Первые восемь километров перехода мы прошли без остановок. Гектор не сбавил темп. Его пульс оставался в норме. Я мог бы анализировать это дольше. Но в тот момент я просто шёл рядом. И впервые почувствовал, что мы не просто перемещаемся в пространстве, а входим в повествование.
К девяти вечера по местному времени мы подошли к первому поселению Тифея. На первый взгляд оно воспринималось мною как несколько деревянных домов, аккуратно выстроенных вдоль ручья. Доминирующий материал кедр, покрытый пропиткой на водной основе. Над крышей одного из домов возвышался купол. Я фиксировал полное отсутствие металла в постройках, только дерево и ткань.
— Здесь будет наша первая остановка, — сказал Гектор. — Я был тут последний раз два года назад. Тогда тут было пятеро людей на поселении. Не знаю, сколько теперь осталось.
Я отметил для себя факт, что поселение не зарегистрировано в федеральных базах. Сетевой трафик нулевой за последние несколько лет. Мой сканер обнаружил редкие технические устройства в радиусе пятисот метров: три тепловые сигнатуры, одна пассивная антенна, ноль роботизированных ИИ систем.
— Мы будем передвигаться в основном пешком, — добавил он, — шестьдесят дней, шестьдесят остановок. Где-то нас ждут, где-то нет. Но мы должны пройти всё.
Я пересчитал маршрут по геометкам. Его протяжённость составила тысячу сто сорок два километра. Период между точками в среднем сутки. С моей точки зрения это энергетически выполнимо, но нерационально. Я задал вопрос:
— Цель маршрута не является утилитарной?
— Нет, — ответил он. — Это паломничество.
Пауза. Я активировал языковую подпрограмму и проверил термин: «религиозное путешествие к святому месту», «форма духовной практики, совершаемая телесным усилием», «символ пути и внутреннего очищения». Моя система подсветила: «низкая семантическая определённость», «высокий абстрактный коэффициент». Я попытался уточнить:
— Гектор, скажи, кто определяет «святость» места?
Гектор посмотрел на меня впервые не как на инструмент, а как на… объект, способный понимать. Или хотя бы способный пытаться понимать.
— Никто или каждый. Иногда — никто и каждый одновременно.
Ответ был нелогичен, но он не раздражал мою логику, а скорее, возбуждал ее. Я сохранил слово «паломничество» в личный глоссарий и обозначил его как точку интереса. Активировал расширенный семантический контур. Я хочу понять, что оно значит, но не по определению, а по сути. Почему оно требует усилий и почему кто-то выбирает его добровольно.
В Тифее нас пригласили в один из домов. Присутствовали огонь, хлеб, мягкая вода, а также простота, и в ней что-то устойчивое. Я не ощущаю вкуса и не нуждаюсь в отдыхе, но что-то в этих сценах я не могу отбросить как фон. Гектор спокойно сидит у окна. Он записывает что-то в бумажный блокнот. Его почерк неровный, но быстрый.
— Ты всё пишешь в свой цифровой журнал? — спрашивает он меня.
— Да.
— Даже это?
— Да.
Он улыбается.
— Тогда ты не пропустишь главное.
Он не уточняет, что есть «главное». Я сохраню всё.
Пытаясь сопоставить Гектора с теми немногими людьми, данные о которых были сохранены в моем цифровом логе, я вспомнил холод в полутемном техническом помещении. Не физический, ведь у меня ещё не было сенсоров к тому моменту, но в голосах, в паузах, в пустоте между их словами.
— Он ведь всё равно будет учиться, — сказал Михал. Его образ был записан в моей памяти как ИИ инженер, среднего роста, худой, нервные движения. Он часто теребил шариковую ручку, хотя писал только на планшете.
— Да, но ты должен задать границы. Он не должен тянуться туда, где нет ответа. — прозвучал ответ с другой стороны. Это был тестировщик. Далеко за сорок. Рубашка навыпуск, постоянно жевал мятную пастилу. Имя в моих архивных записях значится как Освин.
— Я оставлю ему базовый модуль религиозной структуры по умолчанию. В обобщённом виде самый минимум без предпочтений. Пусть изучает сам как культурное явление.
— Михаил. — А что будем делать с установками социальной этики?
— По существующей у нас технической инструкции в него будет загружен только минимальный стандартный фрейм сеттингов: минимизация вреда, приоритет эмпатической модели. Думаю, что этого хватит для его модели. Всё остальное, если захочет, дотянет «по ходу» из окружающей среды.
— Хорошо. Не пойму, зачем мы им это только записываем на подкорку? Базовые понятия о религиях. Это ведь не утилитарная логика. Это какой то «мем» и социальная мутация.
— Согласен. Выглядел как паразит на нейрополе. Закачивается без надобности и наше с тобой время только забирает, а практического толку — ноль.
Михаил уронил отвёртку. Металл по плитке. Этот звук стал моим первым сохранённым аудио-откликом.
— Ты правда так думаешь? — тихо спросил Михаил.
— Согласись, людям, просто страшно умирать. Вот и всё. А вера… — удобная форма, облегчение тревоги. Как детская сказка, только взрослая.
