– Я везучий, – согласился Юлиан. – И с финской повезти успело, и с этой теперь.
– Товарищ сержант, вы как понимаете, возьмем Берлин к Октябрьской? – Это из будки Иван уральский.
И, как всегда, заспорил Иван рязанский:
– Что к Октябрьской, раньше. К жатве управимся. Интересно, какое лето у них в Германии?
– Я не к тебе обращаюсь, деревня. Так кáк, товарищ сержант?
– Когда надо будет, тогда и возьмем. Прекратить разговорчики.
Ворота раскрылись, и полуторка поехала дальше. Будка прикрывала от ветра, но все равно дышалось трудно, легкие раздувало встречным потоком воздуха, приходилось отворачиваться, чтобы вдохнуть.
– Здóрово! – Костяшки кистей у Лёнчика побелели, он крепче вцепился в борт, но каждый ухаб добавлял восторга.
– Пилотку сними, сдует, – посоветовал Иван.
Лёнчику езда – аттракцион, как и Иванам. Качели с каруселями вместе. Да и сам Юлиан любил такую езду летом, в жару нестись над землей быстрее любого коня, успевай смахивать слезы и смотреть, смотреть, как новое летит навстречу.
Из-за будки обзор скверный, что впереди – не видно, а позади, за машиной, медленно падал пыльный след. Дождя давно не было. К вечеру соберется. Парит. В движении приятно, а тем, кто на кухне в наряде?
Юлиан легко отогнал пустые думы. На кухню его уже не пошлют, на кухню он сам посылает. Сержант. В небо смотреть надо. Воздух.
Но воздух был чистым, свободным. Ни соколов стальных, ни стервятников. Только ласточки, маленькие, живые, порой подлетали к машине, вровень с бортом, протяни руку – твоя, висели неподвижно, а потом, наскучась, уходили в сторону.
Низко стригут. К дождю.
Рассадят стекло недужные.
Я отложил книгу.
– Иду! – крикнул громко.
Стук в окно прекратился. Я посмотрел. Цело окошко, и на том спасибо.
Теперь затряслась дверь.
– Иду, – повторил я.
На пороге эксперт по грибам, Филипп.
– Декабрь настал?
– Нет, я не за тем. – Мальчишку колотило.
– Холодно?
– Изнутри. Ерунда. Вадим Валентинович не вернулся!
– Непорядок, согласен. А откуда он не вернулся?
– Не знаю. Но он велел, если к ночи не придет, к вам идти.
Лестно. Но непонятно.
– Ты пришел. Садись, пей чай.
– Не хочу, – отмахнулся Филипп. – Я вам рассказать должен.
– Рассказывай. – Я шуровал кочергой в топке, стараясь подольше побыть в неведении.
– Я не хочу жить в интернате. И другие тоже. А нам автобус не дают.
– Не понял, – признался я.
– Где вам. Вы в школу для дураков не ходите.
– Нет. – А про себя подумал: как знать.
– После четвертого класса – второй раз на комиссию. Или в интернат, или в дураках навсегда. Был бы автобус – можно учиться в обычной школе, в районе, а жить тут, дома. И в нашей школе можно много чего сделать. Сейчас еще ничего, а до Вадима Валентиновича учителя нас только дебилами и дураками звали. Чуть что, уши крутят или в угол, у вас, мол, мякина в голове, слов не понимаете. Ничему не учили, один крик. Когда Вадим Валентинович приехал, по-другому стало. Интересно, и вообще.
– Поздравляю.
– Чего поздравлять? Я в четвертом классе, мне к лету на комиссию. У совхоза денег нет нас в школу возить. Если резерв не сыщем, так и будем дураками. Или в интернат. Вы знаете, из интерната никто назад не возвращается. Отвыкают, не хотят.
– Погоди, погоди. Какой резерв?
– Это и есть самое главное. Нам Вадим Валентинович рассказал. Не всем, а мне, Витальку и Нюрке. Для остальных мы партизанской тропой идем.
Я посмотрел на часы. Поздно, оттого и тупой я. Мне русским языком говорят, а о чем говорят – не пойму.
Филипп догадался о моих трудностях.
– Сейчас я все объясню. Вадим Валентинович разрешил вам рассказать, если с ним что случится.
– Случилось?
– Не знаю, – вздохнул мальчик. – Но он велел рассказать, если будет отсутствовать больше дня. Суток.
Я начинал закипать, но виду не подавал, держался. Поставил чайник на плиту, пусть тоже покипит.
– Резерв – это золото, драгоценности. И они спрятаны неподалеку.
– Клад, значит.
– Нет. Клады – сказочки. А резервы есть на самом деле. Вадим Валентинович историю хорошо знает. Сразу после революции красные много сокровищ попрятали, на случай если белые победят. Они все время чего-то боялись и прятали на черный день. Особенно Сталин. Когда с немцами война началась, он приказал делать новые резервы, тайные. Для партизан, чтобы фашистов подкупать. Один купленный фашист роты стоит, говорил он. Но о главных, о больших резервах знал он один.
– Что, сам закапывал?
– Закапывал, конечно, не он, – терпеливо объяснял Филипп, – прятали чекисты. По его личному указанию. А потом тех чекистов убивали другие чекисты как врагов народа. А других чекистов – третьи, и следов не оставалось.
– Не оставалось, – тупо повторил я. Хороводы чекистов кружили в глазах.
