– Передать нетрудно. – Она спрятала бумагу. – Опять тут работать некому.
– Найдется доктор, – уверил я ее. – Еще как найдется. Не было бы счастья…
– Да, – вздохнула она. – К нам на почту многие просятся из беженцев, на любую должность. Учителя, инженеры….
Она уехала.
Я повесил бинокль на шею и пошел на свой край села поглядеть, не объявилась ли наконец пропавшая Красная армия, черт бы ее побрал.
Хорошо компьютеризированный колун
По выписке из больнички ждала Вадима радость. Не то чтобы нежданная, Вадим старался, как мог, чтобы достичь цели. Но мог он теперь мало, в том-то и беда, и потому радость вышла отчасти нежданной тож.
Радостью была бумажка с печатью, а писалось в бумажке, что он, трудновоспитуемый Щ-331, нуждается в легком труде сроком на две недели. День канту – год жизни, учил его незабвенный Вильгельм Соломонович, а тут не день: если к неделе больничной прибавить две легкого труда, получался настоящий санаторий.
Легкого труда в колонии всегда мало, существовали квоты – для большаков, для верных, для вставших на Путь, всех и не упомнишь, а некоторых и знать не положено, больничке выделялись остатки самые мизерные, оттого-то Вадим и сиял, что выпало – ему.
Приставили его к Столовой, но нет счастья полного: хоть и к Столовой, а – снаружи. Внутри и без Вадима счастливцев хватало.
Ну и что, пусть снаружи, зато нет десятиверстных концов по стуже, нет изнуряющего рудника с его закоулками, куда только зайди – пропадешь, и хорошо, если быстро пропадешь, нет, наконец, Одноглазого Любителя. Последний, впрочем, к Вадиму пока не привязывался, так ведь пока…
Легкая работа состояла в колке дров. Кухне дров требовалось изрядно, на то она и кухня. Предыдущие льготники привезли бревна, распилили их на поленья, поленья же аккуратненько разложили штабелями, только взглянешь – сразу видно: хорошо поработали.
А ему, стало быть, предстоит поленья довести до полной дровяной кондиции. Для этого дали ему в хозчасти топор, разумеется, под расписку, топор – вещь повышенного учета, и вот сейчас Вадим глядел на него и отчего-то вспоминал Родиона Раскольникова. Привычка вспоминать и мыслить делали Вадима трудноперевоспитуемым, но каким уродился, таким и помрешь, если не изменишься, наставлял Вильгельм Соломонович.
А меняет человека работа. Труд. Труд обезьяну перековал, неужто Вадим менее ковок, нежели обезьяна?
И он начал колоть дрова, благо и топор был не просто топором, а колуном.
Поначалу дело шло туго. Вадим знал, что березовые или сосновые поленья колоть одно удовольствие, а вот дубовые – мука, но какие поленья были перед ним, понять не мог: как всякий горожанин в пятом поколении и интеллигент в шестом, и дуб, и березу он представлял в виде набора букв, в лучшем случае видел на пейзажах Шишкина или Левитана. Но там они другие – высокие и не очень деревья, покрытые листвой, под лучами солнца или струями дождя. А тут – припорошенные снегом поленья. Поди, и сам Шишкин не разобрал бы, сосна или дуб перед ним. Или кедр? Колония в Гваздевском воеводстве была на южной границе Московии, в Диком Урочище каких только деревьев не росло, а рубили их без выбора, сторонясь разве анчара. Что рядом оказалось, то, надо думать, и рубили.
То есть думать-то как раз и не надо, надо рубить, в смысле – колоть.
И Вадим разошелся. Колун ли по руке попался, либо гены пращуров очнулись от векового сна, но рубил он хоть и не скоро, да споро. Не иначе березовые, поленья-то. Порубит, отнесет дрова в дровяник, опять порубит, опять отнесет. И никто над душой не стоит, в спину не целит. Красота! Одно слово – легкий труд. Был бы весь труд таким легким, он бы и не думал никогда, не вспоминал и из трудновоспитуемого стал бы воспитуемым легко или даже превратился в верного, не знающего сомнений… А вдруг они потому и верные, что у них всегда легкий труд? Да еще не снаружи Столовой, а внутри?
Но и эти мысли вскоре оставили Вадима, и он полной мерой познал освобождающую силу работы – ни укоров совести, ни рефлексии, ни дурных предчувствий. Да и с чего им взяться, дурным предчувствиям, когда полешки раскалываются прямо-таки с удовольствием? Даже снежный нетопырь, что пролетел в стороне, не обеспокоил, летит – и пусть себе летит. А вдруг это и не нетопырь вовсе, а просто ветром стенгазету сорвало, подхватило и понесло? Или кусок белого пластика: хоронили в колонии не в черных мешках, а в белых – и наряднее, и найти, откопать в случае надобности проще, и на белом много удобнее, чем на черном, вывести несмываемым маркером что-нибудь нужное, например «Щ-331». Вадим хотел было сплюнуть или по дереву постучать, его тут завались, дерева, но передумал: чему быть, того не миновать, а раньше ли, позже – какая разница? Вселенная тоже схлопнется в маленького вируса, а прежде солнце вспыхнет и всех сожжет, но кого это волнует? Тем более что вирус вселенной через пару триллионов лет – если время вне вселенной имеет смысл, – глядишь, опять начнет размножаться…
Но и эти мысли покинули Вадима, оставив незамутненным упоение трудом, и он даже расстроился, когда било велело всей колонии, а стало быть, и ему оставить общественно-полезный труд и заняться заботами личными, мелкими и не важными.
