Крышка поднималась с негромким щелчком, и фарфоровый болванчик, потесненный с привычного места, кивал одобрительно, узкие губы расползались догадливой усмешкой. Мимо, к объекту прошел человек, и нужно было срочно сообщить «туда». Что за объект и где это туда, она не знала, да и не хотела знать. Спокойнее. Служба не тяжкая, живи себе и живи, привечай путников, расспрашивай, водицы дай испить, чего проще. А природа, а воздух! Как награда, не Джезказган…
Золоченые штырьки входили в гнезда «земля», «антенна», стрелки замирали в зеленом секторе шкалы, оставалось закрыть глаза, слушая музыку крысиного писка, рука сама порхала над ключом передатчика, куда летят радиоволны, кто их принимает – не важно, для нее это было общение с Ним, слияние в крещендо морзянки, и, когда в ответ долетали скупые сигналы подтверждения, она откидывалась на стуле в изнеможении, опустошенная, бессильная, но – счастливая.
Ушло. Все ушло. Все ушло напрасно.
Банка скользнула из-под руки и, вращаясь на выпуклых стеклянных боках, перекатилась к краю стола, откуда и упала, продолжая кувыркаться.
Билетерша ахнула, но Лена, до последнего мига завороженно смотревшая игру солнца на стекле, мягко шагнула, наклонилась и перехватила банку у самого пола.
– Востра! – Билетерша приняла банку и теперь уже без мечтательства, без пустых воспоминаний открыла ее, узкой десертной ложкой вычерпала майонез, обильно заливая им крошево. Салат, да… Салат.
Она оглядела стол. Попируем. Вдвоем с Леночкой управились, третья женщина, готовщица кормов, неделю болеет. Правда, есть еще Валентина Семеновна, директорша, да ей не с руки.
Чемодан, мягкий, гладкий, худел на глазах. Ненадеванная рубаха, костюм, туфли, обернутые тончайшей бумагой, носки, все дареное, береглось до случая. Им всем тогда подобрали одежку, на каждый день и, вот как эту, – на праздник.
Плотник сидел у раскрытого и поставленного на койку чемодана, разложенная одежда в крохотном купе казалась ошибкой, случайной находкой.
Он пощупал подкладку костюма, чмокнул губами. Хороша она или дурна – трудно понять. Раз только видел, как мать оценивала отрез, себе брала – мяла, подносила к лицу, нюхала, так же двигала губами в раздумье, пока, перебрав несколько штук, решилась, отвернулась, доставая из-за пазухи узелок с деньгами. Запах магазина помнился, навсегда остался запахом довольства, красоты. У него тоже была денежка, с шахтером, тетка дала на мороженое, но он так и не потратил ее, сберег, как сберегла отрез и мать, не пошив ни платья, ни юбки, не забыв в спешке выселения уложить его в дозволенный сундучок, и потом, в новом колхозе, иногда доставала, но уже не мяла, а легонько гладила, едва касаясь грубыми пальцами доярки, оживая от этого прикосновения, веря, что образуется когда-нибудь жизнь, она и вправду легчала, жизнь, выходной обещали ввести, детей вообще от работы освободить, кабы не тот взрыв, что пожег и деревни, и поля, и тех, кто был в полях…
Плотник развернул сложенную рубаху, пуговицы с трудом входили в тугие нетронутые петли, верхняя пуговица так и не прошла, оставляя ворот открытым. Пусть.
Он осторожно влез в брюки. Раздобрел, раздобрел: выдавали по мерке, с запасом даже, а сейчас… Он подтянул живот, опасливо вдохнул. Ничего.
Без стука вошел Витек, электрик.
– Готов? Стиляга стилягой, штатник. А я побрился. – Он провел рукой у подбородка. – Видишь, и по сей день диктую моду. Обрати внимание, сколько завтра безбородых придет в зверинец, потому как прослышат: Витек побрился. Значит, пора! Новая мода. Витек всегда впереди. За что, думаешь, меня поперли со второго курса, за стишки, за пьянки? Нет, завидовал ректор моей популярности, у самого ноги – тумбы, пахипод, ввек в хорошие дудочки не упаковаться, мылься, не мылься, вот и выместил досаду на бедном студенте. А я и рад. Был бы сейчас учителишкой, педсоветы да генеральные торжественные линейки, дружина, равнение на знамя, знамя внести, трум-туру-рум! – Он отдал салют и, качнувшись, успел сесть на табурет. – Выпил я лишку, выпил, переборщил маленько, но праздник ведь! Ты давай собирайся быстрее, торжественный банкет через четверть часа, опоздание приравнивается к чтению Пастернака и оскорблению царственных особ. – Он тараторил неумолчно, а руки мертво лежали на коленях, лишь изредка подрагивали, и сам Витек, неверное, не чувствовал, как они отзываются на лузгу слов.
Тельник – он не любил сюсюкающей до уничижительности «тельняшки», – тельник, выстиранный нежным, щадящим порошком, прохладно и свежестью охватил тело. Тот еще самый тельник, готовый впитать дым и пот, много пота. Давно на новый пора менять, но жалко, память, и вроде счастливой приметы, вот и стирает сам, руками, чтобы не расползся от ветхости.
Поверх чистого белья – костюмчик стройотрядовца. Практично и удобно, и даже красный прямоугольничек над правым кармашком. Снайперов нет, не страшно. Значка не хватает гвардейского. Нельзя, запоминается. И без того видик что надо, берета недостает. Ничего, придет время и беретам.
