимся в траве гадюкам исходить ядом, за который им платят звонкой монетой. И люди верят всему, что читают. Странная власть у этой прессы: нередко власть разрушительная».
4. Спальня становится ее миром
Начиная с января 1980 года Марлен, получившая травму после падения, больше не вставала с постели. Но она устроила все так, чтобы и днем и ночью не испытывать ни в чем нужды. Ее горничная убиралась каждый день и приносила все, что требовалось. Над кроватью располагалась маленькая портативная электропечка для приготовления или разогрева пищи. Она ела овощи, рыбу, фрукты. А я со своей стороны приносила ей блюда, приготовленные мной дома, и часто — пирог с несколькими видами овощей, который она очень любила. После всех несчастных случаев Марлен, могу прямо сказать, превратилась в алкоголичку! Не то чтобы она пила постоянно, но, если уж на нее находило, могла выпить в день по литру виски. Это немало… И тогда она становилась совсем другой, озлобленной, агрессивной. А потом целыми неделями могла не пить.
В начале наших отношений я приходила к ней к одиннадцати утра. Отчитывалась о проделанной работе, которую она мне давала, а потом она приглашала меня к столу. Но мы вместе не ели; она вставала на другом конце стола и смотрела на меня. Никогда не садилась. Можно было бы сказать, что ей нужно заниматься кем-то, самой не участвуя. Стоило мне похвалить какое-нибудь блюдо, как она кормила меня им каждый день. Я сказала ей, что из-за моей работы смогу приходить к ней только во второй половине дня. Так я изменила мой трудовой график. Она поручила мне важную работу секретаря. Марлен получала каждый день от двадцати до тридцати писем, часто и больше, на которые всегда очень старалась ответить. В основном корреспонденция шла из Германии, но были письма из Америки, России, Израиля, Латинской Америки. Нацепив очки, она находила время все прочесть, на все ответить. В большинстве этих писем была просьба прислать фотографию. Кажется, нет ничего легче: а ведь это весьма недешево! Все эти фотокопии, почтовые расходы… И вот она решила удовлетворять только тех, кто присылал ей деньги.
Чтобы вернуть Марлен к повседневной жизни после несчастного случая в январе 1980-го, я расположилась прямо у нее в комнате, поскольку она с постели не вставала. Она, среди прочего, сама и стирала. Горничная приносила ей горячей воды и все необходимое для стирки. Еще она сама мыла себе волосы. В те времена она причесывалась, но уже не красилась. Впрочем, она не пользовалась макияжем еще со времени работы с Максимилианом Шеллом — об этом я еще расскажу. Без макияжа, без прикрас, без маникюра она по-прежнему оставалась красивой и, хоть ей и недоставало физических упражнений, не набрала ни килограмма лишнего веса.
Мы перебрасывались парой слов по-английски, и я принималась за работу. Больше всего возни было с черновыми набросками, которые она оставляла на столике рядом с кроватью; я забирала их и шла в гостиную, где работала уже с пишущей машинкой и ксероксом. Политика не принадлежала к числу ее любимых тем. Хотя во время и после войны она заняла четкую антинацистскую позицию, что стоило ей суровых критических выступлений после ее отказа вернуться в Германию. Немцы хотели, чтобы она им там спела. Но одно короткое путешествие в Германию она совершила в 1945 году, чтобы похоронить мать. В один прекрасный день ей позвонил мэр Парижа, Жак Ширак. Она была счастлива. Их общение продолжалась долго. Она поддерживала это знакомство, на тот случай, если оно окажется полезным для ее дочери! Они часто беседовали, она и он, но не обязательно о политике. До конца жизни у нее не было иной связи с внешним миром, кроме телефона, и, естественно, она пользовалась им, когда меня рядом не было. Зато я видела астрономические счета… Чаще всего она говорила по-английски. Однажды отступила от этого правила, перейдя на родной немецкий; она вела переговоры с Музеем Берлина по поводу проекта, который, как предполагалось, должен был оказаться прибыльным. Она попросила меня позвонить директору музея, и я, позвонив, заговорила по-немецки: тогда-то она и поняла, что я хорошо владею этим языком. Один корреспондент хотел взять у нее интервью. Как всегда, она отговорилась, найдя вежливый предлог для отказа. После долгих просьб было решено, что разговор с ним она запишет на пленку. Она попросила его прислать вопросы, и после этого были намечены ответы. Так ей было вполне комфортно работать со звукозаписывающим устройством. Она написала ответы своим крупным почерком, и я держала перед ее глазами этот лист бумаги, пока она читала с него прямо в телефонную трубку. Получилось что-то вроде суфлера на телевидении. Любила ли она файфоклоки — то есть чаепития в пять вечера? Признаюсь, что не знаю этого, потому что я приходила к шести. Но хорошо знаю другое — когда меня с ней не было, она целые дни допоздна проводила за бесконечными телефонными разговорами.
