– Рыбы, поди, много?
– Водится. – Фимка провел его к месту, откуда удобно было входить в реку. – У нас многие любят рыбачить, да времени нет.
Вода, чистая и ласковая, не хотела отпускать. Купались они до синевы, до зубной дроби, и теперь Никифорову идея Василя представлялась самой удачной. Особенно когда из котомки Фимка достал обед, что мир предназначил одному Никифорову, но управились едва вдвоем.
– Хорошо тут у вас. – Лежа на траве, он жевал запеканку со свежим, жирным творогом. Изюму тоже не пожалели. Еще бы, виноградный край.
– Скучно. – Фимка ел медленно, как бы нехотя, разве что компанию поддержать, но подбирал каждую крошку. Деликатничает. – По двенадцать, по четырнадцать часов работа, работа… Вот в городе – смену кончил, и делай что хочешь, правда ведь?
– Правда, – согласился Никифоров. Делай что хочешь… Вот и делают. В скученности, грязи, помоях. Бескультурья много пока еще. Но говорить этого не стал.
– Я, к примеру… Я художником хочу. – Фимка покраснел, залез в котомку. – Вот рисунки, случайно захватил. – Он протянул Никифорову альбомчик.
Понятно. Спрашивает мнение человека со стороны, можно сказать, специалиста по культуре. Польщенный Никифоров взял альбом.
Рисунки были ни хороши, ни дурны. Аккуратно выведенные березки, коровы, излучина реки, церковь. Отдельно – собака, корова, люди, все больше издали да со спины.
– В училище думаешь поступать?
– А возьмут?
– Происхождение у тебя какое?
– Из бедняков. Батрачим, своего хозяйства у нас, можно сказать, и нет.
Никифоров продолжал листать альбом.
– А это что за морды? Черти?
– Это? Я просто…
– Антипоповская пропаганда, да? Представление?
– Вроде.
– Здо́рово. Костюмы пошить такие кто бы взялся. Оторопь берет, как ты только и придумал… – Он просмотрел альбом до конца. Все, больше, к счастью, ничего нет. – Попробовать стоит – в училище.
– Я узнавал. – Фимка покраснел. – В сентябре ехать нужно. И работы представить. Я новые нарисовать хочу, по теме. Освобожденный труд, успехи.
– Времени, значит, хватит. – Речка вдруг потеряла привлекательность. Назад, в воду, больше не хотелось, да и валяться на траве тоже. Солнцем голову напекло? Они оделись, благо обсохли, и пошли, а куда? Даже спрашивать не хотелось.
– Мне говорили – из бедняков кто, тому дорога везде сейчас. Один, из Шуриновки, даже в самой Москве на доктора учится.
Кабыздох загавкал предупреждающе.
– Бабка Лукьяниха, – показал Фимка на семенившую неподалеку старуху. Бодро, споро идет.
– Ну, бабка.
– Отряду водку тащит, наверное. Пойдем, глянем?
– Какому отряду?
– А красноармейскому. Пойдем, у них такая машина землеройная, просто зверь.
Никифоров покорился. Бабка, машина, отряд какой-то… Чувствовал он себя совсем лишним, никчемным. Нанесло сюда без нужды, нужен он, как мерин кобыле… Он тряхнул головой. Упаднический пессимизм. Не стоило в жару пить эти… а, выморозки. По стопочке всего и выпили, ну, по две. Фимке хоть бы хны, они, деревенские, привычны, небось, от соски.
Шли они вдоль берега, бабка не оглядывалась, да и с чего? дело житейское. Версты через полторы заслышался шум, рокочущий, моторный. Бабка приняла в сторону, вышла на открытое место.
– Вон, видишь? – показал Фимка.
Шумела машина, но что за машина! Больше трамвая, на гусеницах, она ползла вперед, врываясь в землю колесом с ковшами, – колесо-то вышиной с дом будет, – а за собой оставляя траншею.
– Роторный экскаватор, – гордо сказал Фимка.
– Откуда знаешь?
– Да у нас многие – с красноармейцами… насчет водки.
– Окопы роют?
– Не, связь. Вон, дальше…
Действительно, дальше шла повозка, тащили ее пара лошадей. На повозке стоял барабан, с которого медленно сматывался кабель, сматывался и уходил на дно траншеи. А совсем позади еще одна машина сгребала землю назад, засыпая траншею, прикатывала ее. Красноармейцы, до полуроты, сновали рядом, поправляя, прикапывая лопатами огрехи.
– Треть версты за день укладывают. Скоро уйдут, тогда Шаршки будут меняться.
– Меняться?
– Ну да. Мы им водку, а они железо там, гвозди. Гляди.
Действительно, мена шла почти открыто: бабка передала две четверти, а красноармеец, пожилой, видно из хозяйственников, – какой-то сверток. Бабка, не разворачивая, пошла назад.
– Надо будет дяде Василю доказать.
– Доказать?
– Ну да, бабка Лукьяниха из подкулачников. А ведь получается – имущество казенное расхищает, армейское. Он ее приструнит, на заем или еще как…
Лукьяниха ушла, а они все смотрели, как медленно, но упорно двигался вперед поезд связистов. Наверное, телефонная линия, на случай войны. Совсем уже сзади несколько бойцов укладывали дерн, получалось аккуратно, образцово. Не знать, что рыли, – и не заметишь.
– Она осядет, земля, – сказал Фимка. – Немного, да осядет. Но все равно здорово.
