И, небесным слоником, у горизонта вынырнул пузатый вертолет в лишайных пятнах камуфляжа.
Нина Ивановна, не добежав до убежища, упала, прикрыв голову руками, а ветер бесстыже пытался задрать неширокую, защитного цвета юбку.
Наши летят, наши.
Деревья закачались, сорванные листья воробьями порхнули прочь – вертолет опускался у края поля, и воздух, гонимый винтом, поднимал пыль и сор.
Земля дрогнула, прежде чем вертолет коснулся поверхности. Беззвучно, неслышно за рокотом мотора, просела она широкой округлой каверной. Наступил-таки слоник одной ножкой аккурат на правленческий бункер.
Простите. Недошпионил.
Попрыгали, покатились и стали кольцом вокруг борта семеро из одного стручка. Не семеро, тридцать, бравый полевой отряд Ночной Стражи.
Петров выбрался из кустов и, стараясь не смотреть на усеянные пузырями руки, побрел к вертолету. Запоздало, но оттого особенно зло отозвалось ушибленное бедро, но он не позволил щадиться, хромать. Позже, когда будет теплая ванна, постелька, телевизор, набитый умными, уверенными людьми, не грех и расслабиться, надеть шлепанцы и сесть в кресло у шахматного столика, на котором стоит дожидается позиция партии с Ковалевым, открытое первенство России по переписке. Лучше всего двинуть пешечку на а4.
Майор выбежал навстречу:
– Виктор Платонович, вы… – и осекся.
– Хорош, правда. – Он усмехнулся, и пузырек в углу рта лопнул, пустив кровавую дорожку по подбородку. – Посылайте отряд к большому убежищу, люди там, внизу.
– Люди?
– Все население «Делянки». Почти все.
С тихим шорохом обваливались края каверны, едкий дым слабо курился в наступившем штиле.
Параллельная цепь. Правленцы думали, что включают вентиляцию, а на деле – самоликвидировались. Должны были рвануть оба убежища, но в большом бункере ночью шпион потрудился. Шелудивый хвастун.
– Семененко! – позвал майор, но доктор и сам спешил, серебристый чемоданчик в его руке сулил облегчение и благость.
– Сейчас, сейчас, Виктор Платонович. – Крышка щелкнула, откинулась, врач замер над открывшимся богатством.
– Что это там горит? – Майор кивнул вдаль. – Летели, видели.
– Вещественные доказательства. Автоцистерна с люизитом. Думаю, для страховки хотели закачать в убежище, если что не сработает.
Солдаты выбили дверь бункера и нырнули вниз. Разберутся.
– Сначала глаза. – Врач закапал из флакона с пипеткой-насадкой. – Пусть как следует промоет.
Петров дернул головой. Жжение только усилилось.
– Все, все, Виктор Платонович, больше не буду. – Пена из другого баллончика облепила руки, лицо, врач водил у шеи. Кондитером ему работать, торты к юбилеям украшать.
Петров расставил руки в стороны, глядя, как падают наземь ошметки медовой пены.
– Смените одежду, – скомандовал врач.
– Она защитная, пропитанная от газа. – Но сменил. Долго ли умеючи? Пять минут с помощью врача, включая белье.
Люди поднимались на поверхность и, ослепленные солнцем, сбивались в беспомощную толпу, рыхлую, аморфную. Дети ожили быстрее других, настороженно-любопытно поглядывали на странно не злых солдат.
– Сейчас мы для них – захватчики, чужаки. – Вернувшийся майор озабоченно смотрел на часы. – К полудню автоколонна подоспеет. А пока – накормим людей. Желудок, он лучше всего убеждает, кто друг, а кто враг.
Из выгруженных ящиков рослый старшина доставал пакеты и раздавал робевшим людям. Дети и тут побойчее – бережно снята золоченая фольга, надкушена первая шоколадка. Приспособятся.
– Пайки, чай, гуманитарные? Бундесвер?
– Что? – Майор озадаченно взглянул на Петрова, потом рассмеялся. – Действительно, импорт. Дали маху. Ничего, пусть привыкают.
Учительница поднялась из ложбинки, отряхнулась машинально от пыли и, отрешенно глядя перед собой, неуверенно приблизилась к остальным.
– Нина Ивановна! Нина Ивановна, вам сюда! – позвал Петров.
Не узнала, конечно, – в пене, в новой одежде, но – подчинилась. Горе побежденным.
– Позвольте представить – майор Российской армии, командир отряда Глушков – учитель…
– Власовцы, – перебила учительница, закусив губу. Держит марку.
– Зачем же сразу ярлыки навешивать, Нина Ивановна? Непедагогично и давно осуждено. Вашего звания, правда, не знаю, думаю, не ниже. Или сохранили на «Делянке» и спецзвания?
– Не понимаю, – устало отозвалась учительница. Срослась, сроднилась с ролью.
Майор настороженно смотрел на Петрова.
– Глаза вас выдают. Глаза. Вы ведь из зачинателей «Делянки», еще бериевского призыва, не так ли?
– О чем вы?
– Любой окулист скажет, что у вас искусственный хрусталик в глазу, федоровский.
– Что? – Майор подобрался, напрягся.
– Катаракта развилась. Возраст, радиация, пришлось отлучиться от подопечных, оперироваться. Сейчас незаметно, а ночью, при лампе, нет-нет да и сверкнет глазами, дух захватывает.
