Колесо «Кировца» на четверть скрылось в колее, прицеп кренился с боку на бок, пытаясь сбросить молочные фляги, по горло утопленные в гнезда-держатели. Целых четыре фляги. Если наполнены доверху, то ферма голов на шестьдесят при нынешних надоях. Восемнадцать километров до центральной усадьбы. И оттуда сорок шесть до районного молокозавода, из них тридцать – грунтовой дороги. Не молоко везут, а белое золото. Бело-голубое – учитывая вклад водопровода.
Петров поправил лямку рюкзака, более оправдывая паузу, держался рюкзак ладно, не тревожил, и вернулся на дорогу, на травяной коврик, что лежал меж глубоких колеин, припорошенный серой пылью.
Хорошо, вёдро. В дождик не ходьба, а мýка. Да и кто в дождь доброй волей путешествует ныне?
Он шагал мерно, экономно, а за спиной погромыхивал, удаляясь, молочный поезд.
Из пункта А на север отправился пешеход со скоростью пять километров в час, а на юг – трактор «Кировец» со скоростью в три раза больше скорости пешехода. Через какое время они встретятся, если известно, что встречаться им, вообще-то, незачем?
На покосившемся бетонном столбике – заляпанный засохшей, наверно, весенней еще грязью, прямоугольник толстой жести:
д. Глушица
«д.» – значит, деревня.
Но и версту спустя не было ничего, по сторонам тянулись редкие осины да черные смоленые столбы электролиний по левую руку. Дальше лежали пустые непаханые поля – горючего не хватило, неудобья покупателей ждут, или просто руки не дошли.
Ферма – низенькая, с «лежачими» крохотными окошками у крыши, когда-то штукатуренная и беленая, безнадежно обрастала навозом, который, словно годовые кольца дерева, ведал о былом процветании и нынешней скудости.
Млечный путь кончался распахнутыми деревянными воротами.
У южной стены, в огороженном жердями загоне уныло и сонно стояли коровенки, вяло шлепая хвостами по ребристым бокам.
– Эй, кто живой, отзовись! – Петров глянул в темный проем ворот. Мухи да оводы жужжали в ответ.
Он осторожно, выбирая, где ступить, миновал загон и, уже свободнее, подошел к стоящим поодаль избам – и смолоду некрепким, строенным не себе, артельно, наскоро, но странно достоявшим до сегодняшних дней, готовым стоять, пока живет в них кто-то, а опустеют – и рушатся в одночасье.
Калитка в штакетном заборе приоткрыта, крючок мелко качается на ржавой петле.
Гравийная дорожка хрустнула под ногами. Из хлева отозвался поросенок – сыто, довольно. И корову держат – вон лепешка свежая. Пасется, верно.
– Хозяева!
Дверь в сени низкая, смиренная. Стены увешаны снизками яблок, мухи азартно носились над ними, шалея от изобилия.
– Чего надо? – Хмурое, заспанное лицо хозяйки выплыло из-под марлевого полога открытого окна.
– Молока не продадите?
– Чего?
– Молочка, говорю.
Петров рассеянно смотрел на огород. Помидоры, подальше – капуста, поздняя картошка, кустики зеленые, сочные. Соток пятнадцать, да прирезанных, «указных» столько же.
– Молока можно. Много?
– Литр.
– Сейчас. – Хозяйка опустила марлевый полог, но шустрая муха успела залететь внутрь. – От заразы, спасу нет!
Петров скинул рюкзак, пристроил на лавке, широкой, темной от старости, сел рядом.
Крынка с устоявшимся утренним молоком, жирным, не пить – жевать впору, припотела снаружи.
Петров хлебнул, остановился, переводя дух.
Идиллия!
Женщина, повеселевшая от движения, а может, и от денег, которые успела спрятать в какой-то из карманов цветастого фасонистого платья, очевидно лишь недавно переведенного в затрапез, гоняла полынным стебельком мух с сушеных яблок.
– Вы тут по делу или как?
– Гуляю. – Петров опять припал к крынке, припадочный молокосос, в такты с глотками молоко плескалось о стенки, громче и громче, девятым валом норовя попасть в ноздри. Он поспешил отставить крынку. – Гуляю.
– Да где же здесь гулять? Что за интерес? – Полынная ветка повисла в опущенной руке, и мухи тотчас вернулись творить непотребство.
– Люблю пешие походы. Дешево и просто, по отпускным, а здоровья на год хватает.
– Один или с кем идете?
– Один. Сам командир, сам рядовой. В Курносовку добираюсь, там друг в фермеры подался, недельки две поработаю на него за картошку.
– А где это – Курносовка?
– В Каменском районе, соседи ваши. Разве далеко? – Он обхватил крынку за горло – широкое, почти человеческое, прикинул на вес. Треть осталось.
– Так это через центральную усадьбу нужно до Марьино добраться, оттуда в Каменку попуткой, а уж затем в эту… Как ее…
– Курносовку.
– Вот-вот. Дальше ведь дороги нет, на нас кончается. – Она хлестнула по стене, полынный цветок, отлетев, упал в крынку и поплыл – серенький крохотный шарик.
– Мне шоссе не надо, я пешком, напрямик. – Он допил молоко, катышек попал за губу, и пришлось отыскивать его языком, перекладывать на палец и щелчком отправлять на грядки моркови.
– Хрю-хрю, – прокомментировали из сарая.
– Турист, – независимо от поросенка догадалась и хозяйка.
