Анализируя период времени длиною более ста пятидесяти лет, можно ошибочно предположить, что французская революция поддерживалась исключительно мощью и боевой энергией парижских толп. Это не так. Эти толпы и их часто сменявшиеся вожди не играли столь уж важной роли в последовательности восстаний и переворотов, начавшейся нападением на Бастилию в июле 1789 года и закончившейся захватом власти Наполеоном за несколько недель до конца столетия. На самом деле побудительный стимул для революции был создан двумя социальными группами: недовольными монархией лицами свободных профессий, из среды которых вышло большинство политиков того периода, а также младшими офицерами и сержантами армии. Прояви вторая из этих групп лояльность к короне, революция была бы подавлена за несколько недель и Франция в течение всего XIX века вполне могла бы оставаться монархической державой. Именно присутствие в армии смелых и умных людей, настоящих мужчин, ненавидевших деспотизм и неэффективность режима Бурбонов, позволило сформироваться «пятой колонне» и дало возможность парижским идеалистам и краснобаям превратить слова в дела, которые в конечном итоге и повергнут троны европейских монархов.
Одним из таких недовольных был некий девятнадцатилетний лейтенант из Бургундии, воинская часть которого стояла в Аррасе. Его звали Луи-Никола Даву, и он происходил из аристократического семейства, обосновавшегося в Осере. Когда в Аррас из Парижа прибыл курьер с последними новостями о падении Бастилии, никто не расспрашивал его с большим тщанием, чем Луи Даву. Этот младший офицер был серьезным молодым человеком, глубоким знатоком государственного права, хотя и несколько педантичным в своей профессии.
Насколько могут вспомнить его современники, Даву посвятил себя профессии военного, однако ко времени описываемых событий ему не удалось произвести большого впечатления на своих начальников. Его единственной отличительной особенностью была манера неряшливо одеваться и презрение к попыткам пощеголять со стороны его сотоварищей-субалтернов. Начищенная медь и напудренные парики совсем не представляли для него интереса. Совершенного полководца он представлял себе как человека, который интересуется исключительно профессиональной стороной своего дела и переходит к действию, только тщательно оценив каждый из возможных для него вариантов: стремительную атаку, упорное сопротивление и, если необходимо, отступление с боем и в полном порядке. К девятнадцати годам он заслужил репутацию несговорчивого упрямца. В офицерской столовой его речи никогда не заканчивались смехом. На ухаживание за женщинами, как и на карточные игры, он не считал нужным затрачивать ни времени, ни денег. Показную сторону военной жизни он также презирал, очень многое держал про себя, не заводил друзей и не лебезил перед теми, кто мог бы продвинуть его по служебной лестнице.
Он, видимо, был самым непопулярным младшим офицером в полку, но, хотя многие и смеялись над его необщительностью и плохо завязанными галстуками, это делалось только за его спиной. Никто не осмеливался высказать эти претензии ему в лицо, поскольку в натуре Даву было нечто такое, что внушало хоть и недоброжелательное, но уважение. И когда через несколько недель после падения Бастилии этот многими не любимый молодой офицер вошел в столовую и холодно предложил послать офицерскую депутацию в Париж, чтобы заявить о лояльности Королевского Шампанского полка новому правительству, никто и не подумал арестовать его как мятежника и предателя дела короля. Офицеры выслушали все, что он собирался сказать, и затем избрали его своим представителем — честь, которую он принял, коротко кивнув.
Новости об этой попахивающей мятежом выходке вскоре просочились в сержантскую столовую, где немедленно были встречены с одобрением. В казарме сержантов был свой собственный «законовед», готовый сопровождать лейтенанта Даву в Париж, и к жесткому, лишенному чувства юмора офицеру тотчас же присоединился человек, бывший ему противоположностью во всех отношениях, кроме одного — радикализма, который и удерживал их рядом друг с другом.
Представитель интересов сержантского состава был полноватым розоволицым маленьким человечком, который, бывало, восхищался звуками собственного голоса и с радостью принимал весь риск бунта взамен на значимость связанных с ним событий. Его подлинное имя звучало как Клод Перрен, но он, вероятно, считал его слишком простым и предпочитал называть себя Виктор. Его граничащее с агрессивностью осознание собственной роли уже позволило ему пройти путь от мальчишки-барабанщика до сержанта, и теперь на фоне потока новых идей, катящегося по Франции, он мог рассматривать себя как особого уполномоченного, равного в правах с поджимавшим губы Даву.
Они направлялись по дороге на Париж; Даву — в молчании и даже более задумчивым, чем обычно. Сержант же Виктор-Перрен без умолку болтал, рассказывая о том, что у него на сердце, и прикидывая, какие награды могут свалиться на голову здравомыслящих сержантов, вставших на твердую почву успешно развивающейся революции. Так они и ехали бок о бок — два будущих маршала Франции… Даже в своих самых фантастических снах они не могли представить, какую славу, какие богатства и какие различия в понимании верности уготовили им грядущие годы. Не могли они и представить, что более чем через двадцать лет славы один из них ради спасения чести пожертвует всем, а другой начнет охотиться за своими бывшими друзьями и продавать их роялистам.