Он мельком глянулся в зеркало. Комод, Комод. Сам напросился на прозвище, нанимаясь: «Командир отряда, кратко – комот». Звонкая согласная, глухая – какая разница, лишь бы согласная. А ему лишь бы отряд. Пусть три человека всего, с ним три, но – отряд. Закаленный огнем и кровью. Почему бы то, что делали за присягу, не делать за деньги? Хорошие, большие деньги?
Он одернул костюмчик, скорее по привычке, не форма все ж, вышел к ребятам. Андрюха и Владлен. Из одного котелка хлебали, когда было что хлебать.
– Войско, вольно, – скомандовал он. – Орлы, парни хоть куда. Хоть туда и хоть сюда.
Все негромко посмеялись традиционной, привезенной оттуда шутке.
Уазик стоял наготове. Прочная машина, верная. Наша.
– Андрюша – за водилу, – скомандовал он. Президент предлагал своего, Серого, пусть стажируется, но Комоду Серый не нужен. Может, и полезна где плесень, херес без нее не выходит или сыр вонючий, но в акции плесени не место.
Андрюша вел машину аккуратно, выстаивая у светофоров до зеленого, мимо торопились «вольво» да «форды», глупые «жигулята» старались не отставать. Дурачье. Главное – не ехать быстро, главное – ехать в правильную сторону.
Пара лопат погромыхивала на заднем сиденье. Это – для любопытных. Едут люди, картошку попробовали раннюю, после работы собрались, мотнулись на шесть соток, копнули пару кустиков, погутарили у костерка насухую и возвращаются назад.
Сидели не тесно, напротив, но Борис отодвинул немного свой стул, отодвинул намеренно с шумом. Никто не обеспокоился. Что он компашке, что ему компашка?
Особенная неловкость сегодня. Коллективное торжество. Сроду не любил Борис этого, от школьных «огоньков» до студенческих «гудений». Там отговориться можно было – режим, объяснение принималось, знали, с боксом у него на уровне, хотя главное было вовсе не бокс, а – не принимал он этого: пить, галдеть, пускать пьяные сопли. Тем более здесь. Чужой среди чужих. Чужой, чужой, не сомневайся.
Он отыскал взглядом Лену, хохотавшую над шуточками Витька.
Борис потянулся за стаканом. Полный, до краев. Витек удружил в надежде, что Борис пить не станет, стратегический резерв подготовил.
Ошибся Витек. Глоток за глотком проталкивал он в себя водку. А что? Слабо, думали? Были и мы рысаками залетными. Сразу стали вкусными и килька в томате, и темная, старая картошка, и колбаса, давеча отдававшая невесть кем. Ух! Водка не забирала, только кино, которое крутилось по видео, распалось на бессмысленные, несвязные эпизоды.
Долгих в который раз рассказывал историю своих часов. Часы приметные, «Мозер», одного золота на полную челюсть, – но сколько можно?
– Июнь, а в Прибалтике июнь прохладный. Люди к нам тоже не шибко тепло относились. Средне – поначалу. Так вот, пошли мы купаться на речку. Простирнулись чуток, поплавали, а вернулся в часть – нет часов! Мне их перед строем вручали, я потом расскажу за что. Рассказывал? Ну, все равно расскажу, но после. Туда, сюда, карманы вывернул – нету. Обидно. Вернулся без надежды, для очистки совести. На речке отыскал кустик, где раздевались, ищу – нет. Все, думаю, гавкнулись мои часики. А тут рядом латыш ходит, старый. То есть он тогда мне старым казался, в войну для меня все после тридцати стариками были, в этом я Чехова превзошел, который писал «входит старик сорока лет». Латыш и спрашивает, что, мол, ищете, молодой человек. Часы. Он: какие? «Мозер», наградные. Он из кармана их достал и протягивает, берите и берегите, награды редко выпадают. Я, само собой, отблагодарить его хотел, буржуазия, как раз и деньги были, но он этак гордо ответил: «Честность, молодой человек, в вознаграждении не нуждается». И не взял ничего, покачал головой и ушел.
Борис поднялся, пробираясь к выходу. Совсем незамеченный, никем.
Лена по-прежнему пересмеивалась с Витьком.
У нас не будет ничего, даже царских долгов.
Дурацкая фраза звучала в голове торжественно и гулко, пока он брел по двору, забирался в берлогу, устраивался на койке.
Никем. Досадно. Борис машинально нацепил наушники плеера, нажал клавишу.
Странно, играет, будто и не садились батарейки. И музыка – не было у него такой кассеты, Вивальди, «Времена года», «Зима».
Он сорвал наушники, но музыка становилась громче, ясней, он зажимал уши, скрипки визжали форте, фортиссимо! Внезапно его вырвало, стало легче, но он никак не решался отнять от ушей ладони.
Уазик съехал с шоссе на грунтовку. Андрюша врубил оба моста. Грамотно водит, из отряда – лучший. Комод слегка расслабился. Все эти «ауди» да «девятки» для пижонов. «Нива» – куда ни шло, ему не девочек катать, для хозяйства. Дом строит. Мог бы и купить, средства есть, но строит – как хочет душа. Себе дом, не дяде. К осени кончит. К ноябрю. Край – седьмого. Осталась отделка. Без проблем.
Комод посмотрел на часы. Плюс семь минут. Запас пригодился – объехать траншею, оборвать телефонный провод. У служебного входа в зооцирк они встали по графику.