Спал я и эту, и последующие ночи крепким сном честного трудящегося. Если что и снилось, то поутру забывалось сразу и начисто. Тонны, километры и барыши вытеснили туманные предчувствия.
Тем не менее на десятое июля я никаких иных дел, кроме эвакуации Петькиной практики, не планировал. Маленько передохну.
Сушь стояла большая, не даст Бог в ближайшее время дождичка, великой будет. Крестьяне тревожно смотрели на небо, на поля, да и мне радоваться нечему. Воздух возить, как не уродится ничего? Правда вечером обещали – идет! Циклон из Атлантики! А сегодня должен быть крестный ход.
Дождя!
Такими вот мыслями я отвлекал себя всю дорогу. Это я позже понял, что отвлекал, тогда казалось – реальные заботы реального работяги.
Речушка обмелела, вода спала на треть, но оставалась чистой и прохладной. Никакого желания купаться не было. Хотелось поскорее вернуться и заняться обычными, повседневными хлопотами.
Мусору в лагере поприбавилось, но никто меня не ждал. Я-то надеялся, что все готово, собрано, сложено, упаковано, а – зря. И никого нет. Я посигналил, гудок у Чуни громкий, но никто не спешил ко мне с извинениями или объяснениями. Заработались, да? Раздраженный, я пошел туда, откуда в прошлый раз доносились голоса практикантов. Если они думают, что у меня других дел нет, кроме как мотаться на край глухого района, то ошибаются. Пусть ищут другого извозчика.
За деревьями, в низине, лежало кладбище. Старое, давно заброшенное, непомерно большое для крохотной деревеньки. Я спустился, подошел ближе. Вот она, практика. Словно кроты изрыли – тут и там виднелись кучки земли, дыры, идущие вглубь, вниз – прямо над могилами. А некоторые и вообще выглядят разрытыми. Образцы почв. Однако…
Я побродил между рядов могил. Большинство – самые скромные, но встречались и мраморные плиты, настоящего мрамора, не крошки. Правда, старые, еще дореволюционные. Как не украли? Народ нынче ушлый, все украдет, все продаст. Видно, не пронюхали, деревенька скромная и уж больно далекая. Очередь не дошла.
Запах от потревоженных могил претил, и я поспешил покинуть кладбище. Куда все же они подевались?
Я решил съездить в саму деревеньку. Вблизи она производила еще более удручающее впечатление: некрашеные, нечиненые дома, косо врастающие в землю, отсутствие обычной живности – кур там, уток, коз, да просто отсутствие людей.
Окна и двери заколочены кое-как, больше для порядку. Большинство досок и с самого начала были трачеными, трухлявыми, а сейчас и вовсе ни на что не годились. Отдирать их от дверей я, конечно, не стал, но тоски они поприбавили.
Наконец попалась изба жилая. Две курицы разгребали что-то во дворе, и вся скотина. Нет, еще кошка – она сидела на порожке, словно следила – за мной, курами, просто за жизнью. Серенькая, с темными полосами и невзрачной шерсткой, таких по округе на дюжину тринадцать. Порода среднерусская обыкновенная. Подкупает у таких кошечек морда. Просто не морда, а лицо.
Я долго разглядывал и двор и кошку лишь потому, что не хотелось стучать в дверь, беспокоить. Беспокоить не хозяина – себя. До сих пор ничего особенного не произошло – ну, нет ребят, бывает. Отошли на новое место, образцы взять, а с отъездом решили повременить. Что меня не предупредили, так впервой разве сталкиваться с людской необязательностью?
Занавеска крохотного окошка качнулась. Смотрят на меня, стало быть. Теперь медлить просто невежливо.
Я легонько постучал в дверь. В таких старых домишках они все разные, особенные. По себе делались, и ширина, и высота, сразу можно было узнать и стать хозяина, и достаток. Эта дверь говорила только о старости.
Брякнула щеколда, дверь открылась полностью, как знакомому, а не на четверть, как чужому.
Старушка действительно была в годах, лет семидесяти, но живая, бодрая.
– Тебе кого, милок?
– Узнать хочу. Тут студенты на практике, я их забрать должен, в город отвезти. А их нет. Не скажете, где могут быть?
– Эти, что кладбище рыли?
– Ну, не знаю. Наверное. Рыли что-то. Я водитель, мое дело – привез, отвез. – Стало неловко, и я начал оправдываться. Но старуха, похоже, не сердилась. Она – боялась.
– Я им говорила. Упреждала. Кто слушает. Силы моей на них нет, власти нет. Делали как хотели, бумага ум заменила.
– Я что-то не понимаю…
– То не страшно. Не понимаешь – отойди, подумай. Людей спроси.
– Я и спрашиваю. Где они, студенты?
– Так разве я знаю? Разбудили они его, подняли. Я говорила, да что им. Словно глухие, незрячие.
– Кто – они?
– Студенты, кто же. И начальник. Бойкие, торопились.
– А разбудили кого?
– Его. Что лежал…
За два года я начал привыкать торопиться медленно. Чаще всего старики непонятны потому, что их не хотят понять. Но сегодня терпение мое не казалось особенно стойким. Может быть, потому, что я начал волноваться.
– Значит, он лежал, а они его подняли?
– Растревожили.
– И что, они вместе куда-то пошли?
– Нет. Он пришел за ними.
– Ну хорошо, пришел, а дальше?
– А дальше для них ничего больше нет.
