Солнце сменил месяц, половинка орловского хлеба, истыканного, измятого вилкой, а то и пальцами привередливых покупателей.
Когда до посадки оставалось километра два, Петров вытащил из кармашка рюкзака баллончик, побрызгал на землю. Дезодорант, полезная в путешествии вещь. Имеет изысканный, нежный аромат, таинственный, как сама ночь…
Он свернул с дороги, пошел под углом, вспоминая значение тангенса сорока пяти градусов. На середине гипотенузы опять спрыснул след, в третий раз – заходя в посадку.
Света месяца едва хватило, чтобы выбрать подходящее местечко, закрепить между стволами гамак, у головы подвесить рюкзак, у ног – сапоги. Тарзан из племени северных короткошерстных обезьян.
В животе заурчало, болезненная спазма скрутила – и отпустила. Помог бальзам, и промывание желудка не зря делал, иначе несло бы, как паршивого гусенка.
Он немного прошел, прогуливаясь, вдоль лесополосы, глядя на уходящий месяц. Пора за ним, на боковую.
Он вернулся к своему гнезду, забрался в гамак, укрылся с головой полотнищем.
Издалека донесся протяжный вой. Унюхал выжлец плоды химизации и расстроился. Тяжко его хозяевам придется. И верно: человеческий крик, истошный, пронзительный, пересек поле, за ним – два выстрела.
Петров вслушался. Неясные, заглушенные расстоянием ругательства, стоны. А вы как думали, ребятки? Турист нынче пошел ушлый, запросто не возьмешь.
До рассвета – три с половиной часа. Вполне достаточно, если уснуть сразу.
Но не спалось.
Утренняя птичья истерика бодрит сильнее кофе.
Петров, лежа в гамаке, завтракал, попеременно прикладываясь к тубу с сыром и пластиковой бутылочке с тоником. Почти космонавт почти в космосе.
Сороки верещали, обсуждая свои внутренние дела. Других двуногих бескрылых поблизости нет.
Он откинул полотнище и стал медленно спускаться на землю. Какой Тарзан, смешно, желтый земляной червяк в период линьки, старая кожа сошла, а новой – не оказалось.
Утро росистое, ночь все слезы выплакала. Босиком по траве, и ноги чистые-чистые. Кто моет ноги по утрам, тот поступает мудро…
Он прикрепил кобуру к ремню, вложил пистолет. Балласт, гарантирует остойчивость и безопасность, и рюкзак наконец полегчал, скоро вверх тянуть станет.
Он оглянулся на лесополосу, на темный след пролитой росы. И собак не требуется.
Вторая гипотенуза вернула на дорогу. Построение конгруэнтных фигур как условие совершенствования землепользования Древнего Египта.
Роса сохла быстро и к следующей поперечине посадки исчезла. Деревья разрежены кустарником, обильно, пенно нахлынувшим в проход стопудовых урожаев. Тихие, спокойные кустики. Пичужки попримолкли, зной. Воздух у горизонта дрожал, сгущаясь до плотности силикатного клея. Не увязнуть бы в этом клее. Если дойдет. Ведь далече. А до прохлады под сенью дерев и кустов метров триста. Дистанция эффективной стрельбы из автомата АКМ.
Петров упал на траву – плавно, удобно, освободился от рюкзака и, устроив его на предплечье, пополз. Со стороны посмотреть – дурак дураком. При условии, что никто со стороны не смотрит. Если смотрит – не дурак, а предусмотрительный, осторожный человек. Но если никто не смотрит, то тоже ведь не дурак. Имеет право передвигаться любым доступным способом.
Впрочем, словесная эквилибристика ни к чему: со стороны его видно быть не должно. Разве сверху.
Он глянул в белесое небо. Птица. Треугольный вырез хвоста. Ястреб, коршун? Забыл. Высматривает слепыша, мышь полевую, мало ли добычи на тысячах гектаров?
Петров приложил ухо к земле.
Если держать его так долго-долго, оно пустит корни и примется. Спасает только гильотинная ампутация, но ее осудил Господь наш – Матфей, двадцать шестая глава, стих пятьдесят второй.
Он переместился в сторону, опять прислушался. Будет.
Петров встал, побрел к застывшему терновнику. Колючий, цепкий, не разгуляешься. Совершенно не приспособленное для засад место. Зря ползал, пачкал и мял еще вчера браво сидевшую форму.
А может, и не зря.
Он успел пройти четверть часа новой пустошью, когда позади, из покоренной посадки, но в километре от прохода, показались конные. Двое. Странно. На слух три лошади по меньшей мере. Одна для него? Заботливость умиляла до слез.
Он бежал назад, в кустарник, стараясь не споткнуться о вспучившую вдруг кочками землю.
Лошадь под первым всадником поскакала резвее, второй, напротив, поотстал, дожидаясь третьего, видно, старшего, лишь сейчас выехавшего в поле.
Понадеялся на заботу и ласку. Жди, сейчас приласкают.
Всадник все ближе. Дурашка, думает – страшный.
– Стой! Стой, говорю! – И застрочил из автомата, стараясь отрезать Петрова от посадки.
Не зря автоматическое оружие разминулось с кавалерией. Стрелять на скаку из автомата, да из какого автомата! Нет, поспешил с выводами: строчка второй очереди пролегла совсем рядом.
Петров остановился, выхватил пистолет.
В случаях неясных и запутанных следует полагаться на классовое чутье. Конный пешему не товарищ. Все мы немножечко лошади, каждый из нас по-своему… третья очередь явно шла поперек Петрова, и, обрывая ее, он выстрелил.
