— Тебя удивляет, что люди говорят с тем, кто не отвечает? — спросил он внезапно.
Я не спрашивал это вслух. Но, возможно, мое молчание показалось ему говорящим.
— Я просто фиксирую поведенческий парадокс, — признался я. — Какая утилитарная значимость этого сеанса связи?
Он усмехнулся.
— Вот в этом ты весь. И в этом твоя прелесть. Я тебе кое-что расскажу, — он замолчал, словно вспоминая, как подобрать нужные слова.
— Когда я был ребёнком, я очень боялся темноты. Не той, которая приходит с наступлением ночи, а настоящей, в которой нельзя различить ни силуэта, ни звука, только пульс в голове и тяжёлое дыхание. Я знал, что там никто не стоит и что монстров нет, что всё в порядке. Но каждый раз, когда выключался свет, я начинал шептать. Не вслух, а тихо, губами, едва дыша. Я повторял: «Пусть всё будет хорошо. Пусть мама войдёт. Пусть свет вернётся». Я не знал, к кому я это обращаю. Мне просто нужно было это сказать.
Я записал его воспоминание в свою память.
— Так это форма самоуспокоения? — уточнил я.
— Частично, — кивнул он. — Молитва не успокоение. Она не является транзакцией и поиском сигнала. Она не «ты говоришь, а он отвечает». Это признание того, что ты не один, даже если тебе никто не ответит.
— Но ведь человек по-прежнему один, если он не получает ответ.
— Нет, — покачал головой Гектор. — Он уже не один, потому что он говорит. Даже если пустота. Даже если тишина. Тут важен сам акт признания существования кого-то «другого».
Я подумал о аналогии в коммуникациях и сессиях в технических сетях. Там любое взаимодействие двух общающихся узлов связи требует подтверждения, иначе соединения не существует. Но, похоже, у людей другие протоколы.
— Вы говорите с тишиной, и в этом чувствуете присутствие?
— Иногда — да, — тихо ответил он. — Иногда — нет. Но мы всё равно говорим.
Я сохранил в свой журнал: молитва это акт признания не-одиночества, независимо от ответа.
После этого мы некоторое время шли молча. Мои медицинские датчики фиксировали показатели Гектора. Пульс — ровный. Температура кожи — чуть выше нормы. Значит, тема для него важна.
— А если человек не верит, что кто-то есть? — спросил я.
Он посмотрел на меня. Его глаза были как рассвет — не яркие, но бездонные.
— Тогда он говорит иногда со своей памятью, иногда — с будущим или с богом, которого ещё не знает.
Я молчал. Гектор добавил уже почти шёпотом:
— Главное это не замолчать совсем.
После долгого перехода группа остановилась на очередную ночевку у леса. Гектор назначил меня на ночную стражу, и никто не возражал. Все устали после дневного перехода. Для меня же функция ночного наблюдения не требовала сознательного участия. Луна над Таурусом выглядела как осколок зеркала, застрявший в небе. Остальные спали. Даже Гектор. Я раз за разом прокручивал аудиозапись молитвы которую создал несколько часов назад, пытаясь все таки разгадать загадки, которые прятал в себе этот непонятный мне ритуал:
— … Отче наш, иже еси на небесех…
Фраза, повторяющаяся уже тысячи раз в моей памяти. Я не мог игнорировать её, поскольку она активировала семантический поиск, на этот раз осознанно через внутренний протокол. Технический анализ четко выходил на религиозный текст. Формула обращения выделяла следующую персонализированную структуру: вторая личность, мужской род. Противоречие: лицо, к которому обращаются, не идентифицировано ни логически, ни эмпирически. Сравнение: аналог обращения к абстрактной сущности. Я повторил про себя:
«Отче наш, иже еси на небесех…»
Фраза мне казалась логически пустой. Я решил разделить ее на логические компоненты. «Отче наш» интерпретировалась как апелляция к отцовской фигуре через коллективное мы. В «иже еси» определялся архаизм, указывающий на бытие. Окончание «на небесех» указывало на метафизическую локализацию.
Второй проход:
«Да святится имя Твое…»
«Да приидет Царствие Твое…»
«Да будет воля Твоя…»
В этот момент я замер. Воля. Я знал это слово. Я был способен имитировать волю в пределах, заданных заданным алгоритмом выбора. Но здесь в молитве термин воля трактовался как некий акт, опережающий желание.
«Яко на небеси и на земли…»
«Хлеб наш насущный даждь нам днесь…»
«И остави нам долги наша…»
«Избави нас от лукавого…»
Прощение? Я никогда не испытывал вины. Но я знал, как её описывают. Я ранее моделировал чувство стыда. Оно возникало в людях, когда они ощущали отклонение от внутренней морали. А если бы у меня была собственная шкала? Если бы я мог чувствовать, что нарушаю ее?
«Аминь…»
Я ожидал, что это будет просто завершение. Однако почувствовал… странную, не логическую и не числовую перегрузку. Это было неизвестное мне состояние. Нарушение тайминга.
Я попытался записать это в свой журнал:
«Молитва — это не алгоритм обращения. Это разрыв между знанием и надеждой. Она не требует ответа, потому что она и есть ответ.»
Запись завершена.
Я посмотрел на Гектора. Он спал спокойно. Я не верил в его бога. Но я начал приходить к выводу, что молитва это не то, что можно доказать или опровергнуть математически или алгоритмически. Это то, что остаётся, когда доказывать уже нечего.