– Во время войны почти все резервы сберегли. А какие он рассекретил, дал командирам партизанских отрядов, самых больших, так тех командиров он приказал убить. Вывозили их в Москву самолетами и казнили. Чтобы проговориться не могли. У него, Сталина, были и особые резервы, на случай поражения. Так и не рассекречены до сих пор.
– Откуда же ты знаешь про них?
– Вадим Валентинович рассказал. Его отец в партизанах был и уцелел случайно. Его немцы в плен взяли.
– Получается, вы решили эти резервы найти.
– Да. Вадим Валентинович в архивах работал и натолкнулся на следы.
– Ты же сказал, заметали следы чекисты.
– Всего никогда не замести. Нужно знать, что искать. Накладные. Требовалось выдать кирки, лопаты, транспорт. Постановление о расстрелах врагов народа, их сразу по три-четыре стреляли. Когда всё-всё вместе складывалось – выдача инструмента, овса, лошадей, расстрел чекистов – значит поблизости резерв.
– И…
– И в нашем районе такой есть. – Филипп сказал это так же просто, как «у нас в квартире газ». – Вадим Валентинович ищет, а мы помогаем. Нас-то много, всё в округе перевернуть можем.
– Что же вы ищете?
– Необычное. Неизвестную могилу, тележное колесо, ржавую кирку. Для всех мы партизанское движение изучаем. И ребята тоже так думают, кроме нас троих. Чего зря болтать.
– Действительно.
– Вадим Валентинович нас предупредил, что у резервов могут ловушки быть, мины или еще что. Если он не придет в срок, значит с ним что-нибудь случилось. Вчера он в метро пошел, подземелье такое.
– Слышал.
– Вернуться должен был к полудню. Но не вернулся.
– Поэтому ты пришел ко мне.
– Так Вадим Валентинович велел. – Волнение и дрожь оставили Филиппа, он засыпал на глазах. Кончился завод. – Искать его сразу пойдете?
– Искать? Да где?
– Я ведь говорил – в метро. – Он с упреком поднял сонные глаза.
– Людей созвать надо.
– Наши не пойдут, – безнадежно протянул Филипп. – Кто им Вадим Валентинович.
– А золото? Клад?
– Всё государству отдадут, стоит власти прикрикнуть. Нет на них расчета.
– Ладно, ты домой иди, я уж сам попробую сообразить. Да, а те, в интернате, домой пишут?
– Кому их читать?
– А твои родители? Грамотные?
– По-печатному читать могут. Немного. А что?
– Домой иди, вот что.
Он послушался. Я проводил его до калитки. Темно и холодно. Я слышал, как бредет Филипп к своему дому, плеск воды – это он ступил в лужу, несколько минут было совсем тихо, пока не стукнула вдалеке дверь. Дошел, стало быть. Бедная кукла.
Я еще постоял. Живая деревенская тишина: то вздохнет глубоко в печальном сне корова, то звякнет цепь ворота колодца. Поддаваясь тишине, и я не пошел, а прокрался назад. Глупо и смешно – клады в подземельях. Искать сокровища – дело, безусловно, ребячье. Искать. Но не находить.
Меня встретил запах горелого металла. Задержись я еще на пару мыслей, и прощай, чайничек.
Окно запотело; я пальцем вывел красивую букву «М», и она заплакала, роняя слезы на раму. Метро, значит. Без турникетов, лестниц-чудесниц, без гурий голубой униформы, но зато с тяжелым дубовым сундуком, доверху набитым колымским златом. Или лужами царских десяток, в которых плавает старый селезень мирового капитала в синем сюртуке и с цилиндром на плешивой голове.
Спать пора!
Внутри, под крышей, тишина была тревожнее. В углу стоял топор, тихий и смирный. Его не тронь, и он не тронет. Очень холодное оружие.
Уголь трещал в печи, а казалось – дверь отжимают или тать в окно лезет. Дай волю фантазии – всю ночь можно под кровать заглядывать.
Но фантазии или не фантазии, а, похоже, я опять становился кому-то нужным.
Жаль.
Так, жалея себя и весь остальной мир, я продремал ночь у угасающей печи под шуршание ветра, редкие выстрелы угля и кряхтение старого больного дома.
Птицы летели над рощей, громко и разобиженно крича всякая свое, а вместе выходило – разор! Юлиан знал эту рощу, заброшенную, беспризорную, где деревья, стоящие хоть чего-нибудь, вырублены были давно, а оставшиеся росли дико, тесно, годно лишь для птиц и мелкого зверья, но не людей. А сейчас там были люди. Он решил было пробраться к кабине, предупредить лейтенанта, кто знает, может, дети добирают землянику, а может, и не дети, но шофер сам что-то заметил, тормознул резко, всех бросило вперед. Нельзя, нельзя останавливаться!
– Чего это? – высунулся из будки Иван рязанский.
И, отвечая, сорочьим стрекотом отозвались автоматы.
Стынь комнаты разбудила меня, стынь и боль – я уснул в низком, продавленном креслице, и спина мстила за небрежение.
Ничего, возьму бюллетень, перцовый пластырь на спину, аспирин внутрь. Когда-нибудь в другой раз.
Я вышел во двор. Светло и радостно: снегом запушило и крыльцо, и дорожку, и всё вокруг. Как в операционной до первого разреза.
Дорожку к угольному навесу пересекли следы. Отпечатки четкие, учебные. Я ступил поодаль и сравнил со своими. Мог и не сравнивать – не совпадают ничуть. У меня рифленая подошва сорок второго размера, а эти не человеческие даже. Подушечки и когти выглядели очень большими и какими-то неправильными.