Но сегодня как раз понедельник, и потому Сергей с Ларисой и Антоном сидели за столиком в писательском углу, подальше от угла поэтического. Писателей, кроме Сергея, сегодня не было – в смысле, писателей настоящих, с изданными рассказами, повестями и романами. Парочка любителей из тех, кто публикуется в сетевом самиздате, не в счет, скидки им не полагались. Любители сидели поодаль и с уважением смотрели на Сергея: что ни говори, а Огаревск – городок провинциальный, люди творческие были наперечет, и, хотя Сергей был негром, кому надо знали: этот негр – наш негр.
За ужином – а угощал с нежданного гонорара Сергей – они говорили о разном. О том и о сем. Времени хватало, пили они немного, бутылку шабли на троих. Антон алкоголем не увлекался, боялся спиться, Сергей же с Ларисой не увлекались и подавно: кормила голова ясная, а не туманная, да и трудно после пьяного вечера возвращаться к изнурительному ритму сборщика строчек или учителя Первой гимназии.
Наконец, уже за десертом, Сергей перевел разговор на случившееся в Дубравке.
– Странное случилось. Непонятное. ОМОН областной – там народ безбашенный, но чтобы четверо одновременно приняли смертельную дрянь? Шприцов нет. Нюхнуть что-нибудь, колесико проглотить, да, могут. Но не смертельное, а чтобы завестись. И тут промахнуться можно, всяко бывает, но не вчетвером же. Да что я, не видел торчков, скопытившихся от передоза? Другое тут. Совсем другое.
– Какое?
– Был такой козел у немцев – обергруппенфюрер Гейдрих. Козел – его кличка среди сослуживцев-гестаповцев. Белокурая бестия, словно с плаката сошел. Спортсмен, на скрипке играл, четыре языка знал и при этом оставался сволочь сволочью. Правая рука Гиммлера, рейхпротектор Богемии и Моравии. Англичане подготовили диверсантов, чеха и словака. Диверсанты Гейдриха грохнули, а немцы в ответ уничтожили деревню Лидице и много чего еще.
– И? В чем сходство-то? Кто Гейдрих, кто диверсанты?
– Сходство в Лидице. Только сходство обратное. Дубравка обречена изначально, а теперь…
– Что теперь?
– Теперь как их разгонишь? Разогнать – отпустить на все четыре стороны. А если открыто уголовное дело, как же отпустишь?
– А оно открыто, уголовное дело?
Антон подумал.
– Пока нет. Их ведь в область увезли, там вскрывать будут. Не у нас. Потому какое нужно заключение сделать, такое и сделают.
– Будто у нас не сделают.
– У нас тут же слухи пойдут. Мы в этом деле, в ликвидации Дубравки, на побегушках. За ту же зарплату. Какой резон молчать, прикрывать областных? Областные и суетятся. Не откроешь дело, значит четыре омоновца просто так погибли, по глупости? На это пойти трудно. Откроешь дело – внимание к Дубравке привлечешь. Снесут ее все равно, деньги большие заряжены, но каждый день отсрочки в круглую сумму обойдется. Кто будет платить? И еще поди найди убийцу. На первого встречного, на бродяжку четверых омоновцев не повесишь. В общем, кто бы это ни сделал, кашу он заварил знатную. Но не нам ее расхлебывать. Наших и близко к корыту не подпустят. Умнее всего на тормозах спустить, мол, пищевое отравление или угарный газ.
– А раньше такое было? – спросила вдруг Лариса.
– Какое такое?
– Непонятное. Чтобы раз – и четверых.
– Четверых – не было. И троих не было. Ну, одного убьют, ну, двух. И не омоновцев, конечно. И не в Дубравке, Дубравка – место тихое.
– А пропадают люди?
– Это обязательно. Как не пропадать? Пропадают. Но опять же по одному. Ушел и не вернулся. Правда, трое братьев Скратниных разом пропали в прошлом году, но об этом говорено-переговорено…
О Скратниных распространяться нужды не было. Они, Скратнины, местные цапки. На них было несколько заявлений об изнасилованиях, но все отозвали. Один брат депутат, двое – бизнесмены, братья держали полрайона в кулаке, и только южные люди рисковали говорить им «нет». Прошлым летом все трое пропали. Поехали оттянуться в летний дом и пропали. Дом, машины, все целехонько. А братьев нет. Народ решил, что Скратнины просто уехали. Сбежали от южных людей. Никто о них не скучает, никто и не беспокоится. Мать, правда, писала заявления, но потом, когда бизнес стал рассыпаться, ей стало не до заявлений.
– А летний дом у братьев капитальный, в три этажа, стоит в пяти километрах от Дубравки, – сказал Сергей.
– Ну да, – ответил Антон. – Об этом у нас и говорят – есть связь. Или ее нет. Тогда – пропали. Сейчас – на виду. Тогда – местная элита, сейчас – ОМОН. А главное, неясно, кому выгодно убивать омоновцев.
– Без выгоды не убивают?
– Убивают, сплошь и рядом. По пьяни, по злобе, из зависти. Но не четверых омоновцев.
Вернувшись домой, Сергей послал таинственному доброхоту мнение «авторитетного источника» о возможной связи нынешнего происшествия с исчезновением братьев Скратниных в июле прошлого года.
Лариса расспрашивала, почему Антон бросил свою аспирантуру и пошел в полицию, как дошел до жизни такой. Сергей отвечал цитатой: повезло.
