Но я не торопился. Прежде чем менять пробки, неплохо бы переменить белье. Да и самому измениться, а уж к лучшему, нет – как судить.
Печь грела на совесть, ветер в трубе изображал полет валькирий, а я выскочил нагишом из дома и принял снежную ванну. Бодрит и освежает лучше всяческого кофе. Вернулся под крышу и оделся в чистое белье – действительно, белоснежное. Кальсоны (немодно, но эффективно), фуфайку, толстые носки, удобные перчатки и шапочку. Шапочка моя легко растягивается на все лицо. Такой вот фасон. Полоса для глаз, и довольно.
На часах всего-то десять. Традиции предписывали ждать полуночи, здравый смысл – трех часов пополуночи, когда сон большинства наиболее крепок, а меньшинства… Ну, я сам меньшинство.
Поэтому можно было и отдохнуть перед делом, но я человек слабый и спешил отделаться, мол, сделал дело и спи смело. Или гуляй, кому что нравится. Я поменял пробки в бутылках. Вернул бутылки в сумку. Прилег на пол. По традиции. Есть обычай присесть на дорожку, а у меня – прилечь. Пол у меня чистейший, боцман царского флота пылинки не найдет. И дорожка тоже чистейшая – в этой комнате. В нее, комнату, чужие не ходят.
Было темно, в соседском доме, что справа, спали, слева – укладывались. Строения не то чтобы совсем уж рядом, и забор хороший, просто слух у меня к ночи обостряется. И зрение. И нюх. И…
У дома Зениных неладно. Ломятся в дом Зениных. Не иначе за Ирой пришли.
Зенины от меня шагах в полутораста. Это хорошо. Шапчонку я натянул до самого подбородка, да и кто узнает меня – такого? Никто даже и не подумает. Толстый одышливый очкарик, к тому же ботаник, в смысле – историк. Никакого спецназа в биографии, никаких ушу-карате, обыкновенный трусоватый парень, да еще с кучей болячек – астма, сахарный диабет, астигматизм…
Я вскочил мягко, проворно. Половица не скрипнула.
Прошел в горницу, в сени. Вышел в пургу. И побежал.
Снег еще неглубок. К утру прибавит. Бежать бы так и бежать, но какое… Вот он, двор Зениных. Перед домом заезженный УАЗ. Значит, омоновцы. Из тех, что остались на дежурстве. Все пятеро? Нет, четверо. Выбили дверь и сейчас тащили в машину Иру, которая и кричать-то не могла – во рту кляп-затычка. А чтобы не сопротивлялась, руки заломили.
Это хорошо, что они приехали на машине. Меньше будет беготни.
В пурге они не видели меня до последней секунды. А когда увидели, было уже все равно – она, секунда, была последней буквально. Дня них. Впрочем, как считать. Возможно, мозг каждого еще и жил две-три минуты, если это можно назвать жизнью: шок от перелома шейных позвонков сознание отключает практически моментально. Но отключенное сознание не значит сознание мертвое.
Я быстренько погрузил тела в УАЗ, вытащил кляп изо рта Ирины и махнул рукой – иди, мол. Наверное, в доме не всё в порядке. Наверное, в доме всё даже очень не в порядке – Ира жила с братом и матерью, их стоны я слышал отчетливо и ясно. Но этим пусть займутся другие. У меня – жесткий график.
Мотор работал на холостом ходу, я сел на водительское место, и – поехали! Хороший автомобиль УАЗ, по нашему бездорожью просто отличный.
Следы от протекторов, ведущие сюда, уже наполовину замело. Заметет и следы отсюда.
Я ехал след в след, не зажигая фар. И так видно – мне.
Доехал до лагеря дестроеров.
Никто меня не встретил, – видно, инстинкт подсказал людям, а то просто пурга разгулялась и заглушила звук мотора. Я его не терзал, ехали спокойно, путь ровный, и потому слышно нас было недалеко.
Я сразу подъехал к бульдозеру и прочей технике разрушения. Остановился, мотор, понятно, сразу заглушил.
Кабины были не заперты, посчитали – незачем, раз ОМОН рядом. Или ключи боялись потерять. Упадет ключ в снег, ищи потом…
Омоновцев я рассадил на глазок – кого в стенобитный агрегат, кого в тягач, кого в бульдозер. Одного оставил в скотовозе. Автоматы, АКМС, пристроил под правую руку каждому омоновцу, мол, полная боевая готовность. Кабинки прикрыл, отошел, посмотрел оценивающе.
Пройдешь – не сразу и заметишь.
Я еще раз прислушался. В омоновском балке играл портативный телевизор. «Болеро» Равеля. Можно было и пятого пристроить, в скотовозе места много, но это был бы перебор.
У строителей пили водку.
– Нам обломится, Петро?
– А ты будешь? После ментяр-то?
– Не барин…
Такой вот диалог.
Я оглядел уазик. Отпечатков я оставить не мог, а вот эпителий, волосы… Ведь искать станут следы. Непременно станут, пусть не сразу. Но белье убережет. Плюс то, что в скотовозе, перебывало народу изрядно, следов хватило бы на год работы и на миллион валютой. В УАЗе пахло кровью, блевотиной, мочой, спермой и страхом – не считая запахов пива, табака и прочих невинных субстанций.
Поначалу я планировал устроить Ночь Огня, но обстоятельства изменились. Я просто опустил стекла, открыл двери автомобиля настежь и ушел, предоставляя остальное метели.