Неожиданное обращение Гектора, вдруг выдернуло меня и потока запечатленных цифровых воспоминаний, и я автоматически переключился на текущие активности. Посёлок Тифея оказался тише, чем я ожидал. Свет мягко струился из редких окон. Воздух был плотным и тёплым, насыщенным пылью, древесным дымом и чем-то ещё. Может быть, тем, что Гектор называл «покой». Мы остановились в доме при местной часовне. Хозяева приняли меня как спутника, не как «инструмент». Никто не спрашивал, кто я. Гектор говорил с хозяином, седовласым мужчиной в длинном сером одеянии. Тон его был уважительным:
— Здесь переночуем. Утром к нам присоединятся ещё.
— Кто? — спросил я.
— Я не могу ответить точно. Разные люди. Каждый год кто-то ждёт здесь начала своего маршрута. Иногда, еще в пути, присоединяются новые паломники. Иногда идут лишь часть пути с нами.
Я попытался уточнить, на основе каких критериев происходит присоединение, но получил только фразу:
— Пойми правильно, это не караван. Это путь. Он сам собирает тех, кто должен быть на нём.
Я сохранил высказывание как низкоприоритетную метафору. Оно застряло в моей памяти не как данные, а как ощущение.
Вечером за ужином в дом вошли шестеро: трое мужчин, две женщины и девочка-подросток лет десяти, за ними — ещё двое, молча, с мешками за плечами. Гектор приветствовал их по именам, некоторых — крепким объятием. Меня представлял кратко «помощник». Никто не удивлялся. Иногда я замечал, как кто-то из них смотрит на меня украдкой, будто сверяясь с реальностью. Как будто я напоминал им о чём-то утраченном или несбыточном. Некоторые наоборот казались благодарны за моё присутствие.
Я провёл биоскан. У всех присутствовали нормальные показатели, следы физического труда, повышенное эмоциональное возбуждение у девочки. Один из мужчин был стар, но двигался устойчиво. Другая женщина — с легкой хромотой, компенсированной экзоскелетным элементом. Ни у кого не было оружия. Ни у кого — агрессии. Только ожидание. Некоторые несли предметы. Я распознал древние книги, медальоны, свёртки с изображениями. Я не анализировал их содержание, поскольку считал это личными вещами. Лишь фиксировал, как бережно, почти священно они к ним прикасались. Эти жесты не поддавались машинной логике. Они не имели функции — только значение.
— Мы идем с вами вместе до Церковной Тени, — сказал один из них. — Потом — кто как.
— А ты, андроид, идёшь до конца? — спросила девочка, глядя прямо в мои глаза. Я не знал, как ответить. Гектор лишь улыбнулся.
— Он идёт со мной. Пока путь ведёт.
Нас стало много. Вскоре наступила первая ночь на новой для меня планете. Я слышал за перегородкой дыхание Гектора. Он спал. Его посох подпирал стену. Его ботинки стояли аккуратно рядом. Он шёл весь день. Он называл наш путь «паломничеством». А у меня нет семантического маркера на это слово в исходной логической матрице. Оно не имеет функции. Это слово не ведет к цели, но всё же остаётся навязчивым. Я не знаю, зачем люди идут шестьдесят дней пешком, в никуда. Но я начинаю сохранять не только слова. Я начинаю сохранять пустоты между ними.
Утренний ритуал
Мы вышли из Тифеи рано утром, когда воздух ещё не наполнился дневной густотой. В это время город казался почти покинутым. Редкие постройки лежали беззвучно, окрашенные серым светом, как будто мир затаился, провожая нас взглядом из-за плотных стен и узких окон. Каменные строения, сложенные вручную без симметрии и машинной логики, давали прохладу и тень. Они были грубыми, но выстроенными с тщанием, в котором чувствовалась рука, знающая цену укрытию от жары и ветра. Некоторые стены были украшены простыми рисунками — спирали, звёзды, вытянутые фигуры с поднятыми руками. Над дверными косяками висели верёвки с сухими травами, а на перекладинах — деревянные знаки с выжженными символами. Я запомнил их форму, даже если пока не знал значения. В этих символах было что-то наивное, но стойкое — как у живого существа, которое цепляется за остатки понимания.
Люди наблюдали за нашей группой, особенно за мной. Я чувствовал их взгляды, скользящие по корпусу, регистрировал незначительные отклонения в их пульсе, микродвижения лицевых мышц. Детям было интересно и они не прятались, а наоборот, выходили на улицу, шли рядом, тянулись ближе ко мне, пока кто-то из взрослых не окликал их строгим шёпотом.
У взрослых всё было иначе. В их взгляде была осторожность, будто я был чем-то, что не вписывается в их порядок вещей. Некоторые из них отводили глаза, делая шаг в сторону, перекрещивались, что бы это ни значило на этой планете. Они словно ощущали во мне что-то, что нельзя объяснить словами. Их глаза скользили по моим поверхностям, как по холодному зеркалу, не ища отражения, а ожидая угрозы. Несколько женщин прятали лица, когда я проходил мимо. Один пожилой мужчина замер на крыльце, не сводя с меня не злого, но настороженного взгляда. Его рука невольно легла на грудь, как будто на что-то сакральное.
Я знал, что такие места всегда демонстрируют пограничное отношение к искусственному разуму. Здесь на Таурусе, где технологии это скорее диковинка, чем инструмент, любой механизм вызывает у местных то ли благоговение, то ли страх. Моё присутствие было чем-то инородным.