– Ваш сын.
Он шел впереди, немного сутулясь, и голова его, стриженная почти наголо, повернулась на ее зов вместе с туловищем. Шею застудил, похоже, купается в море, а оно холодное.
– Мама! Ты здесь?
– Приехала, приехала, Боренька. – Она хотела его обнять, но удержалась, вон какой взрослый, большой, застесняется, взяла за руку. А все-таки похудел, чуть-чуть, но похудел, здоровой, жилистой худобой. И кожа загорелая, ни прыщика.
Туча прикрыла солнце, и сразу ветер озлился, стало прохладно.
– Идем в беседку. – Сын провел ее, поддерживая под локоть, и матери сразу стало спокойно, надежно. Стоило ехать, чтобы увидеть – взрослого, здорового, ничуть не больного. Что и осталось – долечат. Ох уж эти соревнования…
Они говорили беспорядочно, сумбурно, перескакивая с одного на другое, мать старалась следовать наказу доктора, но хорошие новости быстро кончились, и тогда она раскрыла сумку:
– От старых кур. Новые, я полсотни взяла, один цыпленок подох, – правда, не раньше твоего возвращения нестись начнут. Ты ведь побудешь дома до нового семестра?
– Посмотрим. Побуду, наверное. – Сын развернул обернутое газетным клочком яйцо, осторожно надбил, снял скорлупку и проглотил, смакуя.
– Свежее.
К концу разговора Боря выпил весь десяток. Мать совсем успокоилась, ладно со здоровьем. Он всегда так, неделю может не есть яиц, две, а потом разом – дюжину. Обязательно свежих.
Она взглянула на часы.
– Ох, Боренька, мне назад собираться. Расписание такое, поезд раз в три дня ходит, а на самого разве оставишь хозяйство надолго? – Она заметила, как поморщился сын на «самого». Не сошлись они с отчимом.
– Давай порядок наведем. – Сын поднял с пола бумажки, те, в которые заворачивались яйца. – Когда поезд-то?
– Через час. Пока до станции дойду, запасец нужен, мало ли… Я бы задержалась, да разве сам справится… – Она умолкла. Два медведя, сын да отчим. Не уживаются. Она почти силой вырвала последний клочок, скомкала, сунула в карман кофты. – До свидания, Боренька. – Не сдержалась, обняла, расплакалась.
– Да ладно, ладно. – Сын вывел ее из беседки. – Ты напиши, если что… И я напишу. Или приеду.
– Раиса Алексеевна, – позвал санитар. Ишь, запомнил. – У нас машина до станции идет, подбросим.
– Иди, иди, – подтолкнул сын мать.
– За воротами машина, серая «волга», – подсказал санитар.
Она спешно передала сыну кулек помидоров, зеленоватых, твердых, дозреют, глянула в глаза и пошла быстро к выходу.
Не простил, так и не простил, что второй раз вышла замуж. С Егором, новым мужем, словом не перемолвился, словно и нет его, Егора.
Не сошлись. Завернув за кусты, она украдкой, таясь сама себя, вытащила из кармана мятую бумагу, кинула в гущу зелени и заспешила дальше, а ну как не станет ждать машина, уедет, а она устала, так устала…
– Белое пятно, поле чудес. – Ветер трепал планкарту, и инспектор поспешил убрать ее в портфель. – Как говорят летчики, видимость миллион на миллион, в смысле простора. Коммуникации витаминного забора в стороне, за теми столбами. Копайте смело и помните: клады есть собственность государства!
Ли на шутку не отозвался. Авраам с умеренно помятой купюры печально улыбнулся, перекочевывая в руку инспектора по надзору за проведением земляных работ. Пятерка – помимо легальной, через банк, оплаты, обложенной налогом и разными словами.
– Совсем как огуречик, зелененький он был. – Веселое настроение овладело инспектором всерьез и надолго. – Давайте оставлю автограф. – Он размашисто подписал невзрачную бумажку, разрешение вырыть канаву. – Другое время – другие деньги! Понадоблюсь еще – звоните.
Инспектор прощально махнул рукой и сбежал с пригорка вниз, к алой «короне». Дверца захлопнулась дорого, негромко. Не со свалки тачка.
Ли обернулся к своим владениям. Неправильным овалом окольцевали часть пустыря фургоны – яркие, разрисованные диковинами всех континентов. Бизоны, ягуары, вараны острова Комодо, и все огромные, красивые.
Служебные вагончики были особенно приметны: художник почему-то украсил их динозаврами, уместившимися в юрских ландшафтах лишь благодаря итальянцам. Ах, перспектива…
Он поднялся по откидной лесенке к техникам:
– Можно копать!
– А Леонида Сергеевича нет! В гараж поехали.
– Тракторист готов?
– Готов-то готов, даже слишком. – Витек улыбнулся интригующе. – Глядите!
Спозаранку успевший принять тракторист-экскаваторщик завалился в угол и мирно, тихонечко посвистывал.
– Поднять нет никакой возможности, – разъяснил Витек.
Сам он, по собственному определению, «питием живущий», всегда сохранял «рабочую классовую сноровку» и теперь гордился своим превосходством.
– Ты проводку третьего прожектора отладил?
– Нет, с этим цацкался.
– С ним жена его пусть цацкается, а ты на работе.
– Понял, Александр Александрович. – Электрик суетливо подхватил чемоданчик. – Уно моменто!