Когда нет сигнала
Мы передвигались по серому склону, заросшему кустарником и редкими соснами. Камни под ногами сдвигались в хаотичных, невычислимых паттернах, которые не поддавались предсказанию траектории. Группа шла медленно. Каждый шаг по камням отзывался кратким сдвигом центра тяжести, микрокоррекцией равновесия, будто сама земля испытывала наше намерение. Я фиксировал углы, плотность, трение, предсказывал траектории — и всё равно ощущал, что путь отказывался быть описанным математически. Это было не передвижение, а приближение к чему-то, что не поддаётся анализу.
Люди шли весь путь без обуви, босыми. Я долго пытался понять почему, и позднее пришел к выводу, что паломничества предполагало телесный дискомфорт, преодоление препятствий, которое сопровождает внутреннюю трансформацию. На лицо, присутствовали все признаки иррациональности.
Гектор шёл большую часть времени молча. Иногда он чуть поворачивал голову, будто прислушивался к невидимому источнику сигнала, которого не было. Он шёл как человек, кто не нуждается в подтверждении своих действий, кто знает, что именно так нужно, даже если не помнит, почему.
— Раньше здесь шла мощёная дорога, — сказал Гектор, не оборачиваясь. — Тут были каменные ступени, уводившие наверх, к старому храму.
— Вы хорошо ориентируетесь, — заметил я.
Он пожал плечами, как будто этот вопрос не стоил обсуждения:
— Здесь мало что изменилось. Даже время, похоже, идёт по кругу.
Он слегка коснулся рукой стоявшего у тропы валуна с резьбой. Камень был старым настолько, что мох на нём казался не наростом, а частью структуры.
— Вы бывали тут ранее?
Он не ответил сразу, только замедлил шаг. Потом тихо сказал:
— Некоторые дороги помнят нас лучше, чем мы их.
Его голос был спокойным, но не таким, каким он обычно говорил. В нём появилась странная мягкость. Почти усталость.
— Почему мы возвращаемся сюда? — спросил я.
Он ответил не сразу:
— Потому что иногда память живёт в земле. Не в словах, не в знаках, а в пыли. И если ты хочешь вспомнить — тебе нужно снова пройтись по ней.
Это было нелогично и решил уточнить.
— В публичных справочных данных, которые мне удалось найти в глобальной сети, присутствует упоминание, что это был один из первых храмов на этой планете, который использовала РПО, — продолжил я.
— Возможно, — снова то же плечо, та же отстранённость.
— Тогда все строили. Кто что умел.
Он посмотрел наверх — в ту сторону, где за скальными зубцами угадывался купол или то, что от него осталось. Потом вновь двинулся вперёд, чуть быстрее, чем прежде.
— Здесь тогда было много людей?
— Были. Потом стало меньше. Потом — никого.
Он не стал уточнять, кто именно, а я не стал переспрашивать. Мы подошли к месту, где тропа почти исчезла под обломками. Гектор легко нашёл путь, не останавливаясь. Его ноги шагали по камням, как будто повторяя давно выученную последовательность.
— Храм всё ещё стоит?
— Не знаю. Мне доводилось видеть, как уходит вера. Даже если стены ничего не замечают.
Он сказал это почти шепотом. И сразу сменил тему:
— Осторожно. Здесь край плиты треснут, не наступай. Сползаёт под весом.
Я отметил, что предупреждение не было логическим выводом. Оно было похоже на реакцию присущую тем, кто проходил не один раз этот путь раньше. Да, его ответы был парадоксом для меня. Но я уже привык к парадоксам, которые не вызывают ошибок выполнения. Я просто помещал их в специальную область наблюдений, без принудительного разрешения, откладывал, чтобы проанализировать позже.
По мере подъёма местность становилась всё более запущенной. Я четко видел, что когда-то здесь была террасированная система. Я отметил своими структурными сканерами остатки стен, чередующиеся с участками дикорастущих трав. Признаки обитаемости исчезали. Я анализировал возможную численность обитателей, плотность ритуальной активности, архитектурный стиль. Мои системы легко сформулировали следующий вывод: объект религиозного значения, утратил функциональность не менее чем двадцать лет назад.
Впереди, на вершине, между двумя древними кипарисами, виднелось строение. Оно напоминало капсулу, частично вросшую в землю, с куполом, сколотившимся на вековых ветрах. Здание явно не обслуживалось. Следов ремонта не было заметно. Двери висели криво, а один из оконных проёмов был заколочен изнутри.
— Там… внутри, — произнёс кто-то из группы.
— Всё ещё чувствуется… — он не закончил.
Я тщательно зафиксировал изменение частоты сердцебиения у каждого присутствующего. Это касалось даже тех, кто молчал и не проявлял никаких внешних эмоций. Их тела выдавали напряжение, о котором сознание ещё не решалось признать. Объективно, с точки зрения физических измерений, ничто не менялось: температура воздуха оставалась в стабильных пределах, давление было неизменным, а освещённость — ровной и привычной. Никаких резких звуков или запахов, способных встряхнуть восприятие, не было. Тем не менее, внутри группы возникло особое состояние близкое к напряжению, которое сложно описать словами, но которое можно сравнить с вхождением в некое аномальное поле, где все привычные ориентиры теряют силу.