Звук, тихий, почти неслышный, выдал себя неправильностью, фальшью. Не должно быть такого в деревенской ночи. Корове мыкнуть, собаке забрехать, даже треснуть выламываемой двери – естественно. Но этот звук, неуловимый, но лживый, отозвался во всех двадцати восьми, увы, зубах.
Кто его придумал?
Во тьме не видно было и окна. Тучи. Но ногами, пока теплыми, я почувствовал течение воздуха. Скользнула мимо Снегурочка.
Я не шевелился. Колун лежал на коленях тяжело, мертво.
Звук не повторялся. Или я не слышал его за стуком собственного сердца.
Крик показался белым, ослепительным – уши делились с глазами. Как ни короток он был, я успел вскочить, взять наизготовку топор и вспотеть морозным потом.
На смену крику пришло негромкое рычание и влажный, скользкий хруст. Всё за окном, снаружи. Я прижался к стене.
Приходите, гости дорогие.
Несколько щелчков, негромких, я потом сосчитал – шесть. Стена за моими лопатками отозвалась четырежды. Две пули попали не в стену.
Низкий нутряной вой, тяжелый бег, новые щелчки и новый крик, короткий, тонущий.
Слишком много для меня. Топор вдруг стал неудержным, я опустил его и положил на пол.
Возня за окном стихла.
Еще немного, и я стану ни на что не годным. Абсолютно.
Механически, не думая, я зажег лампу, покидал угольки в едва мерцавшую топку. Пусть будет тепло и светло.
Хотя бы мне.
В дверь постучали – деликатно, вежливо. Я не успел и понадеяться, что соседи заслышали шум и пришли справиться, не нужна ли подмога. Глупая мысль. Деревенские так не стучат.
Я распахнул дверь.
– Спрашивать надо, кто там. – Визитер сощурился на лампу, которую я держал перед собой.
– И так видно. – Я посторонился, пропуская его. Охотник, гроза хищников.
Оконная занавеска обрюхатела, раздулась.
– Еще не ложились?
Охотник откровенно разглядывал меня. А я – его.
– Лег. Сплю. Вижу сны.
– Ага, ага… Что снится?
– Не досмотрел. – Я обмахнул табурет. – Присаживайтесь.
– Некогда, честное слово. Сон, он ведь штука непростая, в любой момент оборваться может. – Но сел.
– Как охота?
Охотника передернуло.
– У меня не охота. Промысел. Поганый. – Он отвел занавеску. В оконном стекле круглая, с блюдце, дыра. Давно пора вторую раму вставлять. И с углем экономить. – В рапорте сообщили бы – шаровая молния.
Я присмотрелся.
– Края неоплавленные.
– Загадка природы. Молнии, они такие, на них многое списать можно. Непознанная стихия. Или плавиковой кислотой обмазать, всего делов.
– Стихия, да. Непознанная.
– Совершенно верно. И опасная. Вы находку свою куда прибрали?
– В кладовочку.
– Тогда я ее реквизирую, с вашего позволения. В пользу государства Российского.
– Расписочку напишете?
– Уже написана. Не мной, другими. Хотите убедиться? – Он прошел в сени. – Лампу оставьте.
Оставил. И топор оставил. Адреналин, бессонница или еще что, но чувствовал я себя хорошо темперированным клавиром.
Раскрой и играй.
Охотник включил фонарь. Луч широкий, но тусклый. Лунный луч.
Под окном лежал человек – скрючась, прикрыв руками голову. Я перевернул тело на спину, рука ударила землю. Съемщик трассы, геодезист из зеленого фургона. Из распоротого живота выползал кишечник.
– Дальше, – позвал охотник.
Второе тело – у забора. Тоже землемер. Тоже располосован. Приехал барин. Рядом – автомат, с широким, в бутылку, стволом.
– Дальше, дальше, – звал охотник.
Дальше, немного в стороне, лежал Вадим Валентинович.
Учитель. Два пятна на спине, небольшие, аккуратные. Входные отверстия. Без выходных. Но руки, лицо, меховая куртка в свежей крови. Совсем свежей. Парной.
– Это он… их?
– Да. И они его. – Охотник не отводил луч фонаря.
Я прикоснулся к шее Вадима. Пульс торопливый, умаляющийся.
– Он еще жив.
– Жив? – без радости переспросил охотник. – Тогда отойдите. Не обижайтесь, но вы ему не поможете.
– А вы?
– Вряд ли он будет благодарен за это. – Охотник достал из кармана коробочку. – Медпомощь, чистка, – коротко сказал в нее, и мне: – Идемте в дом. Сейчас здесь приберут.
– Мне не нравится слово «приберут». Так говорят о мусоре.
– Да? – Мы опять были на кухне. – Черствею. Ладно. Раненому окажут медицинскую помощь на самом высоком уровне. Удовлетворены? – Охотник бодрился, но чувствовалось, он задет. – Позвольте находочку вашу.
Я принес из кладовки ведро.
– Вот он какой. – Охотник поднял крышку.
– Кто – он?
– Феникс. – Охотник прикрыл ведро, вынес в сени. – Излучение грошовое, но капля камень точит.
– Феникс?
– Так его называют. Не спрашивайте, не знаю, что это. Или кто. Просто, когда он вылупится – если он действительно вылупится, – грохнет о-го-го! На пару мегатонн. Где-то и грелка для него должна быть.
– Какая?
– Йод сто тридцать один, железо пятьдесят пять, что-нибудь порадиоактивней.
