– Не вздумай якшаться со всякой рванью! – Мать сегодня была злой – наверное, опять ждет письмо с материка.
– Не буду. – Ерёмка спорить зарекся давно. Что толку?
– И вообще, поосторожнее. Помни, завидуют нам.
– Я помню. – Он надел чуни, запахнул полы тулупчика.
– Сразу домой возвращайся, – крикнула в спину мать.
Ерёмка, не оборачиваясь, махнул рукой: вернусь, вернусь я. Куда ж денусь.
Идти было легко, ветер улегся и только изредка шевелил лапами, отчего снежинки прыскали в стороны, но тут же и успокаивались. Давешняя пурга была разведкой, напоминанием: ждите, ужо скоро… тогда надолго… Но скоро – это еще не сегодня.
От быстрого шага Ерёмка распарился, и холод, домашний, нудный, пробравший до самого нутра, ушел. Убежал, вернулся в дом, чтобы ночью вновь заполнить собою – всё.
Небо светлое, но и на его фоне Ерёмка различал белесый кур над шахтой. Виделось хорошо, зорко, и он порадовался тому. Нужно ж хоть чему-нибудь радоваться.
Его нагнал Ванятка, потом Борщан, они тоже вглядывались в небо над шахтой, но вслух говорили о пустяках. То есть это, конечно, не пустяки – когда придет транспорт с углем, что ждать от нового управляющего, будет ли почта, – но все эти вещи происходили сами по себе, о них можно говорить или молчать, не важно, ничего не изменится хоть от самых долгих разговоров. Может быть, другое тоже не изменится, но оно касалось каждого по отдельности, и, случись что, каждый и останется – один.
Ближе к шахте подошли и остальные ребята, теперь их было много, задумай ссыльняшки что затеять – получат сполна, но те брели мирно, своей стороной.
Пришли они точно, ждать пришлось самую малость. Переоделись и получили по тормозку с салом.
Милостипросим проверил по списку каждого, затем Вовка-с-мельницы начал медленно, по складам, читать газетные вырезки. «Российский ратник» и без того обязан был выписывать каждый взрослый, и потому Ерёмке было скучно: все это он читал прежде, и про победу под Гданьском, и про зверства кровавых тевтонов, и про движение «Фронту – нашу веру и наш труд». К тому же Вовка-с-мельницы читал плохо, запинался, глотал слова, оттого выходило даже смешное, вроде «шолдатам нужно по уху, и они получат сполна», вместо «солдатам нужно пороху», но смеяться было нельзя, лучше опоздать, чем рассмеяться, и Ерёмка старался вообще ничего не слышать.
Когда политинформация наконец закончилась, все даже обрадовались. Милостипросим еще раз пересчитал народ, выдавая фонарики. Прежде Ерёмка всегда удивлялся, зачем дважды делать пустую работу, а потом удивляться перестал, понял: пустую работу исполнять легче, чем нужную.
– Ну, молодая гвардия, милости просим. На всем готовеньком жить, конечно, приятно, но хоть что-нибудь отработайте отечеству, хоть капелюшечку.
Клеть шла быстро; минуты эти, когда замирало внутри, когда обступала со всех сторон – громада, чувствовались особенно остро. Казалось, продлись они самую малость – и он научится летать, даже не научится, а просто вспомнит, как это делается. Сколько раз он опускался вниз, столько и появлялось это чувство. Да только пустое, обман. И легкость сменилась гнетом, что наваливался и придавливал книзу.
Клеть содрогнулась и – остановилась.
Приехали!
Здесь всегда было тепло и всегда дул черный буран – ветер, что для вентиляции. На самом деле он был, наоборот, светлым из-за млечного пара, но взрослые того не видели и звали – черным.
– Пошли, – подтолкнул он Ванятку. Оба они работали рядом, он с пятой бригадой, Ванятка с шестой, и потому сразу отделились от остальных.
Люма светила тускло, участок был самым старым, говорили, что здесь работал еще сам Мастер.
У развилки он попрощался с Ваняткой, толкнув того для бодрости в бок.
– Ну, пока, – отозвался Ванятка. – Вечером свидимся.
Тут бы его толкнуть вдругорядь, да не толкнуть, наподдать, чтобы не трепался зря, не сглазил, но Ерёмка только кивнул. Свидимся, если живы будем.
Ветер дул и дул, не иначе инспекцию ждут. Инспекция в непродутую шахту не пойдет, побоится. А взрослые будут костерить ветродуй. Из-за него радикулит, не разогнуться.
Его встретил Архипыч, большак.
– Как ты, Ерёмушка?
Ласковый голос давно не обманывал Ерёмку, но он вежливо ответил:
– Спасибо, дядя Коля, хорошо.
– И ладненько. Нам, Ерёмушка, кровь из носу план делать нужно. Десятый день сегодня, последний. Артель из сил выбивается.
Насчет плана Архипыч врал, план артель выполняла с верхом. Просто хотел премпайку получить. Премпайка у большаков была что надо: и мяса давали, и луку, и муки. Ну, и артели кое-что доставалось, не без того. Ежели прикинуть, то простой артельщик едва половину получал против большака, так на то он и большак, чтобы долей выше прочих быть.
– Хорошо, я постараюсь.
– Вот-вот, постарайся, Ерёмушка, а артель тебя уважит, обещаю.
Обещанию Ерёмка поверил. Жалко, что ли, большаку артельного?