– Угу. – На тыле кисти остались короткие белые полосы. Отпечатки губ так же неповторимы, как и пальцевые.
– Наверное, много интересного видите? – Она приняла крынку, невольно покачала, прислушиваясь.
Пусто.
Пустенько.
– Нет, не очень. Красивые места попадаются, это да. Я больше для отдыха, поправки здоровья. Парочку лишних килограммов скинуть. – Он встал, примерился к рюкзаку.
– Форма у вас ладная. В городе брали?
Петров провел рукой по мешковато сидящей, немного запылившейся гимнастерке. На два размера больше. Как и задумано.
– Точно. Старые запасы распродавали, я и ухватил. Хлопок, немаркая, цена подходящая.
– Я своему тоже взять хотела, у нас записывались, а он отказался. Смешная, говорит. А чего смешного?
Она оглядела Петрова, и тот осмотрелся сам. Гимнастерка, ремень, галифе, сапоги. Фуражка со звездочкой. Эхо минувшей войны, реализация невостребованных товаров по социально доступным ценам. Дележ наследства империи.
– Ничего смешного, – пришел к выводу и Петров. – Форма офицерская, пошив сорок восьмого года, проветрил – и носи на здоровье. Практично и удобно.
– В сапогах не тяжко ходить?
– Отличная вещь – сапоги, не кроссовки сопливые. Опять же офицерские, легкие. – Он притопнул ногой. – Я формы три комплекта взял, две летние и одну зимнюю, полушерстяную, шинель и две пары сапог. Хотел больше, да не дали.
Рюкзак пал на спину рысью, мягко. Сиди-сиди, покатаю захребетника.
– Хутор Ветряк на север? – Компас откинутой крышечкой пустил зайчика в другое, затворенное, окно и высветил кусок гнутой блестящей трубы. Спинка кровати с никелированными шарами.
– Мимо конторы пройдете, там тропочка есть, прямо-прямо до хутора доведет. – Не провожая, хозяйка нырнула в дом.
Петров накинул крючок. Паркетины шершавые, занозистые.
Контора – кирпичный одноэтажный домик, крашенный зеленой краской, полопавшейся и свисавшей лохмотьями. Золушка после полуночи. А иного времени у нее и не было.
Небольшая железная мачта, оборванный тросик спутанным клубком валялся в стороне.
Табличка у мачты: «Наши маяки», и рамка, в которую поместилась бы фотография девять на двенадцать, но никто не потрудился ее вставить.
Перевелись маяки. Вымерли. Как без них в бурном море?
Петров потрогал колесики блока. Приржавели намертво.
Дорога привела к самому крылечку конторы.
Окна тоже – нараспашку, и та же марля вместо занавесок.
Изнутри – редкие удары пишущей машинки.
Петров отвел краешек марли.
В профиль к нему за столом над клавиатурой огромной «Листвицы» колдовала тучная блондинка, давно, впрочем, не крашенная, а глубже, у стены, писала в толстую книгу другая, близняшка первой, – одинаковые формы, одинаковое платье, только волосы подлиннее.
Остальные столы пустые.
Сидевшая за машинкой наконец заметила его:
– Гражданин, вам кого?
– Мне? Почтовый ящик, письмецо опустить.
– Ящик сбоку на стене. Почта у нас по четвергам бывает, раз в неделю, раньше не вынут.
– Четверг – хорошо, завтра.
– Ой, правда. Как быстро время летит, Зина!
Близняшка оторвалась от писания:
– Вы к нам по делу?
– Не в окошко бы говорил, кабы по делу, – рассудительно заметила машинистка.
– Мимоходом я, – подтвердил Петров. – Путешествую по кондовой России. А чего это вас, девчата, всего две?
– Заведующая на совещании в районе, Клавка в декретном, Нинка тоже, а Мария Ефимовна в больнице на операции. – Машинистка подула на указательные пальчики. – Устала.
– Вы, значит, для удовольствия сюда забрели. – Зина казалась суше, строже машинистки.
– И сюда, и дальше пойду.
– Отпускник, наверное?
– Так точно.
– А мы на работе, между прочим.
– Намек понял, исчезаю. Скажите, на хутор Ветряк по этой тропинке идти?
– Правильно. – Зина внимательнее всмотрелась в Петрова.
– Вы бабы Ани сын или внук будете?
Машинистка общалась с Петровым охотнее товарки. Ясненько, пальчики свободные, а у Зины на безымянном обручальное колечко. Да не колечко – кольцо, граммов десять, бочоночек на треть фаланги.
– Нет, просто ориентир. Я в Курносовку пробираюсь.
– Жаль, – огорчилась машинистка. – Она ждет-ждет, когда за ней родные приедут. Тяжело ей.
– Нет, – повторил Петров и, опустив занавесь, двинул вдоль стены.
За обнаженным из-под штукатурки углом и правда прикреплен был почтовый ящик, синий, с красивым, хотя и облезшим немного гербом. Рядом – плакатик. На грубой желтой бумаге. «Обезвредить преступников». Он вчитался. Разыскиваются бежавшие из тюрьмы, три человека, описание, приметы… Обо всех подозрительных немедленно сообщить в ближайшее отделение… За информацию, ведущую к поимке, – вознаграждение. Фотографий нет.
Петров достал из кармана гимнастерки сложенный пополам конверт, перегнул, расправляя, и опустил в щель. Письмо упало, слышно ударясь о дно. Одно.