– У меня вкусы женские, с вашими не совпадут. А хвалят сейчас это. – Она отложила кувшин с водой, чтобы подать пухленький томик.
– Вот и славно, раз хвалят. – Вода начала капать из цветочной плошки на пол, и девушка поспешно схватилась за тряпку.
– Ничего, азалии любят воду, – успокоил ее Петров.
– Паркет не любит. – По полу уже побежал ручеек, норовя добраться до шкафа.
– Тогда я пойду читать, – попрощался Петров, но девушка не ответила, занятая лужей на полу. Нехорошо, он ведь ей паспорт давал – неженатый, москвич, правда, староват, так оно и надежнее. Ладно, и это переживем, если день не задался, то не задался. Да и не вечер еще.
Капли падали реже и реже, пока источник не иссяк совсем. Азалии нынче обопьются.
За спинками кресел и не разглядеть, кто сидит.
Михась дошел до телевизора, огляделся. Своих ребят нет. Ну, с этими познакомимся.
– Земляки, а другую программу здесь крутят?
Мужик во фраке играл на огромном рояле, показывали то руки с паучьими пальцами, то потное лицо. Ишь взопрел!
– Попробуй, – отозвался сидевший в углу старичок, – а с меня довольно. Спать пойду.
За ним побрели и остальные. Чудаки. Спать и дома можно, забесплатно.
Он переключил телевизор на соседний канал. С трибуны, горячась, лопотал что-то очкарик.
– Авс, авс, Шарикас, – передразнил Михась и вернулся к прежней программе.
Пианиста сменила певица – в длинном черном платье с блестками, толстая и немолодая, она закатывала глаза: а пела – и не разобрать что, отупение и тоска.
– Михась, что смотрим. – Николай подошел, но садиться не стал.
– Все программы на латвийском языке. Мура.
– На литовском, – поправил Николай.
– Какая разница. А нормальных программ нет.
– Ретранслятор наш далековато, отсюда не взять, а тарелки нет. Придется идти спать.
– Чего это все спать и спать, давай лучше посидим, поговорим. Есть с чем.
– Да устал, я ведь прошлую ночь в аэропорту прокуковал: рейса ждал. Счастливо веселиться!
Михась терпел еще два номера, оперного певца и скрипача, но декламатора вынести не смог и выключил телевизор.
Понятно, почему санаторий почти пустой.
– Ноги на ширину плеч, упражнение начали!
Пианист Родионов ударил по клавишам: «Раз, два, страна героев, страна мечтателей, страна… Они перепутали ворота! Синие стали играть там, где полосатые, полосатые там, где синие, я так хохотала, невозможно! – Запарились, значит… Мари не может стряпать и стирать, зато умеет петь и танцевать… Смотри, Тарапунька, не будешь читать газет, тебя зрители могут очень скоро перерасти! – Меня перерасти? Два метра три сантиметра, попробуй перерасти! Вот ты, Штепсель, читай не читай… По морозу босиком к милому ходила! Валенки, валенки… – Что это за музыку вы наигрываете, Шуров? – Это музыка из моего сна. – Ну! По-моему, неподходящая музыка для сна! – Видите, Рыкунин: и сон был неподходящим…»
Пятки, возложенные на балконные перила, заныли, прося пощады. Прогулка по памяти, маленькие мнемонические упражнения в сочетании с воздушной ванной, хатха-йога, издание переработанное и дополненное.
Петров поболтал ногами в воздухе, поставил на холодный бетон. Капли дождя залетали и сюда: пол, пластиковый стул и сам Петров были одинаково мокрыми и скользкими. Кто с природой дружен, тому врач не нужен. Уже.
Санпросветовская сентенция намекала: хватит. Горло слабо саднило, нос подраспух. К утру дозреет.
На ветру качали головами низкие фонари: лампы накаливания, давно позабытые городскими улицами, светили мягко и уютно.
Петров вернулся в комнату, включил торшер.
Вообразите, судырь ты мой, этакий оазис: бедуины, верблюды, – Африка-c!
Дрожь унялась, кожа разгладилась, гусиные пупырышки исчезли. Можно одеваться.
И время: по коридору – тихий треск паркетин. Жрун крадется.
Он подошел к двери, распахнул.
– А я не решаюсь стучать, гадаю, спите или нет. – Михась сменил рубаху на космополитический адидасовский костюм. – Вы как к водке относитесь?
Вечный русский вопрос. Прекрасный вопрос. Изумительно своевременный.
– С глубоким уважением.
– Тогда приглашаю отметить вселение.
Палата-номер Михася – брат-близнец Петровской. Кто более матери-истории ценен? Сплошные дефисы.
Копченая колбаса, нарезанная толстыми, в палец, кружками; пляжный хлебушек; Михась достал из тумбочки пару луковиц и большую, литровую бутылку «Сибирской», горлышко залито сургучом.
– Правильная бутылка, экспортная. – Михась оббил красно-коричневую печать, пробка оказалась натуральная, хорошо, штопор есть.
Петров взял стакан. По две бульки в одни руки.
– С поселеньицем! – Михась пил водку крохотными глотками, напрягая шею. Трудно идет, шершаво.
Петров пригубил. Водка как водка, из питьевого спирта «люкс», казенная, не самопал, вода, правда, жестковата – и, завершив оценку, поспешил за Михасем. А тот наворачивал колбасу, чесночный дух которой забивал и запах моря, и смолистый аромат сосен.
