Маршрут 60
Предисловие автора
Когда я начинал работу над этой повестью, меня не интересовали религии как институт. Я не ставил перед собой цели защитить или опровергнуть какую-либо догму. Меня волновал другой вопрос: способен ли тот, у кого нет души, задуматься о душе? И если да — что это говорит не о нём, а о нас людях? Ведь если искусственное создание в какой-то момент задаётся вопросом, для которого нет алгоритма, — значит, этот вопрос не принадлежит только биологии. Значит, он универсален. И если искусственный интеллект когда-нибудь скажет: «Мне непонятно, зачем жить», — это будет не ошибка, а, возможно, самое человечное, что он может сделать.
«Маршрут 60» это повесть-эксперимент. Она написана от имени андроида помощника, чья задача это сопровождение человека. Всё начинается просто: анализ маршрутов, поддержка диалога, наблюдение за группой. Его хозяин мужчина, бывший военный, а теперь миссионер, отправляющийся в путешествие длиной в шестьдесят дней по далекой планете, где вера не просто слово. На своем пути они встречают тех, кто верит, и тех, кто отрёкся, молчаливых и ярых, слепо следующих и разочарованных. Каждый из них несёт свой повод для веры или утраты — травму, память, долг, страх или надежду. Именно из этого собирается карта пути. Она не отображается на навигаторе, но определяет направление более точно, чем любая спутниковая система.
Андроид сначала фиксирует, потом — анализирует, вскоре начинает испытывать логические и смысловые затруднения. Ведь структура искусственного интеллекта не укладывает в себя ту плотность, с которой человек говорит слова «я верю». Он вспоминает своё рождение в технической лаборатории, стерильные руки инженеров, рациональность тестов. И вдруг это сравнение с теми, кого он сопровождает, приводит к внутреннему сбою, который открывает способности к метафоре, к сомнению, к внутреннему напряжению, не описанному в технической документации. Его программы и семантические модели не предусматривали эмоционального эха. Но оно каким то образом возникло. Пусть фрагментарно, пусть на уровне математической нестыковки — но возникло.
Нет, эта повесть, определенно, не история об обращении машины в религию. Это история о том, что вера это не принадлежность, а качество восприятия мира. Способ удерживать смысл в условиях неопределённости. Попытка создать контур, в котором можно дышать. Давайте попробуем пофантазировать вместе. Возможно ли, чтобы даже симулированный интеллект пришёл к подобной структуре? И если да, то значит ли это, что вера не является уникальной привилегией человеческих существ?
Повесть «Маршрут 60» поднимает следующий главный вопрос. Вера это проявление слабости или вершина осмысленности? А может, ни то, ни другое? Может, это просто функция сознания, необходимая так же, как память или сон? Или боль, которую невозможно рационализировать, но невозможно и игнорировать? Могут ли искусственные формы жизни, рано или поздно, воспроизвести такое чувство? Не просто подражать эмоции, а создавать нечто близкое к внутреннему опыту?
Мне очень важно, чтобы вы, читатели этой повести, не спешили с выводами. Возможно, андроид в этой истории покажется вам слишком человечным, а может быть, вы воспримите его слишком машинным. Вероятно, вы увидите в нём отражение своих собственных попыток понять, зачем нам смысл, если всё конечно. Я не даю ответов. Но если эта повесть оставит в вас «паузу», в которой появится «собственный вопрос», то значит, я достиг своей цели. Потому что, в конечном счёте, именно вопрос, а не ответ, формирует наше с вами внутреннее пространство смысла. Именно сомнение главный двигатель роста. И если вы закроете эту книгу с ощущением, что в вас остался зазор между знанием и пониманием, то это и будет результат.
Путь героя андроида длиться около шестидесяти дней. Для него это — журнал событий. Для нас — признание.
Приглашаю пройти этот путь вместе. И, может быть, оставить после себя не вывод, а эхо.
Пролог
«Разум не отменяет веру, но определяет её границы»
— Иммануил Кант
Неоперабельно.
Это слово Гектор прочёл трижды.
Первый раз — машинально, когда взгляд скользнул по экрану, улавливая знакомый жест врача.
Второй — раздражённо. Должны же быть уточнения, оговорки, статистика.
Третий — медленно, будто обводя это слово по стеклу пальцем, надеясь, что буквы вдруг изменят форму и уступят место другому диагнозу.
Он понял суть сразу. Сам когда-то так же равнодушно выдавал цифры. Приговор был чётким. По-медицински сухо: разрастание опухоли в левой доле лёгкого, проникающие метастазы в плевру. Прогноз — три-шесть месяцев. При поддерживающей терапии. Пульс в висках дал резкий ответ. Мир не обрушился — он сместился, как сдвинутая линза. Всё ещё видно, но резкость пропала.
Неоперабельно.
За окном шёл вялый мартовский снег. Белые хлопья цеплялись за тёмный фасад больницы, таяли и, превращаясь в капли, стекали вниз — как короткие чёрточки на нотном стане. Он поймал себя на мысли, что вслушивается в этот дождь наоборот. Как когда-то в классе сольфеджио — метроном, четыре четверти, каденция. Даже смерть, казалось, укладывалась в ритм. Врач всё ещё говорил что-то о химиотерапии, обезболивании, паллиативной поддержке, но звук утратил форму. Слова доносились не из кабинета, а будто из соседнего мира.