Он прибрал за собой все до последней щепочки и пошел к Старшому Столовой.
Старшой взял из рук Вадима топор, поднес обух к сканеру, посмотрел на экран. Здесь было все – число ударов, их сила, ритм, эффективность.
– Да ты, брат, махать топором горазд, вон сколько наработал! – И наградил Вадима премблюдом – драниками из мерзлой картошки.
А впереди ждали целых тринадцать счастливых дней…
Сливы Толстого Льва
Пришло лето, и мама принесла сливы – большие, похожие на куриные яйца, только не белые, а черные. Мама вымыла и тщательно обтерла каждую сливу, затем разложила их на тарелке, а тарелку накрыла страж-колпаком.
– Смотри, Ваня, не хватит тебе, – сказал брат Петя сочувственно, но Ванино ухо распознало под сочувствием ехидство. – Ты, верно, еще маленький – сливы есть. Ну ничего, на будущий год точно достанется.
Ваня не ответил, лишь губы поджал. Не может быть! Ему же обещали! А Петя просто дразнится.
Но сам начал считать – про себя, чтобы никто не слышал. Семь, восемь, девять… Сливы лежали кучкою, толстое граненое стекло страж-колпака двоило и троило, потому Ваня сбивался. Первый раз вышло девять слив, второй – десять, а третий – восемь. Вдруг да и вправду не хватит? Если ему не достанется сливы, лето опять придется провести в доме, а сидеть дома, когда все гуляют, бегают по траве, загорают на солнышке и даже купаются в речке – нестерпимо, уж он-то знает. Раньше, когда он был совсем маленький, ему и дома было интересно, но теперь…
Он вместе со всеми пошел в классную комнату, ни капельки не подавая виду, что волнуется и страдает. Настоящих занятий по случаю лета не было, каждый занимался своим. Сестра Аня разучивала страшные стихи про Красный Галстук:
Как повяжешь галстук, береги его:
Он ведь с нашей кровью цвета одного…
Близняшки Елена и Ольга читали в ролях, с выражением басню Крылова о волке и ягненке. Старший брат Антон писал что-то в толстой тетради, поди, новую пьесу сочиняет. Константин, от усердия высунув язык, рисовал снежного нетопыря в полете, а Петя разглядывал большую карту уезда, отмечая живые и мертвые селения; прежде Ваня непременно бы сидел рядом, повторяя за Петей черные названия Рамонь, Айдарово, Теплое, Галкино, но сегодня он на Петю обиделся, даром что спокойный. Сидел в уголке и листал «Иллюстрированные уроки выживания для детей». Когда часы пробили полдень, он отложил книгу и вышел. Никто внимания не обратил: нужно – значит нужно.
Ваня тихонечко пробрался в горницу. Еще раз счел сливы. Теперь вышло одиннадцать, но он не доверял коричневому стеклу страж-колпака. Ну как и в самом деле не достанется сливы? Сиди под крышей, не смей высунуть носа, иначе и зубы выпадут, и волосы, а затем ослепнешь и оглохнешь – навсегда. Одна съеденная слива – не простая слива, а слива Толстого Льва – защищает от летней болезни на целый год, но маленьким сливы не дают.
А разве он маленький? И мама говорила давеча, что в этом году Ване достанется слива.
Он решился. Никто не знал, что ему известен код страж-колпака, Ваня его подглядел случайно год назад, когда мама думала, будто он и цифр-то не знал. А он знал!
Ваня покрутил колесики на колпаке. Один, девять, один, семь. Есть! Одной рукой он приподнял колпак – тяжелый, не упустить бы, другой схватил сливу и сунул ее в нагрудный карман штанишек. Поставил колпак на место, набрал другое число, чтобы не догадались, и вышел из горницы.
Через пять минут Ваня сидел в классной комнате, с преувеличенным вниманием разглядывая страницу, на которой были изображены лесные и земляные вурдалаки.
Перед обедом мать достала сливы и видит – одной нет. Пересчитала. Опять и опять. Затем сказала отцу.
За обедом отец и говорит:
– А что, дети, не съел ли кто-нибудь одну сливу?
– Нет, – ответил за всех Петя и посмотрел на Ваню.
Ваня покраснел как рак и сказал:
– Нет, я не ел.
Тогда отец сказал:
– Что съел кто-нибудь из вас, это нехорошо; но не в том беда. Беда в том, что в сливах есть косточки, и если кто не умеет их есть и проглотит косточку, то через день умрет. Я этого боюсь. Ведь сливы Толстого Льва не сами по себе растут: им нужно особое питание, и они только тогда становятся плодоносными деревьями, когда косточка прорастает прямо в животе.
Ваня побледнел и сказал:
– Нет, я косточку бросил за окошко.
Все засмеялись, а Ваня заплакал. От стыда и страха.
На следующий день он плакал уже от боли, нестерпимой, жуткой, разрывающей. Рядом рыдала мама, а доктор, суровый и сосредоточенный, готовил из маковых зерен усыпляющий кисель.