– Почему?
– Он их всех оборол.
– Оборол?
– И оборотил. Нет их больше. И не ищи. – Она беззвучно пошевелила губами, будто хотела добавить что-то, но не решалась вслух.
– Искать я должен. Мне ж в город их доставить нужно.
– Не ищи. Не ровен час – найдешь. Они ведь здесь где-то. Рядом.
– Вот-вот. Где, скажите, да я пойду.
– А найдешь – не узнаешь. – Старуха меня не слышала. – Девять дней минует, тогда можно. Если среди них не будет другого…
Вся эта невнятица говорила об одном: старуха выжила из ума. Такое случается.
– А еще кто в деревне живет?
– Никого, милок. Нету больше деревни, кончились Шаршки.
– Ну, хоть в какой стороне искать-то? – спросил я для очистки совести.
– Негодный ты искать. Сейчас негодный, – добавила она, не желая огорчать вконец.
– Негодный, – согласился я и пошел прочь.
– Эй, милок! – кликнула она вслед.
– Да? – без особой надежды повернулся я.
– Ты меня до дочки не отвезешь, милок?
– До дочки?
– В Глушицы. По пути тебе.
– Найду ребят, тогда посмотрим.
– До дочки, – повторила она.
Я все-таки прошелся по деревне. Старуха не обманула – никого найти не удалось. Запустение. Можно дом купить и жить робинзоном. Два-три года назад просили за такой тридцать тысяч долларов, пятьдесят, у кого фантазии больше. Съест-то он съест, да кто ж ему даст…
Я вернулся к Чуне. Подожду у лагеря. Разбудили, однако, растревожили. Динозавра. Тираннозаурус Рекс. Он проснулся и всех сожрал. Господи, конечно, они же на кладбище рыли. Суеверия, темные страхи, они же здесь, рядышком, вот к старухе и вернулись.
И все же – где они?
Я заглянул в палатку, теперь внимательнее. Обычный студенческий бардак, помноженный на приволье. Раскиданная одежда, кроссовки, носки. Пара книг, лежавших на земле. В углу ящик с консервами, другой – с презентами от дяди Бена. Дядя Том и дядя Бен. Два мира, две судьбы. Шаршки – деревня контрастов.
Я вышел наружу, свежий воздух сразу стал милее и слаще. В другой палатке, такой же, стояли рядами ящики, на которых мелом были написаны номера – первый, второй, всего восемь. Все заколочены, кроме последнего. Я приоткрыл крышку. Склянки темного стекла, внутри – земля. Я вспомнил, что это за земля, и поспешно положил склянку (пронумерованную, 2426) на место. Под ногами хрустнуло. Я наклонился. Несколько склянок валялись, раздавленные, осколки сверкали острыми краями. Вот это уже непорядок.
Три часа пополудни. Достав из кабины сверток с бутербродами, я присел в тени. Подожду до четырех и поеду. День проходит зря. Жаль.
Черное пятно костра выглядело старым и холодным. Получается, сегодня они еду не готовили. И вчера тоже. Дожевывал свой бутерброд я безо всякого желания.
Трижды я заводил Чуню и ехал – наугад, туда, куда мог проехать, – к Оленьему логу, к старому песчаному карьеру, к кабаньему болоту, но никого не нашел. Ни следа. Сквозь землю будто провалились.
К девяти часам стало ясно – нужно уезжать. Солнце вот-вот сядет, а в темноте мерить дороги – слишком даже для Чуни. Невольно, почти неосознанно я завернул в деревню, притормозил у избы.
– А я уже заждалась, забоялась, не пропал ли ты, милок. – Старуха, сгорбившись под огромными узлами, поспешила навстречу. – Оно, конечно, день, а боязно.
– Ты, бабуся, кошку можешь в кабину взять, а кур своих – в кузов.
– Непоседы они у меня. Выскочат.
– Ничего, мы привяжем, привяжем. – Укладывая старухины пожитки, я недоумевал, зачем это делаю. Старая пионерская закваска сказывается?
Кошка покойно сидела на старухиных коленях; та гладила ее по лысенькой голове, отчего кошка урчала едва ли не громче стосильного мотора Чуни.
По пути я все смотрел, не покажутся ли пропащие. Дела им другого нет, чтобы от меня прятаться.
– И не гляди, не время еще. Девять ден не прошло.
– А сколько прошло? – догадался спросить я.
– Четвертого дня, как случилось. Я не видела, слыхала только.
– Что слыхала?
– А ничего. Пошумели немного, покричали, и все. Я ж говорила…
Мне не хотелось вновь заводить бессмысленный разговор, и я сосредоточился на дороге. Она в том нуждалась. Низкое солнце наводнило ее тенями, скрадывающими ямы и выбоины. Нужно заботиться о пассажирах – старушке, кошке и двух курицах, не растрясти.
Глушицы показались уже в сумерках.
– Успели, – с видимым облегчением выдохнула старушка.
– Конечно успели, – успокоил ее я. – Где дочка живет?
– А по Советской улице, рядом с колонкой. – Старушка неопределенно показала рукой.
По счастью, улицу не переименовали, да и встречные охотно показали дорогу.
– Приехали, бабуся.
Та споро выскочила из кабины и засеменила к воротам. Охи и ахи, голоса хозяев были не больно довольными, однако у меня отлегло от сердца. Я боялся, что нет никакой дочки, и что тогда мне делать со старухой?