– На отдыхе главное – отдыхать, я так понимаю. Расслабиться, уйти от суеты, Работа, дом – везде боевое дежурство, двадцать четыре часа в сутки, даже сны зажатые. Отмякнуть надо, оттаять в отпуске. Вот змеи – каждый год линяют, мудрые. Ты где работаешь? – Он налил по второй.
– Перебиваюсь где придется. – Петров отломил кусочек мякиша. – Немного там, немного сям, одно место не кормит. Для пенсии – инженер на заводе.
– А я в кооперативе пятый год, – похвастался Михась. – Все давно позабыли про них, а мы живы. Экспедитором работаю, кладовщиком, шоферю. Я себе сразу сказал: милостей не дождаться. Я в Западной группе войск служил, потом мыкался, по специальности работу искал, да случай уберег. Не жалуюсь, деньги появились. Хотя путевку за так дали, должок за ними, в армии дряни хлебнул. Будь организм послабее, давно бы инвалидский паек грыз или того хуже… – Михась раскраснелся, речь горячая, но движения оставались скупыми, выверенными: стер пот со лба, положил колбасную шкурку в пепельницу, поднял стакан: – Поехали!
Вторая пошла соколом. Сумел расслабиться отпускник.
– Главное – не унывать. Бултыхаться, биться, покуда силы есть, а нет – все равно биться. – Михасю, видно, хотелось учить жизни. Философ. – Я вот что скажу, – он наклонился вперед, заглядывая Петрову в глаза, – с виду я простой, но лучше меня не задевать! Но! Будем отдыхать!
На половине бутылки, не добравшись до классического «Ты меня уважаешь?», Михась завалился на кровать.
Петров нащупал пульс. Стучит, стучит сердечко кооператора. И крапинки охряные в глазах. Иридодиагностика, понимаешь ли…
Он прислушался. Тихо в санатории. Второй час ночи. Народ безмолвствует.
Свой номер встретил прохладой и свежестью. Петров прикрыл балконную дверь, улегся. Пальцы по-прежнему ощущали перепляс чужого пульса, а мозг услужливо пояснял: напряжение, наполнение, синхронность и т. д. и т. п.
Действительно, пора отдыхать.
Опять треск паркетины в коридоре. Кто-то замер у двери, постоял с полминуты и пошел дальше. Имеет право, мы живем в свободной стране. Неизвестно, чего больше, страны или свободы.
Сквозь тишину проступило море, покойный шум волн. Крепче любого радедорма.
И слаще.
Поздно ложиться и поздно вставать – глупым, голодным и нищим стать.
Впрочем, сейчас не поздно, а очень даже рано – для отпускника. Восемь утра. Радио молчало на всех трех кнопках. Придется мысленно:
Иван Топорышкин
Пошел на охоту!
С ним пудель пошел,
Перепрыгнув забор!
Петров опустил ноги, отыскал голый, без ковра, кусочек пола.
Небо серое, беспросветное.
Пора в ванную.
Стоп. Ручка двери, ведущей в коридор, отклонилась от строгой горизонтали. Любопытно.
Он приоткрыл дверь. С наружной стороны на черном ботиночном шнурке к ручке была подвешена крыса. Узел самый банальный, обывательский.
Петров отвязал шнурок, поднес привязанную за хвост крысу к лицу. Дохлая, закоченелая. Пасюк. Тельце тощее, а ребрышки-то переломленные. Задавили.
Он пронес крысу через комнату на балкон и швырнул вниз. Привет от Катюши!
Пять минут в холодной ванне отозвались царапаньем горла. Растеревшись досуха, он вернулся в кресло. Тюлевую штору вздувало ветром, чайки, покрасовавшись перед окном, улетали назад, к морю.
Теперь в горячую воду – как раз наполнилась. Очень горячую воду. Терпи, терпи, почти Долина гейзеров, не надо глотать порошки да микстуры.
Он выскочил из ванны, мельком глянулся в зеркало – «крутой мужик Петров» – и долго бродил по комнате, остывая и обсыхая от воды и пота.
Пора одеваться, побегать трусцой по пляжу, полезно для начинающих матрасников.
Зазвонил телефон:
– С добрым утром! – Голос натуральный, живой. – Через пятнадцать минут вас ждут в смотровом кабинете медицинского корпуса, второй этаж.
До назначенного срока он успел побриться под музыку ожившего радио, послушать сводку погоды и астрологический прогноз. Удачный день для биржевой игры.
– Медицинский корпус, медицинский корпус, это наука и игра, – напевал он, спускаясь по лестнице. Дежурная подняла голову, прикрыла ладонью зевок. Лак на ногтях свежий, и макияж утренний, значит – не замужем.
– Медицинский корпус – это куда? – После, после комплименты будем делать, вдруг он болен и потому непривлекателен?
– Вон, двухэтажный, видите? – Она попыталась показать что-то сквозь заросли традесканций.
Дорожка – розовый асфальт с белыми вкраплениями. Ветчина рубленая. В детстве думалось: рубленая – потому, что рубль сто́ит.
Двери нараспашку, ждут. Небольшой холл и таблички: массажный кабинет, тренажерный зал, лечебная физкультура…
На второй этаж вела лестница широкая, мраморная, на ступенях местами уцелели медные шишечки, одиноко блестел прут. Где тот коврик шемаханский?