Он побрел в каморку. Архипыч шел следом, бубня насчет почета, благ и хорошего отношения.
– Ведь я не как другие, не кричу, пальцем не трогаю, наоборот. И ко мне люди тоже с пониманием, для них ведь стараюсь, каждому дома лишний ломоть не помешает, ведь верно?
– Конечно, дядя Коля.
– Вот и ты принесешь, мамка, небось, обрадуется, кормилец вырос.
– Обрадуется, дядя Коля.
Наконец они дошли до каморки.
– Видишь, как хорошо мы устроили местечко. И не дует ниоткуда.
– Очень хорошо, дядя Коля. Так я посижу.
– Посиди, Ерёмушка. Артель на тебя надеется. – И он прикрыл дощатую дверцу.
В каморке действительно не дуло. Пара прикопилось – туча, он валил и валил с куска Старой Жилы. Пахло грозою.
В углу лежал ворох дерюг. Ерёмка выбрал одну, свернул в три слоя, сел, вышло удобно.
Большак ушел, кашель его потерялся в далеком шуме ветродуя.
В голове зазвенел колокольчик, серебряный, чистый.
Начинается.
Пальцы будто иголочками протыкают, но совсем не больно, щекотно. Пар, окружавший его, покраснел, стал малиновым, в клубах проступили лица, морды…
Первая ступенька. Мороки.
Одна из морд выступила вперед, посмотрела внимательно на него. Шушунок. Он – морок общий, встречали его и в других местах, даже, говорят, старшие видели, хотя они мало чего видеть могут.
В глазах Шушунка блеснул огонек, блеснул и погас. Ушел медведик.
За ним пропали и другие.
Туман рассеялся.
Он начал – видеть…
Ларионов перечитал шифрограмму в третий раз. Немыслимо. Обеспечить к очередной отправке партию русина в количестве одиннадцати фунтов сорока семи и трех четвертей золотника. Особенно бесили идиотские «три четверти». Вот-де как точно мы спланировали, высоко сидим, далеко глядим, ни крошечки не упустим.
Две недели сроку – собрать эти фунты и золотники. Да где же их собрать? По всем сусекам скреби не скреби, а больше восьми фунтов не наскрести. Семь фунтов плановых и один чрезвычайный, что берегся на такой вот случай. Откуда же еще взять три с лишком?
Он, конечно, соберет совещание. Требовать, грозить, объявить декаду ударного труда, обещать за перевыполнение плана всякие блага. А какие – всякие? Лучших из лучших перевести в вольнопоселенцы? А что обещать вольным? Медали, ордена? Обещать можно и нужно, но только обещания в русин никак не переходят. Такая вот диалектика.
Столица будет действовать как обычно. Жать и давить, давить и жать. Но тут даже не математика – арифметика. Аффинажный цех дает двенадцать золотников русина в сутки. Второй цех никак не откроется, да и откроется – толку чуть: где для него взять руды? Решение о расширении добычи русина принято на самом верху, указ подписан императором, вот только месторождение о том не знает, новых жил не показывает. Можно и тысячу, и десять тысяч человек под землю послать, никакой уверенности, что будет отдача, нет. И ведь пошлют, непременно пошлют, но раньше будущего лета не получится. До будущего лета дожить нужно. А фунты нужны сейчас. Сверхсрочно.
На жилу кричать бесполезно, да и уговаривать тоже не больно удается. Остается надеяться на чудо.
Чудо зовется гнездом. Скоплением русиновых самородков. Основатель рудника, Всеволод Николаев, разом добыв семь с половиной фунтов, получил прозвище Всеволод Большое Гнездо, монаршую благодарность и графский титул в придачу.
Елене очень хочется вернуться в Петербург графиней Ларионовой. А ему – просто вернуться в Петербург. Чья мечта смелее?
Ларионов обошел показной стол, разглядывая макет рудника. Рудник с высоты птичьего полета. Но редко летают здесь птицы. Очень редко. Сюда только за смертью птицам прилетать.
– Виктор Иванович, доктор Хизирин пришел, – доложила Софочка.
Он ей так и наказал: придет – доложить сразу, не выдерживать Хизирина в приемной ни минуты лишней, нет ее, лишней минуты. Но сейчас пожалел: пусть бы подождал лекарь часок-другой, глядишь, и легче бы стало.
Да вряд ли. Не станет.
– Проси, – сказал он, усаживаясь за рабочий стол.
Хизирин, видно, робел. Лицо бледное, глаза бегают, пальцы сжаты в кулачки, чтобы не видели, как дрожат.
– Проходите, проходите. – Ларионов даже не сделал вида, что привстает. – Я вас вызвал по поводу июльского доклада. Вашего июльского доклада.
– Да-да, – нервно ответил Хизирин, если бессмысленное «да-да» можно считать ответом.
– Значит, вы предлагаете сделать упор на детях?
– На рудовидцах, – поправил доктор.
– Есть разница?
– Практически нет, – признал доктор. – Впрочем, если расходовать ресурс экономно, дети, по крайней мере их часть, станут взрослыми, и тогда на руднике будут полноценные, совершеннолетние рудознатцы.
– Но почему дети способны чувствовать руду, а взрослые нет?
– Взрослые в рудник попадают уже взрослыми. Навыки же рудовидения развиваются до десяти, много – до четырнадцати лет. Один рудовидец стоит дюжины рудокопов. А если использовать его возможности по максимуму, то и дюжины дюжин.