Смолк автомат, и лошадь, проскакав совсем немного, остановилась, увязнув в густом полуденном зное.
Оставшиеся всадники направили коней в поле, прочь, аллюр три креста, галоп. Трусоваты оказались. Или этот – их ударная сила, а они начальники, командир да комиссар?
Петров высвободил ногу убитого из стремени, и тот сполз наземь.
Штатская, гражданская одежда вневременного покроя, брюки да рубашка, изрядно поношенные. В карманах – кисет с самосадом да сложенный в несколько раз обрывок газеты. Бумага старая, а спичек нет.
Он прошел по следу коня – мерина, если для протокола. Налетят в чистом поле – кто? откуда? – поди догадайся.
Ствол автомата горячий. Ни следа ржавчины. Не новый, но вполне добротный пистолет-пулемет Шпагина. Диск опустошен наполовину; его, Петрова, пуля так и не вылетела. Ремень брезентовый, потертый.
Он направил ствол в небо и выпустил длинную очередь. Конь и ухом не повел.
Улица курковая, улица штыковая, и пороховая, и патронная…
Он шел, закидывая в посадку части автомата. Неполная разборка, курс молодого бойца.
Шорник, что сбрую ладил, – последователь Собакевича. Грубо, но сносу нет.
– Ну, Сивка, гуляй. – Он шлепнул мерина по боку; тот охотно зарысил вслед далеким всадникам.
И пешком дойти можно. Сапоги казенные, больше стоптал – больше усердия выказал. Верой и усердием все превозмочь удается.
Всадники исчезли в жарком мареве, не доскакав до горизонта. Овраг. Олений лог, как значится на старых, дореволюционных картах. Если правее забрать – попадешь в деревню Староскотинное, где гувернанткой при барских детях служила впоследствии известная романистка. Сестричка Бронте? Нет, те, бедняжки, не бывали в России.
Деревня открылась вдруг: миновал редкий кустарник – и вот она, вся туточки.
Повыше, на юру, – господская усадьба, а пониже – крестьянские избы.
Жарко, должно быть, пылали.
Он ходил среди черных плешин, отдельные былинки не могли затянуть их, мало времени прошло. Тридцать девять лет – ничто на геологических часах.
Даже раскатанные бревна сгорели дотла, не оставив и щепы, головешки. Брось спичечный коробок в мартен – примерно похоже.
Петров дошел до каменного дома. Когда-то двухэтажный, свысока глядевший на подлые избы, он и получил больше – хотя куда уж больше. Стены – толстые, сложенные на века, уцелели едва выше колена, остальное смелó, будто городошная бита угодила в «бабку в окошке».
Он прошел в сторону рассыпанных осколков дома. Копоть горелого дерева на остатках штукатурки, прилепившейся к красным звонким кирпичам; часть лестничного пролета, странно лежавшая в ста шагах, уже на склоне юра, ступени покрыты небесно-голубой лазурью – это расплавленные медные прутья пропитали мрамор ступеней, а дожди превратили короткий блеск медного золота в ровную, приятную глазу ярь.
Эпицентр взрыва – к северу. Петров сверился с часами. Четырнадцать сорок. И шестьсот микрорентген в час. Суммарная доза – двадцать две сотых биологического эквивалента рентгена. Сущая безделица.
Он вытащил аптечку, достал пенал с большими желтыми таблетками. За маму, за папу.
Угол дома отбрасывал тень – густую, почти черную. Место наибольшего сопротивления, стены здесь сохранились в рост. Невзрачное, но удобное для привала место.
Скромный обед, шесть перемен. Карта вин: каберне, виноградник Ваду-луй-Ваде, урожай семьдесят восьмого года, кагор Чумай восемьдесят четвертого.
Низкий рокот с запада, со стороны пройденного пути. Два вертолета, зеленые, краснозвездные, кружили в небе, вынюхивая след. Обещанная войсковая часть. Правда, в штабе округа о ней никто не знает.
Ищите, голуби, ищите.
Он укутался камуфляжным полотнищем, лег у стены. Послеобеденный отдых как причина сокращения сферы влияния Испании на рубеже семнадцатого и восемнадцатого веков.
То Испания, а то – Россия.
Вертолет шел совсем уже низко, черная пыль заклубилась над старым пепелищем, и летчик поспешил набрать высоту.
Молодец.
Петров прикрыл лицо краем полотнища. Как хотите, а соснуть полчасика – первое дело. И для пищеварения польза неоценимая.
Он дремал под шум винтокрылых ищеек, они превращались в зеленых мух, сдуру залетевших в комнату и отчаянно кидавшихся в стороны, надеясь обрести былое небо, ветер и навозную кучу. Липучки на вас нет – широкой желто-коричневой ленты, цепляемой на шнур лампочки. Сядет на нее муха и приклеится всеми лапками, сколько бы их ни было – четыре по Аристотелю, шесть по школьному учебнику или восемь-десять-двенадцать, как докладывают любопытные натуралисты из разных уголков нашей великой и необъятной Родины.
Пробуждение сопровождалось воробьиной дракой из-за кусочка бутерброда, расточительно оставленного на салфетке. Пока двое наскакивали друг на друга, появился, как обычно бывает, третий, ухватил в клюв спорный кусочек и полетел, стараясь удерживать равновесие, а драчуны, объединенные жаждой справедливости, поспешили за ним.