Пока Лариса была в душе, он посидел за ноутбуком, прикидывая планы на завтра. Вчера негр, сегодня негр, завтра негр… Так и умрешь в кандалах.
Провинциальные гостиницы за последние двадцать лет изменились к лучшему. И вода в кране есть, и тепло в батареях, и электричество в проводах. Даже вайфай в воздухе. Но Петров гостиничной сетью пренебрег, зачем гостиничная сеть, если есть сеть персональная, особой защиты.
Местный корреспондент сообщил интересное. То, чего Петров не знал, да и не мог знать: прошлым летом в этих местах пропали статусные бандиты. Складывается доминошная цепочка, складывается. Правда, не в плоскости, а в четырех измерениях.
Они решили вздремнуть. Ненадолго, часа на полтора. Во всех отношениях полезно. Пусть местная полиция видит, что они спят. Не зря же такие деньги плачены.
За минуту до срока Петров проснулся. Иванов и Сидоров уже сидели, ждали.
Собрались быстро – поскольку особенно и не разбирались. Автомобиль успел выстыть – уж больно холодно вокруг. Минус двадцать шесть. Но двигатель завелся сразу, хороший двигатель, они постояли минуту и медленно тронулись в путь.
Остановились в двух километрах от Дубравки.
Сама Дубравка была на экране ноутбука – и на встроенной панели автомобиля. Дрон летел на высоте пять километров, и в лунном свете деревня казалась вымершей. В инфракрасном же – вполне живой. Печи топились, а это главное.
Иванов взял управление дроном на себя. Надежнее.
Через час из балка ОМОНа вышли трое. Значит, пока догадки верны.
Я лежал на кровати. В комнате было темно, тепло и тихо. Тихо настолько, что слышно, как ползают мысли в голове спящего таракана, хотя тараканов в доме и не водится. Вот какая тишина.
Самые обыкновенные мысли самого обыкновенного человека глубокой зимней ночью, когда нет сна. И не должно быть. Уснуть – значит умереть. Буквально.
Не хотелось. Не потому, что я вообще против смерти, смерть – дело неизбежное. Просто умереть сейчас – расписаться в собственной несостоятельности. Проиграть партию, имея качество. Хотя бывает. Сидит гроссмейстер за доской, думает, считает варианты, строит планы, предвкушая победу, а его по затылку стукнут, вот и вся комбинация.
Послышался звук мотора. Я приподнялся, повертел головой. Со стороны Огаревска машина. Но не близко. Потом мотор замолчал. Гадай теперь, по чью душу приехали. Если не знаешь точно – считай, по твою, так учили в школе. Но за метаморфами на одной машине, к тому же легковой, не ездят.
Я вновь улегся, накрылся одеялом. Час пополуночи. Два. Половина третьего. Ага, вот и гости.
Шли они не очень-то и тихо. По-хозяйски шли. Уверенные в силе. Но старались раньше времени не шуметь.
В дверь не постучали – выбили в две ноги. Дверь-то плохонькая, слабая. А удары могучи.
Ввалились в комнатку, фонарями по стенам светят, ищут. Нашли меня быстро.
– А… Вы чего? – щурясь от направленных в лицо лучей, спросил я.
В ответ получил плюху – крепкую, увесистую.
– Говори, сволочь!
Я помолчал, подождал второй плюхи.
Ждать пришлось недолго.
– Ну!
– Что… Что говорить?
– Ты, сука, всё скажешь. Наших ребят убили, думаете, обойдется?
К шее приставили нож. Серьезный нож для серьезных людей. Но пока не резали.
– Ты убил?
– Не… Никого… – проблеял я.
– Врешь! Ну, сам решил. – И лезвие вдавилось в кожу. Чуть-чуть, и…
– Может и в самом деле не он, – заступился второй. – Ты не спеши резать-то, не спеши. Дай человеку слово сказать. Вдруг его обманули, подставили. Зачем нам обижать парня? Ему еще жить да жить. Ты говори, говори поскорее, кто тут верховодит, да мы уйдем.
А третий стоял у двери, светил фонарем мне в лицо и молчал. Я зажмурился, сжался.
– Не бейте… не бейте только… А я скажу, что хотите скажу.
Нажим ножа ослаб.
– Давай, да мы пойдем. А то и до греха недалеко, он нервный, друзей потерял. Так кто, говоришь, наших положил?
– По… Положил?
Нож опять надавил на шею.
– Что с ним миндальничаешь? Дел полно, а мы тут муму…
– Положил – то есть убил, – сказал хороший полицай.
Не те вопросы задаете, служивые. Лучше бы спросили, отчего это у меня такие большие глаза. Большие и светятся. Хотя они же не видят, я ведь зажмурился.
– Я точно не знаю…
– Говори, что знаешь.
– А вы меня бить не будете?
– Не будем. – И у доброго полицая в голосе презрения изрядно. Скажу я или нет, горло мне перережут, тут сомнений никаких.
– Вы только осторожно, он ведь вас слышит, – захныкал я.
В соседней комнате громыхнуло. Ничего удивительного: я дернул за веревочку, и поставленное на край стола ведро упало. Мне не удивительно, а их отвлекло, да и не могло не отвлечь. Луч фонаря с лица перевели на дверной проем.
Собственно, фонарь мне не мешал. Просто я не люблю, когда меня видят таким.
Через десять минут я вышел из дома. Ничего не забыто? Нет. Деньги, документы, одежда, все, нужное для новой жизни, – в тревожном рюкзаке, а рюкзак за спиной.