Я до отказа отодвинул вьюшку, распахнул поддувало. Не помогло. Голова оставалась угарной. Есть может, а думать – ни-ни.
– Не переживайте, Петр Иванович, никто не знает, что это такое. Честное слово. Просто есть предположение, будто именно феникс вылупился в тысяча девятьсот восьмом году в тайге Подкаменной Тунгусски. Один… Один ученый вельможа решил построить там инкубатор. Предполагал, что птичка не из мирных. Вскормил ждущего. У него было два э… яичка. Второе – перед вами. Его пытались активизировать летом сорок первого – бросить на Берлин. Во всяком случае, грелка бы немцем показала – килограммы радиоактивного йода подарочек еще тот. Но – не отправили посылку. Груз до полигона не дошел. Исчез.
– И я его нашел.
– Нашли, нашли, Петр Иванович. Главное нашли. А изотопов у нас и так сколько душа пожелает.
– Но откуда взялся этот феникс?
– Не знаю. А и знал бы – не сказал.
– Те, за окном, они-то кто?
– Конкуренты. Распад страны, распад спецслужб. Задача один – отыскать феникса самому, задача два – помешать соседу. Любой ценой.
– И Вадим Валентинович?
– Он умница. Подключил детей, а они много видят. А тут вы. Может, настоящий доктор, а может – конкурент, как прежний.
– И приглашение в метро?..
– Метро? А, вы о Самохатке… Туда действительно ходить не стоило.
– А волкособаки?
– Их давно перебили, летом. Учитель и перебил. Он… В общем, он это мог.
– Как?
– Не комментирую. Волкособаки были опасны детям, могли помешать поискам.
– Но следы? Я видел следы утром, на снегу.
– Моя собака. Охраняла вас. Умная псина.
– А вы?
– Стараюсь соответствовать.
– Я не про ум. Вы что делали?
– Что и остальные. Тянул одеяло на себя.
– Вы лучше других?
– Клясться не стану. Просто я представляю государство.
– Государство… – Я посмотрел на занавеску.
– Нет там никого, – успокоил охотник. – Увезли. И находку вашу тоже. В инкубатор, на Новую Землю.
– Да ну? Двадцать пять процентов хоть дадите? Положено по закону, между прочим.
– Даже грамоты не ждите. Сознание исполненного долга – лучшая награда. – Он поднялся. – И не удерживайте, пора. Служба.
А я и не удерживал.
– Последнее напутствие вам, Петр Иванович. Будут спрашивать, а будут непременно, хотя и не настойчиво, отвечайте – ничего не видел, не знаю, живу чинно-благородно. Снов своих не рассказывайте.
– Премного благодарен за совет.
– Всегда рад услужить. – Он тихо притворил дверь.
Я сосчитал до десяти и вышел за ним, да поздно. Тьма стала пустой, покойной. Благостной, как благостна брешь ловко выдернутого зуба, язык долго и недоверчиво ищет его, зуб, ноющий, гнилой, но свой, а нет его. Желаете, протез поставим за ваши деньги, а нет – и так люди живут. Как прикажете-с.
Я без опаски обошел двор, без опаски вернулся, лег. Отчего бы не поспать, а проснувшись, не уверить себя, что не было ничего и никого. Арзамас-шестнадцать, большой такой курятник. Цыпа-цыпа.
Рвотой, уже и не кислой, а горькой, желчь одна, выплеснуло всего ничего. Облегчения не было, напротив, стало хуже, муторнее. Юлиан распрямился, постоял, унимая головокружение.
Сил нет, а идти надо. Помаленьку, помаленьку, ничего.
Заныли пальцы, отзываясь на давнишние морозы, тогда тоже казалось – не перемочь. Двигаться. Вперед.
Он шел, не замечая, что сбился, потерял путь и идет назад, навстречу преследователям. Он вообще забыл о них, помнил лишь – идти, но куда, почему – не хотелось и знать. В светлые минуты приходила надежда – уйдет налегке, он же дома, но опять накатывала тошнота, выше и выше, паводок, все мысли исчезали, кроме одной – идти.
На человека он наткнулся внезапно, едва не наступил. Тот лежал ничком, пальцы сжимали жухлую листву – судорожно, цепко. Юлиан ухватил лежавшего за рукав гимнастерки, перевернул. Форма чужая, новая, а лицо – ношеное. Веки дрогнули, поднялись:
– Помираю…
Юлиан побрел дальше; второе тело, недвижное, перешагнул, не останавливаясь. Отраву везли. Пробили емкость пулями, она растеклась. Вот все и умирают. И он вместе со всеми. А тот груз, что он запрятал?
Юлиан сел: ноги не несли. Запрятал – куда? А, вспомнил.
Из кармашка он достал карандашик, затем расстегнул ворот гимнастерки, снял медальон, смертную коробочку, и поверх написанного вывел: «Груз – на хуторе Жалком, в погребе».
Буквы выходили дрожащие, большие, едва уместились. Завинтил медальон, повесил на шею и завалился, обессиленный. Теперь можно и полежать. Наши поймут, что и как. Должны.
Дыру я прикрыл картонкой, но все равно тянуло холодом.
Чай согреет.
У медпункта остановился мотоцикл.
– Примите почту, а то некому. – Почтальонша за ночь подбодрилась. Здоровая жизнь.
– Едете?
– Всех страхов не переждать.
– Я пытаюсь. Погодите минутку, кое-что напишу. А вы в дирекцию совхоза передайте. – Я быстренько накатал «по собственному…».