– Почиваешь? – ласково спросил директор и резко, без замаха – по мордасам, по мордасам. – Молоко пей, первач не по тебе, скотина. – И еще, внахлест, сильнее и сильнее.
– Ты чего? Ты чего? – Вскинутые руки прикрыли лицо. – Я кого трогал?
– Тронь!
Тракторист стоял, пошатываясь.
– Иди к своей железяке и катись на ней прочь. Усек или повторить?
Тракторист решал – лезть в драку, завалиться спать или выполнить приказание.
– Ну! – шагнул ближе директор.
– Иду.
Удаляясь от вагончика, тракторист смелел, расправлял плечи. Мы б вам дали, кабы нас догнали…
Ли постоял, брезгливо кривя рот, затем подошел к окну, опустил раму. Запах зверинца осторожно заползал в тесную каморку – сначала соломенная прель, затем свежий навоз и наконец едкий дух хищников. Запах раскрывался, раскидывался невидимым фейерверком, беззвучным дивертисментом наступившего полудня.
– Кликни электрика и Бориса, – высунув голову в окно, распорядился Ли.
Зажимы-крокодильчики сновали по распущенному концу кабеля, привередливо пробуя на кус жилку за жилкой.
– Пес его знает. – Витек пощелкал переключателем авометра. – Аппаратура нужна, осциллограф.
– Наверное, высоковольтный кабель. – Борис ковырял лопатой, выкапывая новый отрезок.
– Не думаю. Сомнительно – насчет высоковольтного. Тут дюжины проводов, у каждого сечение миллиметров двадцать по площади, а изоляция между проводками – пшик. Скорее, связь.
– Почему же никто не трясет нас, не заявляется?
– Заявятся. Потому Сансаныч и спешит разведать. Удумал он здорово, если кабель ничей или хозяева припозднятся, неплохую деньгу наварить можно. Медь и свинец в цене, товар валютный.
Борис счистил каучук. На свинцовой рубашке выдавлено отчетливо – треугольник с латинской буквой «F» внутри, а рядом – «1927 г.».
– Я ж говорю, сейчас таких не делают. – Витек вернулся к авометру. Стрелка едва дрожала у самого нуля. – Блуждающие токи, меньше микроампера, пустяк.
– Думаешь, много его, кабеля?
– От Москвы до самых до окраин. Старая линия, довоенная, может, давно забытая. Копай, а мне пора, другую службу делать. Лиха, директорша, на телефон жалуется. Жужжит, говорит. Я не слышу, главмех не слышит, а у нее жужжит. Пчелка в голову залетела. Но хлебушек отрабатывать надо, пройдусь вдоль линии, вдруг что-где-когда и найду. – Витек сложил прибор.
Борис упрямо вкапывался в землю. Валюта позарез нужна. Вот она, рядом, в земле, рыть надо глубже – на штык. На два. На три.
Час спустя он выбрался из шурфа. Кабель, изогнувшись петлей, уходил вниз почти отвесно. Лопатой не взять, техника потребна. Директор позаботится, если захочет.
Есть время в город смотаться, в библиотеку. Обещал. И все-таки кого и с кем он связывал, кабель из центра Земли?
Зооцирковское мороженое, мягкое и подтаявшее, норовило сбежать из стаканчика и, как не спеши, белый ручей пробежал по ладони на предплечье обрываясь водопадом. Мороженопадом.
– Сладкое. – Языком пройдя по следу, Ванек сократил убыток.
Попугай за сеткой закричал, зачастил неразборчиво. Завидует. Фигушки ему.
– Облизнись. – Отец загрустил. Домой пора, пожалуй.
– Моментальная фотография! Ваш ребенок – на корабле пустыни Синдбаде-мореходе! Зачем ждать, если есть моментальная фотография! – выкрикивал фотограф у площадки с верблюдом.
– Почему моментальная? – На руке не осталось ни капли мороженого.
– Щелк, и сразу готово, – отвернулся отец от стенда с красивыми цветными карточками.
– Давай щелкнемся. Маме покажем.
– В другой раз.
– В другой? А когда?
– Когда-нибудь. Завод снова откроют, зарплату дадут, и щелкнемся. – Отец запустил руки в карманы, сгорбился. Все, теперь до ночи вздыхать будет.
Они двинулись к выходу, прощаясь у каждой клетки.
– Видишь, Ванек, какой грустный мишка? Прямо плачет.
Медведь и в самом деле моляще смотрел на них, стоя у решетки на задних лапах.
– Есть хочет?
– Еда – не все даже для зверя, Ванек. Я его понимаю. – Он стер слезу и потом, когда они ехали назад, все всхлипывал, мял сыну руку и молчал. Ничего, мамка супу принесет, бла-го-тво-ри-тель-но-го, поедим, повеселеет.
– Приехали, папа, нам пересаживаться.
Отец раскис, не хотел вставать с изрезанного клеенчатого сиденья, трамвай завернул на кольцо, в отстой, а Ванек тянул и тянул отца за руку, упираясь ногами в пол, зная, что никто не придет, не поможет, отец не подавался и только повторял и повторял:
– А я, Ванек, ведь там остался. В клетке.
Телекамера смотрела глазом вокзального слепого: видит, не видит – поди проверь.
Главмех Некрасов нажал кнопку звонка. «Легалон», малое предприятие с большими толстыми дверьми. Особнячок неплохой, но обшарпанный. На косметику не тратятся, зато решетки на окнах приличные.
Он позвонил еще раз.
– Кого надо? – Жестяной дребезжащий голос неласков, не люб.