Никифоров согласился. Армия предстала перед ним мощным, слаженным, выверенным механизмом. Отец не противился тому, что он пошел по гражданской части, ничего, в жизни не лишнее, зато потом легче будет поступить в училище красных комиссаров или в органы. Образование не помеха.
Они сидели долго, завороженные странной, почти колдовской работой механизмов и людей. Наверное, слишком долго. Наконец Никифоров решил, что довольно, хватит, и оказалось – вечереет. Пока шли назад, день и прошел. Быстро прошел, а что оставил?
Фимка задержался в селе – «заскочу к своим, а после приду», в ночь был его черед нести вахту. А пока в церкви встретил он другую девушку, не Клаву, та с обеда ушла. Они кивнули друг другу, но говорить не стали.
Ужинал Никифоров, как и давеча, – малец передал котомку через окно. Как с прокаженным или каторжником, пришло на ум. И смотрел паренек как-то… и жадно, и любопытно, и жалостливо.
– Ты что, боишься зайти? Или не велят? – спросил он.
– Ага, – малец кивнул.
– Да не съем же я тебя. – Но паренек не поверил. Или сделал вид, что не верит. Да просто ему этот городской – докука, своих дел невпроворот. Или напротив, как в зверинец сходить. Американский койот, гроза прерий, а в клетке – что-то вроде дворового Шарика. Или действительно – койот? На всякий случай руку совать не стоит. Осмотримся поперва.
Никифоров расстарался устроиться удобнее. Клонило в сон, а что он за день сделал? Думай, голова, картуз куплю. О чем думать-то? О виденном. Например, военные. А если они причастны к смерти дочки товарища Купы? Вот так, взяли и застрелили? Ну нет, что другое… А надо бы узнать, может, сначала что другое и было…
Сон наплывал, укутывал. По полю ползла уже не машина, а тысяченожка, гигантская сколопендра, и он знал наверное, что она откладывает в землю яйца, яйца, из которых потом такое понавылупляется… Вдруг она изменила путь и двинулась к нему, беспечно лежавшему на берегу речушки. Солдаты-погонщики засуетились, криками пытаясь то ли чудище остановить, то ли его, Никифорова, прогнать. Ноги, как это и бывает обыкновенно во снах, стали неслушными, и он, упираясь на руки, попытался перетащить тело в сторону, подальше от надвигающейся громады, пыхтящей, поблескивающей жвалами. Сейчас вот схватит, обовьет шелковой нитью вместе с яичком и закопает. Свалившись в речку, он поплыл, вода держала, и ноги наконец подчинились, плывем, плывем, но тут что-то подхватило его с обеих сторон, не больно, но цепко, подхватило и вознесло вверх. Никифоров почувствовал, что его оплетает клейкая лента, забился, зная наперед, что не вырвется, а лента круг за кругом пеленала тело…
Он встрепенулся, освобождаясь ото сна.
– Студент, а студент, ты не спишь?
Никифоров завертел головой, определяясь, кто и откуда. Звали из окна, полураскрытого, едва видимого в темноте.
– Ну где же ты?
Он подошел, немного шатаясь со сна, распахнул окошко пошире.
– Руку дай!
Он послушно протянул руку. Клава ловко, не ждал такой прыти, вскочила на подоконник.
– Что-то случилось?
– Я просто в гости зашла, пустишь? – спросила она. Явное излишество: Клава обосновалась в келье, не дожидаясь ответа, – толкнула табурет, села на постель.
– В гости, – тупо повторил он.
– Или не рад?
– Рад, почему, я рад, – забормотал Никифоров, – еще бы…
– Тогда почему стоишь? Или у вас все такие робкие в городе?
– Сейчас. – Он сел на краешек лежака. Придвинуться? Опять решили за него – Клава прижалась к нему, задышала горячо, Никифоров и загорелся.
Опыт у него был, маленький, да свой.
Далеко за полночь они задремали – и не сон, и не явь. Клава не шевелилась, тело ее – опаляло. Ничего.
В дверь застучали, забарабанили, и крик, истошный, рваный:
– Помогите! Скорее, помогите!
Он вздрогнул, вскочил.
– Ты куда? – Клава ухватила его за руку.
– Открыть…
– Это Фимка орет. Хочет посмотреть, один ты или нет. Он дурак, потом растрепется по селу…
Они сидели бок о бок, слушая, как содрогается дверь от ударов, бешеных, диких. Крепкая дверь, старая работа. А не выйти ли, наподдать этому Фимке по-нашенски, пусть знает?
Что-то не хотелось. Уж больно здорово колотил тот по двери. Да и Клава…
Но придется. Он привстал, но девушка вцепилась в плечо:
– Не ходи!
– Да что ты? Дам раза, покатится с катушек!
– Не ходи! Увидит…
И верно, как же он сам не подумал. Того Фимке и нужно – посмотреть, один ли он здесь. Деревня, Клаве позор. Ну, Фимка, дождешься…
На счастье, стук стих. Надоело, или подумал, что нет Никифорова внутри. Ушел в окно, да и все, чего надрываться? Орал-то Фимка здорово, натурально. Прямо артист.
– Я… Мне пора. – Клава тяжело, неуклюже слезла с лежака.
Вот так. Обгадил дружок ночку.
– Погоди, – пытался он удержать девушку, но больше для порядка, чувствовалось, ни ему, ни ей оставаться вместе не хотелось.
– Завтра свидимся, завтра. – Клава торопливо оделась. Он коснулся девушки, и дрожь, крупная, неудержная, передалась и Никифорову.