Сделает. Иначе давно бы вылетел. А вот этот… Ли с сомнением посмотрел на спящего. Кого держат… Одно слово – чумазый. Ладно, директорами не рождаются, выкопает сам, канава – мелочь, нервы успокоит. Переодеться лишь нужно да посмотреть, какое сено нынче подвезли. Свой глазок – смотрок.
Палец, измазанный бурой кашей, завис над листом бумаги.
Капля бухла, разрасталась и наконец оторвалась. Едва успев вытянуться в коротком полете, она, попав на промокашку, расплылась блеклым пятном-кокардой.
Зоотехник подождал. Нет, вторая капля так и не собралась.
– Три буханки черствого, недельного хлеба, литр простокваши, полстакана подсолнечного масла… – затараторила Лена.
– Вполне удовлетворительно, – прервал ее зоотехник, обтирая палец тряпочкой. – Скажи Борису, пусть быстренько отнесет в изолятор медвежонку, и чтобы больше не путал, кабанчика чужой едой не прикармливал.
– Он и не прикармливал. Случайно вышло.
– Повезло, Леночка, твоим любимцем мог и слон стать, тогда худо. А кабанчик что, кабанчик зверюшка некрупная, покуда месячный.
Затертое, замызганное сиденье манило не больше парикмахерского стула. Ли подавил желание плюнуть и ждать протрезвления «специалиста». Всех ждать – век прозябать. На витаминном заводе четвертый месяц ждут, кто их после хлопка восстанавливать будет.
Он тронул рычаги. Года три, как не доводилось копать, все больше командовал. Полезно переключиться с рукосуйской работы на спиногнутную, не дает воспоминаниям розоветь.
Трактор дернулся и, смирясь, поехал. Рукосуй, ха!
– Директорша у себя? – Главный механик остановился у лестницы: плотник перегородил путь, прилаживая отломанную ступеньку.
– Директорша?
– Ну!
– Какая директорша? – Плотник серьезно смотрел на механика.
– Валентина Семеновна. – Главмех старался не раздражаться. Ушибленный мужичок, что взять с убогого?
– Она главный бухгалтер, Леонид Сергеевич, а директор у нас товарищ Ли Александр Александрович.
– Так у себя она?
– Кто? Валентина Семеновна? Да, она и велела поправить лестницу. А директора нет, директор…
– Ленчик! – Женщина раскрыла дверь. – Наконец! Как с машиной?
– Завтра в лучшем виде обещали. – Главмех смотрел в сторону, чтобы не задирать голову. Владычица! Если объективно, она директорша и есть. Не потому, что жена директора, даже не потому, что деньги через нее идут, а – есть в ней желание всех вокруг за навоз держать. Откуда и взялось…
– Завтра поздно. – Директорша спускалась, не замечая плотника, а трудно было не заметить, идти пришлось бочком, у самых перил. И плотник, обойденный вниманием, не утерпел, встрял:
– Готово, Валентина Семеновна!
– Готово? – чуть не споткнулась директорша.
– Починил. – Он притопнул, показывая работу.
– Хорошо, ты работай, работай…
– А директор сказал, как кончу – к нему идти.
– Так иди, передай, нужен он, бумаги подписать. – И, не понижая голоса, пожаловалась главмеху: – Удружил собес, повесил на шею. Социальная реабилитация! Дурдом по нем плачет. Как начнет про деревню рассказывать, где атомную войну пересидел, уши сохнут.
Механик пожал плечами:
– Не буйный, работящий, переделывать за ним не приходится. Но точно, тронутый.
– Вычистил? – Лавлинский придирчиво осмотрел клетку.
Нюрка равнодушно отвернулась, зевая во всю пасть.
– Три с минусом, нет, с двумя минусами, и то по случаю грядущего рождества честного, славного пророка, предтечи и крестителя господня Иоанна. Вдругорядь – шалишь, Борис.
Борис прикрыл ведро крышкой. Резкий, едкий запах все равно остался, он был повсюду, и больше всего – в собственных волосах, одежде. А Лавлинскому, похоже, безразлично.
– Папа, папа, почему львица такая маленькая? Ребенок? – Девочка едва выше загородки, привстала на цыпочки, показывая пальцем на Нюрку.
– Неприлично тыкать пальцем. – Папа присмотрелся к табличке. – Это вполне взрослое животное, пума.
– Голодная, бедненькая, оттого и не выросла. – Девочка достала из кармана платья конфету. – Дядя, передайте, пожалуйста, пуме, пусть кушает.
– Пумы конфет не едят, – попытался отвести руку девочки папа.
– Тогда я ее обезьянам дам. Обезьяны ведь все любят сладкое!
– Нет, девочка. – Лавлинский подошел к барьеру. – Нельзя им конфет. Мы зверей кормим хорошо, смотри, какие они красивые, мохнатые. От конфет у них животы заболят, разладятся. Ты ее сама съешь, конфету.
– Я не жадная! – гордо ответила девочка.
– Тогда дай Борису, он растет, ему полезно.
– Он вправду растет? Да он больше вас!
– Кормят добрые посетители зооцирка, вот и вырос. А будет еще выше.
– Как жирафа? – Девочка восхищенно смотрела на Бориса. – Ты по-настоящему растешь?
– Немножко. – Борис взял конфету. Полезно поощрять души прекрасные порывы. И конфета, «Мишка клешеногий», косолапый то есть, судьбой предназначена ученику служителя по работе с животными.