– По делу. Из зооцирка, – ответил Некрасов в переговорник и провел по бедрам влажными ладонями. Дождичку бы прохладного, дождичку!
Дверь действительно оказалась толстой, массивной, за ней и вторая решетчатая.
Кучеряво.
– К кому? – Хмурый парень на пороге, чавкая жвачкой, осмотрел Некрасова. Тугие джинсы, майка. Налегке.
– Начальник ваш нужен.
– А ты ему?
– Я договаривался, звонил.
– Жди. – Дверь прикрылась.
Главмех прошелся по двору. Соток шесть. Гараж на три бокса, пара вдребезги разбитых клумб. Забор неплохой, каменный, высокий.
Он подошел было к чугунной скамейке, но опять показался парень:
– Заходи.
Изнутри особняк был под стать фасаду, недурной, но запущенный. Много закрытых дверей без табличек, за одной – невнятные голоса, за остальными – тишина; много окурков на подоконниках, и не было ни цветов в горшках, ни бормотания радио, ни треска пишмашинок. Мужская фирма «Легалон. Юридические услуги и консультации».
– Наверх, – буркнул провожатый.
Второй этаж просторнее, вольготней. Парень постучал в желтую двустворчатую дверь, пропустил вперед Некрасова. Комната небольшая, вполовину – стол с деловой электроникой. Пыль в глаза. Из другой двери, маленькой, неприметной, показался хозяин.
– Каким ветром в наши края? – Вошедший кивком отпустил некрасовского конвоира, сел в кресло – на стальной ножке. В офисе все должно быть.
Главмех оглянулся. И захоти сесть – не на что. Разве что на собственное сиденье. Все мое ношу с собою.
– Ваша организация, э-э… курирует зооцирк.
– Курирует? – Хозяин поднял бровь – широкую, брежневскую. Какого мужика забывать стали.
– Дело не в слове. Я просто хочу сообщить, что доходы зооцирка скоро возрастут. Крупно.
– Входную плату повысите? – Углы рта опустились презрительно. – И это – ваше дело?
– Я сказал – крупно. – В висках застучало, ладони стали сырее прежнего.
– Кру-упно, – попробовал слово на вкус хозяин. – Каким чудом?
– Сегодня пришла бумага. Соглашение с немецкой фирмой. Та берется практически даром лечить в своей ветеринарной клинике зооцирковских зверей.
– Ну и что?
– Лет пятнадцать назад лондонский зоопарк предлагал за пару уссурийских тигров сорок тысяч фунтов стерлингов. Сделка не состоялась, звери на учете поштучно, плюс у советских была собственная гордость. Сейчас их цена просто запредельная.
– Так. – Хозяин оживился.
– Другие животные тоже не грошовые. Туркменский гепард, ирбис, да мало ли кто сто́ят дорого, уникальные виды. Наш зооцирк посылает зверя «на лечение», а там его подменят. Уссурийца на бенгальца, таможня не разберет. В крайнем случае скажут, мол, умерла зверюшка, медицина оказалась бессильной. А посылать туда зверей, вы понимаете, будут не даром.
– Так, – повторил хозяин. Затакал, глухарь. – И все это организовала ваша лавочка?
– В Москве провернуть сложнее, каждый зверь на контроле, глаз много. Нужен перевалочный пункт. А мы зооцирк передвижной, ревизорам лишь бы по головам сошлось, специалисты халявы. В перспективе мы собираемся здесь осесть, если дела пойдут нормально.
– Интересно, а зачем вы мне это рассказываете?
– Начистоту – потому, что я сбоку. Ли с Лихой хотят сами все хапнуть, Ну, может, крохи зоотехнику перепадут. Остальным – от винта. Я приглядывался, прислушивался, оттого и в курсе.
– Сам не гам и другому не дам?
– Почему – не дам? Я к вам пришел.
– На долю рассчитываешь?
– Дадите – хорошо, я отработаю, буду держать в курсе – куда, кому и за сколько. Нет – не надо. Раньше в райком жаловались, ну а теперь…
Хозяин расхохотался:
– Здо́рово! Получается, мы теперь вместо райкома! – И успокоясь: – А ты вредный!
– Вредный, – согласился Некрасов.
– За вредность молоко полагается и пенсия досрочная. Ладно, мы помозгуем.
Парень из-за спины позвал:
– Пошли.
И когда появиться успел?
У выхода добавил:
– В другой раз говори – к президенту пришел.
Дверь захлопнулась. Главмех покинул двор, сел в машину. Опасливо живут, строго. Такая нынче малина уродилась.
Школярская, в три книги, стопка, перевязанная шпагатом, – добыча вечернего набега на город. И то шпагат свой, зооцирковский.
Миновав «берлогу», Борис остановился у чешского вагончика. Свет в окне, едва заметный сейчас, выдавал: хозяева дома – дома.
– Уймись, непоседа. – Голосок за дверью выговаривал строго, но справедливо, шуршание и возня прекратились.
Он постучал.
– Ты, Бориска? А у нас Мурка бузит. – Лена стояла у большой картонной коробки. – Родить сумела, а кормить не хочет. Удрать все норовит.
– Воспитываешь?
– Хоть на цепь сажай.
– Я учебники принес, что просила.
– Спасибо, Бориска. Настоящий друг. На стул положи. Видишь, Мурка, мне в институт поступать, а ты отвлекаешь.
Из коробки показалась круглая голова.
– Опять. – Лена вздохнула, махнула рукой. – Ну тебя. В силу вступает естественный отбор, а я умываю руки, пью чай и сажусь за книжки. Хочешь чаю, Бориска?