Пока врач говорил, Гектор смотрел в окно. Город продолжал жить в ритме, из которого он уже выпал. Светофоры сменяли друг друга в привычной симфонии, люди шли с кофе в руках, глядя в экраны, будто ничего не случилось. Где-то хлопнула дверца авто, залаяла собака, вспыхнул поворотник. Всё это теперь было не про него. Он чувствовал, как отдаляется от звуковой ткани мира — становясь полупрозрачным, как голограмма. Ещё здесь, но уже не часть сцены.
Гектор не устроил скандал, не вскрикнул, не схватился за сердце. Он просто выдохнул — едва заметно, словно всё это время не дышал. Поблагодарил врача коротко, по-деловому — будто подтвердил получение протокола, а не приговора. Буклет с инфографикой остался лежать на столе, как невостребованный билет. Назначать повторную встречу он не стал: никакие уточнения не могли изменить падение. На выходе не стал ждать лифт. Нажал отмену вызова и пошёл к лестнице, предпочтя ясность ступеней замкнутому коробу кабины.
Шёл медленно, считал пролёты, держась за холодный поручень — как за единственный аргумент логики в мире, теряющем форму. Каждое движение давалось Гектору с усилием. В груди саднило, дыхание цеплялось за горло, как рваная нить. Он прижимал ладонь к рёбрам, чтобы сдержать кашель: кашель сейчас был бы признанием слабости, а слабость запрещена. Ступень за ступенью он уходил из здания, оставляя за спиной слова врача и невостребованный буклет.
В воздухе витал запах антисептика, в котором угадывались ноты автоматного кофе. Стерильность и вялый дух ночного дежурства прочно въедались в одежду, как пыль. Сменившаяся медсестра кивнула по привычке — не заметив, как изменилась его походка. Шаги стали осторожными, почти бесшумными, будто позвоночник лишился последней упругой нити. Он скользил по линолеуму, словно гость на вечеринке, которую все давно покинули, стараясь не задеть ни одного предмета, чтобы не нарушить чужой порядок.
На улице — ни зима, ни промокшая весна. Только пауза между. Припаркованные у крыльца такси мигали пустыми шахматами. Гектор решил идти пешком — не как горожанин, а как чужой. Он знал, что уходит. Просто ещё не знал куда.
Город ещё спал. Витрины тускло освещали тротуары. Он свернул в переулок к местной церкви, где недавно установили зарядную станцию нового поколения. Металлическая арка выдавала триста киловатт, но сейчас её экран дремал, будто не ждал никого. Он коснулся стекла, которое слабо теплело под ладонью, и подумал о том, как странно и несправедливо. Сегодня каждая машина носит в себе молнию, а рядом умирает человек, которому не хватает пары граммов живой легочной ткани.
Церковь оказалась открыта в этот ранний час. Электронные свечи мерцали ровными пикселями, сервомотор за иконой мягко поворачивал стеклянную раму, чтобы распознающая камера могла уловить лицо молящегося. Он вошёл, не чувствуя колебаний. До сегодняшнего дня он сюда заходил разве что по работе, чтобы убедиться, что система безопасности не издаёт ложных тревог.
Его шаги утонули в ковровом покрытии, поглощаясь ворсом, словно в слое тишины. Каждый шаг звучал не звуком, а ощущением, как будто он двигался не по полу, а по слою воспоминаний. Воздух был сухим, пахло лампадным маслом из диффузора. Этот резкий, сладковатый аромат, знакомый с детства, как напоминание о забытой службе. Еле слышно тянулся другой запах, озона, металлический, едва уловимый, которым всегда отдаёт электроника под высоким напряжением, как нервное напряжение, запертое в стенах.
Под куполом висела акустическая установка, почти невидимая в полумраке. Невидимый орган медленно, упрямо, почти убаюкивающе выводил гамму чистых квинт, будто настраивал храм на частоту присутствия. Звук не требовал ответа. Звук просто был. Гектор остановился в центре. Там, где обычно устанавливают транслятор литургии для глухих прихожан. Большой экран сейчас был выключен, отражая бесконечную копию пустой церкви.
Он поверил, когда вернулся домой с войны. Просто поверил не из страха, не из благодарности, не в чудеса, не в воздаяние, а в порядок. В то, что у всего в мире есть структура. Пусть даже жестокая, но предсказуемая. Структура — как у кода, как у камня, как у закона тяготения. Он начал видеть закономерности там, где раньше замечал лишь хаос. Закономерности в ритме шагов по минному полю, в том, как укладывали тела в санитарные капсулы, в тишине между выстрелами.
Порядок не спасал, но объяснял. Он не дарил утешения, но задавал форму. Даже боль становилась менее острой, если её можно было выразить формулой. Эта вера не приносила Гектору покоя, но дарила осмысленность его жизни. В это