– Груз в пути. Прибудет завтра. – Инженер снял наушники, отключил питание.
– Связь хорошая. – Военный свою пару наушников положил на предписанное место. Аккуратист.
– Ионосфера.
Инженер неопределенно пошевелил в воздухе пальцами правой руки. Из-за этого стукача не удалось толком побыть в эфире. Пошарил наскоро, настраиваясь, – обрывки фраз, немецкий, немецкий, немецкий. Где наши? Жмурки на свету.
– Проверю системы. – Инженер пошел к двери.
– Я с вами, – надел фуражку военный. Строго пасет, не забалуешь.
– Опять же, где он вырос. В лесу – ничего, а в поле не каждый годится. Какое поле. На полугоне грибы дристучие, хоть опята, хоть какие. – Местный эксперт разделил мою добычу на неравные кучки. – Теперь можете готовить, а те, – он брезгливо показал пальцем, – сразу выкиньте, плохие.
Эксперту – Филиппу с двумя «п» – было лет десять, и он прогуливал уроки на законном основании: карантин, ветрянка, братец из интерната гостили-с. Насчет грибов я ему поверил. Все равно осталось больше моих нужд, много больше. Впрок стану солить. С чесноком, черным перцем, лавровым листом и уверенностью в завтрашнем дне. Баночку на Новый год, Первомай, а лучшую, заветную, – на День Победы. Нашей Победы.
– Что за полугон такой? – почтительно осведомился я. Оленьи турниры, волчьи свадьбы, но серединка наполовинку, оттого и «полу».
– Поле дурное есть. Если в сторону Огаревки идти, а после свернуть у развилки влево, как раз упретесь. Да вы там были. Мы летом на нем в войну играли. Другим не говорите, ругаются. – Он удовлетворенно кивнул, когда я свалил забракованные грибы в помойное ведро, и небрежно спросил:
– Правда, что у вас бинокль есть?
– Правда.
– Сильный?
– Сильный.
– Спутники Юпитера видны?
– Наверное.
– А кратеры на Луне?
– Запросто.
– Можно будет… понаблюдать?
– Сейчас? – Я с сомнением глянул в окно. Солнце, хоть и осеннее, грело и светило щедро, выдавая поскребыш, будто президент перед выборами.
– Нет. Зимой, в декабре, после двадцатого. Можно?
– Приходи. В шесть часов после двадцатого и приходи, как раз стемнеет. Договорились?
Эксперт ушел, обнадеженный, а я достал из чемодана бинокль. Цейсовский, объективы – что плошки. Мне его на память дала вдова одного астронома-любителя. Я ремешок поменял и пользуюсь. Каждый день с крыльца смотрю, не видать ли чего хорошего. Красной армии, например. Могу и на небо глянуть, солнце моим сумеркам не помеха.
Пока опята доходили на плите, я с ведрами в руках сновал к колодцу, заполняя трехсотлитровый бак и чувствуя себя последним тимуровцем империи.
Прожектора окончательно портили ночь, и без того светлую, траченую луной. Лучи то натыкались на тучи, рисуя круги и овалы, то уходили ввысь, в никуда. Из звезд виднелись самые яркие, виднелись скучно и некрасиво, мешали шатающиеся клинья света.
Воздушная оборона.
Хозяин отошел от окна, вернулся к столу. Лампочка в светильнике перегорела минуту назад. И кстати: не шла работа.
Подождем.
Хватит колготы, ловли блох, упований на соломинку. Да и нет такой соломинки, чтобы не себя спасти – страну. Державу! Не все поняли. Какую глупость, какую дурь, подлость и предательство всколыхнули эти дни! Лихорадочно, до пены у рта валят вину друг на друга, предлагают проекты нелепей нелепицы: отдать Гитлеру Украину на сто лет! Распустить партию и Коминтерн! Ослиные дети! Ругательство показалось легковесным, и хозяин выматерился по-русски. Полегчало. Он даже улыбнулся, вспоминая совсем уж чуднóе – сделать бомбу в тысячу раз сильнее обыкновенной. Не в полтора, не в два – в тысячу! Попробуйте, попробуйте. Со старых времен у него тоже есть штучка, получится – хорошо, нет – все равно с германцем совладаем.
Старик не обманывал себя, не успокаивал, просто знал – совладаем. Проигрывают начинающие, таковы правила, а начать удалось не ему.
Тихо сегодня. И в небе, и на земле. Все ходят на цыпочках. Прислушиваются, ждут. Боятся, что он боится. Это и хорошо, и плохо. Что боятся – хорошо. Правильно. Плохо, что допускают, что он может испугаться.
Разве он боится? Нет. Предполагать, что он боится, – все равно что предполагать, будто он толстовец, непротивленец, пацифист. Тогда почему он здесь, а не командует – там?
Он здесь потому, что, во-первых, этим он ограждает себя от паники. Паника страшнее и заразнее чумы.
Во-вторых, у него появилась возможность спокойно и трезво оценить ситуацию.
В-третьих, ему нужно разработать стратегию. Конкретную стратегию для конкретной ситуации.
И в-четвертых, он ждет.
Старик поморщился, поймав себя на том, что думает словно доклад читает. Катехизисные приемы хороши когда? Катехизисные приемы хороши тогда, когда нужно вдолбить идею в чужую голову, малограмотную, а то и просто дурную. Сейчас требуется иное.
Лист бумаги на столе становился белее и белее.
Светает.
Старик снял колпачок с вечного пера и начал писать:
«Братья и сестры!»