А она, метель, и рада стараться! Разыгралась всерьез. Хорошо толстым, похожим на меня. Килограмм жира в процессе утилизации дает тепла достаточно, чтобы вскипятить десять ведер ледяной воды. Моя внутренняя печка и топливом обеспечена, и печник у нее умелый – я сам, потому замерзнуть я не боялся и холода не чувствовал, несмотря на легкомысленный наряд.
Шел я споро, со стороны так бежал, только никто моего бега не видел, в этом я был уверен. И путь выбрал кружной – на всякий случай. Метель метелью, но расслабляться нельзя. Какое уж расслабление. Казнил четверых – и расслабляться. Нелюдь я после этого.
У самого порога я постоял. Все в порядке. Скользнул внутрь, разделся. Быстренько постирал белье хозяйственным мылом и вывесил на мороз сушиться. Потом посмотрелся в зеркало. Да, пару кило скинул: с жиром уходят и поддерживающие ткани, и вода, и третье-четвертое.
Ничего, наверстаю. Хлеб есть, сало есть, и прехорошее сало.
Я аккуратно накрыл стол. Напластанное сало с толстыми прожилками мяса и кусочки черного хлеба. Лук, чеснок – это не годится. Не по каким-то мистическим мотивам, а – запах. Чем меньше запаха, тем лучше. Мало ли, вдруг срочно придется работать, а потом пустят по следу ищейку…
Я ел не спеша, даже с ленцой. Пожую, посижу, подумаю.
Все идет не по плану. Это нормально, это жизнь, а не учения.
Планировалось иное. Первая линия обороны – устрашение. Сжег бы я машины и балки, сам собой вышел бы перерыв, покуда б новую технику пригнали. Может, и пресса подсуетилась бы, хотя на прессу я не надеюсь – вон сколько «бы» нанизалось. Когда-то, подхваченная мутным водоворотом девяностых «хватай мешки, вокзал отходит», пресса называла себя четвертой властью. Смешно. В России власть бывает только одна, первая, она же последняя, это и хотел сказать Булгаков, это и требуется нам знать.
Но Булгаков – ремарка. Дань человеческой сути. Важно же то, что я приступил сразу ко второй стадии – уничтожению. Выбора у меня не было. Во время работы ОМОНа в Листвянке были изнасилованы и убиты четыре девушки и мальчик шести лет. Тела не нашли – официально. Неофициально же нашли и утилизировали.
Заявления от родственников поначалу просто не принимали: раз они, родственники, живут в незаконном поселке, то и сами они незаконны и как бы не существуют. Потому и заявления от них принимать неизвестно, можно или нет. Когда же приняли, то тем дело и кончилось. Зачислили исчезнувших в нетях. Сами убежали. Полагаю, власть была только рада слухам, которыми обрастало похищение людей: меньше сопротивляться будут, быстрее место очистят.
И Листвянка пала.
Как знать, вдруг с Дубравкой будет иначе?
Я закончил ночной обед, вымыл и расставил по полкам посуду. Все в темноте, лишь отсветы печного огня из поддувала придавали комнате вещий багряный оттенок – для тех, у кого есть ночное зрение, разумеется. У кошек, например. Правда, кошки ночью цвета не различают.
А я различаю. В сале достаточно растворенного витамина А. Еще больше его в печени медведя, но медведи в нашей округе вывелись в позапрошлом веке.
Я подошел к зеркалу. Глаза светятся отраженным ночным блеском, морда лоснится. Как есть нелюдь. Нелюдь и есть, если точнее. Что делать, так получилось. Кому-то приходится быть и нелюдью. Оборотнем. Вурдалаком. Раньше говорили, что не стоит село без праведника. Добавлю от себя, что и без оборотня ему долго не продержаться. Покойный профессор Мальвайзер считал, что таким, как я, место на алтаре науки. Или на стенде. На операционном столе, наконец. А потом и спиртом залить не грех. Спиртом – по привычке говорят, на самом деле экспонаты помещают в сохраняющую среду «И». Кстати, «И» – значит Ильич.
Но к Ильичу я не спешил. Переменил пробки в «коктейлях» опять на долговременные и отнес сумку в сарай. Теперь риск обысков возрастал многократно, но денек потерпит. А и найдут, там же не написано «коктейль Молотова». Обычный огнеопасный стеклоочиститель. Оружием предмет делает намерение. Кстати, после войны стали думать, как бы вычеркнуть зажигательные бутылки из памяти. Потому что сделать коктейль Молотова не просто, а очень просто, но народу иметь оружие нельзя. Оружие дурно влияет на покорность. А покорность есть первейшая и важнейшая добродетель нашего народа. Пусть пьет, пусть подворовывает, пусть руки растут из известного места – лишь бы был покорным.
Как всегда, хотелось спать. Как всегда, Сергей пересилил желание: отбросил одеяло и сел, не открывая глаза. Посидел минуту, посидел другую – и встал. Теперь можно и открыть глаза-то.
Он открыл. В комнате темно, так что разницы особой нет.
Пошарил, нашел сотовый телефон, угадал нужную кнопку. Сотовый у него хороший, и связь держать умеет, и будить, и кино снимать, да много чего умеет. Едва только началась вторая побудка, Сергей ее остановил. Всё, проснулся, а других будить не след. Другие – это Лариса, что спала рядом. Ей просыпаться только через два часа пятнадцать минут. Это почти вечность.
А для него день начинается в пять ровно. Обычный трудовой день. Для негра все дни трудовые, а он был именно негром. Не африканцем, не афророссиянином, не по генотипу. По генотипу Сергей обыкновенный житель Центральной России. Негр – это специальность. Можно сказать, призвание. Особенно если этот негр – литературный.