Даву оказался не единственным находящимся на службе офицером, разглядевшим возможность сделать карьеру за дымом праздничных фейерверков.
По меньшей мере еще в пяти городах, где имелись гарнизоны, нашлись люди благородного происхождения, открыто вставшие на сторону революционеров, выдвигавшиеся на первые роли и заявлявшие, что служить следует Франции, а не ее жалкому королю.
Когда пала Бастилия, Франсуа Келлерману, ветерану Семилетней войны, было пятьдесят четыре года. Сын процветающего купца, он начал служить субалтерном и теперь уже был близок к пенсионному возрасту. Он был высокорослым и добродушным человеком, привыкшим и встречать и наносить удары. Кроме того, он одинаково хорошо говорил по-французски и по-немецки, поскольку происходил из Страсбура, на северо-восточной границе Франции. Келлерман не был человеком, который стал бы играть только в беспроигрышную игру, дожидаясь, пока парижские демагоги сделают ход первыми. Он с рычанием появился на политической арене, как законченный радикал, и с этого момента уже не оглядывался назад. Если бы кто-нибудь шепнул ему, что революция сделает его герцогом, он бы онемел от изумления.
В доме другого профессионального солдата можно было наблюдать свидетельство еще более глубокой преданности идее. Друзья двадцатитрехлетнего Эмманюэля Груши были потрясены, услышав, что сын маркиза не только отдался делу революции, но и ушел добровольцем в армию рядовым! А молодой Груши сделал именно это, намеренно отвернувшись от богатства и привилегий, и вскоре затерялся в рядах патриотов. Ему еще раз предстоит затеряться через двадцать шесть лет, но на этот раз с маршальским жезлом в руках и во главе 33 тысяч вооруженных солдат.
В это лето костры революции загорались в самых неожиданных местах, и пример с Груши является не столь уж удивительным, каким он мог казаться. Скоро даже самым реакционным представителям уходящего режима стало ясно, что эти выступающие перед толпой ораторы обратили в свою веру также и некоторых весьма известных лиц из привилегированных кругов и что не все из новообращенных — жители трущоб и недовольные сержанты.
Когда Серюрье услышал вести из Парижа, ему было уже сорок семь лет. Граф раздумывал над ними несколько недель — он был большим тугодумом, а затем объявил, что радикальное изменение характера власти — это прекрасная вещь для его любимой страны и его в равной мере любимой профессии. Заявив это во всеуслышание, он тем самым соединил свою судьбу с судьбой революции. Он стал солдатом в тринадцать лет и майором — через тридцать четыре года службы. Теперь продвижение было быстрее. Дивизионным генералом он станет через несколько недель.
Серюрье был типичным солдатом уходящего века: флегматичным, с не слишком развитым воображением, надежным, честным и украшенным множеством шрамов. Его решение должно было произвести большое впечатление на многие десятки колеблющихся среди младших армейских офицеров и среди тех, кто услышал о кадете-полушотландце по имени Этьен Макдональд. Хотя он и родился в Седане, ему удалось сохранить все характерные особенности своих шотландских предков. Он был суров, решителен, честен и чрезвычайно храбр. За двадцать лет до его рождения его отец сражался и совершал марши вместе с красавцем принцем Чарли, участвуя в фантастической попытке молодого претендента выхватить корону Стюартов из рук Ганноверской династии. После того как мятеж завершился поражением при Каллодене, Макдональд-старший бежал во Францию и жил там, кормясь тем единственным ремеслом, которое знал. Горячая кровь его клана с той же силой бурлила и в жилах Макдональда-мадшего, и, когда народ Франции после двух с половиной веков абсолютизма наконец поднялся с колен, Этьен тотчас же зааплодировал, присоединил свой жребий к жребию революционеров и вскоре был произведен в генерал-лейтенанты. Он, правда, никогда не был революционером-энтузиастом: его наследственная верность короне была для этого слишком глубока. Но он был мужчиной, который хотел иметь собственный путь, и у него, видимо, было своего рода предопределение, которое приводит на командные высоты всех шотландцев по всему миру после того, как их кланы были разбиты английским мясником Кэмберлендом в 1745–1746 годах. Макдональду предстоит еще множество битв, но его никогда не пошлют сражаться против англичан. Как-то, шутя, Наполеон заметил, что он перестанет доверять Макдональду, как только тот заслышит звуки волынок.
Не каждый либерально мыслящий офицер смог принять быстрое решение, когда революция начала разворачиваться по всей стране. Многие талантливые люди медлили, желая полностью увериться в ситуации прежде, чем вступить на тот или на иной путь. О