Физическое состояние Марлен ухудшалось год от года, как и ее материальное положение. Особенно крупные суммы она задолжала за квартиру, ведь она не платила ни за аренду, ни за коммунальные расходы… Владельцы, очень богатые бельгийцы, много раз присылали ей судебных исполнителей. Этим делом занимался Луи Бозон; он упирал на преклонный возраст Марлен, таким образом избежав выселения. Ничего больше он для нее хорошего не сделал, но и это уже было немало. Марлен выглядела все неприглядней; чтение ее утомляло — ее, такую страстную любительницу книг! Ей нужны были другие очки, больше подходившие к нынешнему состоянию глаз. Но и речи не могло быть о консультации у офтальмолога или даже у простого оптиметриста; все то же навязчивое нежелание показываться людям в облике старой дамы, к тому же беззубой, ибо у нее начали выпадать зубы, прежде ослепительные. Я долго предлагала ей привести своего дантиста. Нет! Она предпочитала страдать, чем дать увидеть мужчине — да и женщине тоже, — как жизнь источила ее чувственную красоту. Эта поза кончилась тем, что здоровье пришло в полную негодность. И при этом бытие вокруг нее продолжало идти своим чередом, даже если никому не позволено было ее увидеть — и, уж во всяком случае, не тому, кто наверняка растрезвонит, что вместо роскошного создания увидел старуху, падавшую все ниже в пропасть одряхления. Среди всех ее многочисленных фанатов был один калифорниец, он звонил ей. Точнее, она ему звонила; он давал ей советы, как ей нужно заботиться о своем здоровье. Звонила каждый день еще одна немка, догадавшаяся, что у великой Дитрих материальные затруднения. Она много раз посылала ей небольшие суммы денег. И наоборот — были среди ее собеседников и такие, каких она никогда и в глаза-то не видала, а они тайно записывали все разговоры, чтобы после ее смерти извлечь из этого прибыль. И — увы! Так они и поступили. Мы узнали об этом только после ее кончины.
Ну вот! Так Марлен Дитрих и доверилась в своих чувствах моему мужу за год до своей смерти. Нельзя было сказать, что она озлоблена (за исключением тех случаев, когда бывала пьяна), но на зубок ей лучше не попадайся никто, не исключая и ее саму. Она была необыкновенной женщиной, влюбленной в свободу и в порядок. Лежа в своей комнате, ни с кем не видясь, она вмещала в себя весь мир благодаря телевизору и телефону. В изножье кровати стояли телевизор и вертящийся стул. Слева находилась этажерка — она держала там записную книжку с адресами, листки бумаги, карандаши, ручки, книги, которые читала, и самый главный предмет всей ее жизни — телефон. Справа стоял низенький столик, на нем — электроплитка, на которой она подогревала то, что хотела съесть, а под ней, внизу — разные бутылки, необходимые ей, а особенно виски J