Перекись пенилась вяло, нехотя и, пропитав марлю, сбегала по руке вниз, обретая по пути грязный рудный цвет.
Я потянул за край повязки, разматывая набухший бинт. Последний, болезненный виток, и рана обнажилась.
– Повезло, – подбодрил я больного; тот согласно кивнул.
– Зацепила легко. – И вдруг заплакал, неумело, пытаясь удержаться, и оттого еще громче, взрывнее.
– Ну, ну, не так уж больно, – соврал я.
Больно быть должно: рана неглубокая, но обширная. Я набрал новокаин в шприц.
– Жалко Рекса, – пробилось сквозь рыдания. – Он меня спас. Я с ним был, когда на меня налетел… налетело… – Он беспомощно покачал головой. – Чувствую, руку задело, я ее к лицу вскинул, защищаясь, а тут Рекс подоспел. Темно, фонарь из руки выбило, слышу, по земле катаются, Рекс и… оно. Пока бегал за светом, пока вернулся… – Он не замечал, как я очищал рану, от новокаина его развезло вернее, чем от водки, лицо раскраснелось. – Чего я вру – вам, себе? Не возвращался я. Закрыл дверь и ждал до утра до самого. Вышел, а от Рекса… – Он отвернулся и замолчал.
Я наложил последний шов, перебинтовал, повесил руку на повязку-косынку.
– Посидите, я заполню карточку. Фамилия?
– Волгин Максим. – Он успокоился. На вид.
– Надолго здесь?
– Экспедиция. Трассу размечаем.
– Какую трассу?
– Старая узкоколейка рядом. То ли восстанавливать собираются, то ли новую строить. – Словами он отгораживался от недавних слез. – Как начальство решит.
– Живете где?
– У нас автофургон. Я с товарищем. Он вчера отлучился в район. На мопеде, – прибавил после паузы.
– Вы не знаете, кто вас покусал?
– Говорю же, темно было. Может, волк?
Я не собирался снова слушать плач.
– В таких случаях обязательно прививаться против бешенства.
– Прививайте…
– У меня вакцины нет. Это всего лишь деревенский медпункт. Вам придется вернуться в Огаревку.
– Никак нельзя. Тогда я ничего не заработаю. И товарища подведу, в одиночку трассу не снимешь. Вы постарайтесь, пожалуйста…
– Я записку напишу, пусть ваш товарищ в районе вакцину возьмет и сыворотку. Раз мопед есть. А я вакцинирую.
Он уходил, неся раненую руку, как носят саперы неразорвавшийся снаряд. Я вывалил из таза в ведро бинты, в сукровице и перекиси, ополоснул голубую эмаль кипятком, протер дезинфектом. Антисептика – залог успеха! Нам доверяет весь мир, две тысячи процентов годовых!
Железный бочонок «для медицинских отходов» прятался за голыми кустами. Дух лизола сонно шевелился на дне. Я перевернул ведро. Дух всколыхнулся, потянулся вверх, пытаясь зацепиться за край, но не удержался, сорвался. Я сыпанул хлорки для компании, веселее вдвоем будет.
Крышка громыхнула, закрывая бочонок. Не скоро заполнится такими темпами. Зимой. Или весной. Возьму у совхоза поганую телегу, покидаю вилами «медицинские отходы», свезу на свалку, в Вороний овражек. С праздником первой бочки, дорогие товарищи! Ура!
Робкий кашель за порогом прогнал праздные думы. Я поспешил открыть дверь. Больной, второй за день! Пациент определенно шел косяком.
Тарелка репродуктора орала изо всех сил, хрипя и надсаживаясь. Юлиан вопрошающе посмотрел на дежурного. Тот помотал головой.
Будем ждать.
Музыка – все больше медь и барабаны, а если пели, то бодро, празднично, парадно. Под такие песни маршировать на плацу сподручно или канавы копать на субботнике.
Лейтенант обернулся скоро.
– Идем, Мартынов.
Полуторка тарахтела, распуская чад. Холостой ход. Холостой год. Бывает.
Лейтенант проверил пломбы на ящиках.
– В кузов.
Ящики тяжелые, запросто не взять.
– Три, четыре! – Вдвоем с Лёнчиком рывком вскинули груз, а в кузове его подхватили, принимая, Иваны, уральский и рязанский. Другой ящик полегче, но тоже не для слабосильных.
Следом за ящиками забрался в кузов и он. Иваны перенесли груз в будку, большую, в полкузова, поставили на мат, чтобы не растрясло. Лёнчик снизу подавал винтовки – Иванам, ему, свою, потом и сам залез, качнув грузовик.
Иваны остались в будке, а он с Лёнчиком устроился на скамейке у борта, сдвинул лопатки по ремню. Мешают сидеть.
– За воздухом следите, – напомнил лейтенант и, не дожидаясь уставного ответа, пошел к кабине.
– Ну как, не выступил еще товарищ Сталин? – Лёнчик спрашивал, наверное, в десятый раз. Первогодок, резвости много.
– Нет, – ответил Юлиан коротко.
– А почему, как думаете? – не унимался Лёнчик, а Иваны из будки следили внимательно, зорко. – Когда выступит?
– Когда время придет.
Машина тронула, но, проехав всего ничего, остановилась у ворот. Проверка.
– Повезло вам. – Лёнчик счастливо улыбался.
– Повезло?
– Ага. Вам же дебилизация шла.
– Демобилизация.
– Я и говорю, дебилизация. Чуть-чуть, и не застали бы войну. Обидно, небось, было б. А так – повезло.