Учительница дернулась, но майор успел:
– Ампула в воротнике? А мы ее ножичком срежем, чик – и нет!
Хватит, пора и честь знать.
Петров сел в тень вертолета, стараясь не слышать, как рвется из рук дюжих спецназовцев учительница. Забыв про шоколад, жались к взрослым ребятишки, а те, стараясь не смотреть в сторону вертолета, давясь, глотали вдруг ставшие поперек куски. Ничего, скоро запросите головой выдать – и Нину Ивановну, и других… Хотя… Кто знает.
Подошел врач, бросил пустой шприц в землю, и тот закачался на толстой игле.
– Пять кубиков реланиума. Едва угомонилась. Как вы?
– Терпимо, – пробормотал Петров.
– Ничего, до свадьбы заживет. – Врач запнулся, побледнел. – Извините, глупость сморозил.
Петров не шевелился.
Замереть, не думать, не чувствовать. И тогда, есть надежда, придет наконец чистый, спокойный сон.
В ожидании Красной армии
Картофелина, розовый мятый шарик, подкатилась к моим ногам, потерлась о туфли – левую, правую, снова левую – и совсем было решилась успокоиться, как автобус попал в новую выбоину. Толчок, и она заскакала, прячась, под сиденье.
А я уже начал к ней привыкать. Думал, подружимся.
Из выгороженной кабинки водителя тянуло дымком. Нашим, отечественным. Моршанская фабрика табачных изделий. Сердцевинная Русь, посконь да лыко.
Я глянул в окно. Заляпанное до верха коричневой дорожной грязью, оно все-таки позволяло убедиться – Русь, точно. Лужи, распластанные вдоль обочины, не отражали ни неба, ни кустов, ни обочины. Или автобус, обочина и небо слились в одно серое ничто, и тогда – отражаемся. Значит, не призраки, существуем. Бываем. И едем в райцентр Каменку. Для меня это промежуточный путь, мне дальше, в деревню Жаркую Огаревского сельсовета.
Мотор ныл, выпрашивая передышку, ныл жалостно, непрестанно. С плаката-календаря загадочно улыбался молодой шимпанзе. Старый календарь, без выходных и праздничных дней. Красные числа исчезли, выгорели – Восьмое марта, Первое мая и прочая, и прочая, и прочая. Давненько отшумел год Обезьяны, выгорели не только красные числа, но автобус того не знает, потому и катит.
Городок объявился внезапно. Граната водокачки, двухэтажные дома, частью белого кирпича, а больше – панельные. Скромные витрины магазинчиков, пять разноплеменных, кто во что горазд, киосков.
Автобус успокоился у стеклянного аквариума. Автостанция.
Других транспортных средств не видно. В разъезде, в разъезде, не приведи случай, генерала нанесет – нет ничего, придется просить обождать-с.
Я последним покинул салон. Навстречу мне ломились желающие ехать в обратную сторону, но водитель заорал, что поедет-де лишь через час, а пока пошли бы вы.
Лыко и посконь.
Спросив дорогу, я побрел по асфальтовой ленте. Грязь, жидкая, разведенная, была и на ней – а сойди в сторону? Я пожалел, что не носят больше калош. Немодно. А сапоги? Нет их у меня. Как и многого другого. Почти ничего нет. Чемодан вот разве, четырнадцать килограммов брутто, дорогой кожаный кошелек из старой жизни с дешевыми деньгами из новой.
Дорожка проходила сквозь скверик; облетевшие деревья верно и стойко несли караул у памятника. Часовые, о которых забыли. На выходе из скверика скамейка. Большая, да еще на постаменте. На краю скамьи просто, задушевно расположился вождь. Успел соскочить с пьедестала, добежать и сесть. По количеству вождей на гектар мы по-прежнему впереди планеты всей.
Искушение оказалось непомерным, и я сел рядышком. Зря. Скамейка оказалась жесткой, колкой, шипастой. А ему-то сидеть и сидеть. За что?
Так, сочувствуя и негодуя, я дошел до скопления бараков центральной районной больницы.
Административный корпус был не краше и не гаже других.
Секретарша пила непременный чай, и я прошел прямо к главврачу. Кабинет – копия всех кабинетов: со стыдливым прямоугольником невыцветших обоев над столом, синими корешками в шкафу и тремя телефонами. Один, положим, внутренний, другой – городской, но третий? Не «кремлевка» же! Загадка третьего телефона.
– Конечно, Сонечка, конечно… – Главврач мельком глянул на меня и стал слушать Сонечку. Ширококостный, мордатенький.
Их что, по экстерьеру подбирают, руководителей? Экие дуболепные.
Наконец он наговорился. Я представился.
– Ага… Ну, да… Собственно, вы будете работать при совхозе, вот… Он выплачивает вашу зарплату и все такое. Но по медицинской части вы в нашем подчинении. В недельный срок представьте план оздоровительных мероприятий…
Голос даже не тепел. Вокзальный кофе, право.
– Основательно запустил дела ваш предшественник, чем меньше работы, тем хуже документация… Держите связь с Пискаревой Клавдией Ивановной, она начмед, жаль, нет ее, сына в Туле женит, да… На стацлечение направляйте только по согласованию… – Мыслями он был с неведомой Сонечкой, рука бессознательно гладила телефон, показная деловитость не скрывала безразличия ко мне и даже к плану оздоровительных мероприятий.
Посчитав, что ввел меня в курс всех полагающихся дел, он громко позвал: